III
Фейерверки озаряют небо алым, затем – синим, а завершаются золотым. Это золото отзывается в душе Торн, успокаивает. Наверное, золотой – ее любимый цвет, хотя она никогда всерьез не задумывалась, что предпочитает. В караване никто не выбирает; берут то, что выгоднее.
Дело не в том, что золото напоминает о роскоши. Здесь оно значит так мало, когда гораздо ценнее античные монеты забытых времен. Говорят, на светлых землях золото ценят, используют его в украшениях и чтобы делать деньги. Она не знает наверняка; о светлой земле у них есть только слухи.
Всю ее жизнь караван скитается по побережью, от одного Нерушимого города к другому. Здесь не бывает утра и не бывает полноценной ночи. Только, как говорят гости из-за моря, «вечный угасающий вечер».
Настоящая ночь – она дальше. В глубине земель. Там, куда никто не решится идти, будучи в здравом уме.
– Ты никогда не думала, что это обидно? – внезапно раздается справа. Но Торн не так просто застать врасплох. Не с ее чутьем. – Что наш мир греют два солнца, но нам, здесь, не достается ни лучика?
Она оборачивается на звук. Бегло улыбается. Молли никогда не здоровается, это не в его духе; ему гораздо проще приходить и уходить легко, будто бы он всегда рядом. Как и Торн, он арлекин, жонглер, акробат. Как и Торн, он тихий, изящный.
Как и Торн, он полукровка. Но его смесь приемлема, в отличие от ее.
– Не ной, – она слегка толкает Молли плечом. – У нас есть свет. Мы не в лесу, по крайней мере.
Молли улыбается и легко приобнимает ее за плечи. Он самую малость выше, но всегда укладывает свои фиолетовые волосы высоко, чтобы получались рога или уши – Торн не уверена наверняка, что именно. Знает только, что он должен был выглядеть, как те красивые иллюстрации реликтовых принцев из леса, про которых они читали еще в детстве.
Реликты в этих старых сказках всегда прекрасны, но стоит увидеть плоды их набегов вживую, как реакция у людей почему-то резко меняется.
– Знаешь, говорят, – мечтательным тоном рассказчика начинает Молли, упираясь подбородком в ее острое плечо. Его смуглая рука так контрастно смотрится на ее светлой рубашке, рядом с белой кожей ее рук. – Говорят, что реликты сделали это намеренно. Что они изгнали свет прочь с этой половины мира, украли солнца, чтобы вершить свое зло в полной темноте.
Он косится на Торн с ехидным выражением и лучезарной улыбкой. У него такие мерцающие золотые глаза.
Она любила золото не из-за роскоши, которой у нее никогда не было. Она любила золото, потому что всегда ощущала этот цвет родным.
– Им не нужна кромешная тьма, чтобы «вершить свое зло», Молли, – говорит она осторожно, снимая его руку с себя. Она, Торн, живое тому доказательство.
Молли, кажется, понимает, что ступил на спорную территорию. Мнется, улыбается неловко. Он всегда улыбается, когда растерян.
– Слушай, это правда? Что реликты украли твою мать в Темный лес?
И вот оно. Вот оно, всегда. Это любопытство. Хорра пресекала все попытки расспрашивать, но слухи ползли всю ее жизнь, и неловкие попытки замалчивать и запрещать поднимать эту тему никак не помогали. Даже наоборот. Всю жизнь Торн только и делала, что слушала домыслы о себе, один другого отвратительнее.
– Украли, – кивает она. Это не сюрприз, такое происходит время от времени. Юноши и девушки, иногда неосторожные и всегда миловидные, привлекают внимание голодных и кровожадных хищников, жаждущих веселья. Что происходит дальше, вряд ли трудно угадать.
Молли всматривается в ее лицо очень внимательно. Он унаследовал от своей матери-раа не только яркие цвета, но и эти нежные черты лица, делающие его почти кукольным. Торн внезапно ощущает себя угловатой и некрасивой.
– Прости. Не хотел влезать. Просто мне любопытно, мы же партнеры, а все эти слухи… не хочу путаться во вранье и домыслах.
От его слов зарождавшееся раздражение слегка угасает, и Торн отвечает на его взгляд. Ей панически хочется поправить шапку.
– Да, они ее украли, когда она собирала травы. Они развлекались с ней несколько месяцев, а когда от нее не осталось ничего интересного, ее выбросили на обочину, где поисковая группа Хорры ее нашла. Ее похоронили под золотым кленом. Вот и вся история, Молли, ничего интересного.
В свете лиловых фейерверков он и сам кажется принцем со сказочных страниц, с этими витыми рогами, пусть и в дешевых, но золотых украшениях. Когда он кивает Торн в знак благодарности, маленькие колокольчики в его высокой прическе мелодично дополняют тишину между вспышками.
У него на языке вертится какой-то еще вопрос, и это ясно. И он решается.
– Это правда, что ты родилась, когда она уже была мертва?
Торн застывает, словно каменеет.
– Я имею в виду, эти слухи… говорят, ты выкопала себя из ее могилы. Что ее закопали беременной, а ты выгрызла себе путь из нее, а потом вылезла из земли, и когда Хорра пришла проведать могилу… – Молли запинается, встретившись с ней взглядом. Она видела этот страх сотни раз, но сейчас ей плевать.
Раз за разом, одно и то же. Эти слухи.
«Чудовище, – говорят они. – Выродок».
– Если ты веришь в этот бред, то ты идиот, Молли, – она рвется прочь в палатку так быстро, как может, только бы он больше ничего не успел ей сказать. Ей нужно переодеваться для представления.
Только в палатке она понимает, что сжимала кулаки так сильно, что теперь на ладонях кровь и следы от впившихся ногтей.
Она почти отходит, когда слышит знакомые шаги. Молли не оставит ее в покое так просто. Он липкий, как кисло-сладкий соус из Города-Оплота, которым от него сейчас слишком сильно пахнет.
– Эй, Торн, – он звучит обманчиво-весело, вваливаясь в ее палатку без приглашения. Иногда она жалеет, что не унаследовала от безымянного отца ничего полезного. Говорят, к кровососам-реликтам никто не войдет против их воли.
Она оборачивается и почти сразу же получает в руки горячую булочку с мясом и тем самым соусом. Она обожает его.
– Прости, не надо было в это лезть, – Молли снова беззаботно-веселый. Вдали от фейерверков она, наконец, может снова оценить, насколько красивого оттенка у него кожа. – Это личное. Просто, ну, знаешь, я не люблю, когда слишком много барьеров. Давай забудем?
Торн скептически приподнимает бровь.
– Да не будь такой шипастой и угловатой, я сейчас об тебя порежусь! – он весело хлопает ее по спине. – Давай, я тебе последнюю булку украл.
Она щурится почти угрожающе. А потом разламывает булку напополам и протягивает ему бо́льшую часть.
Кинжалы бликуют в фиолетовых огоньках представления. Сегодня в Городе-Бастионе славят Расгарексара, Бога из-за Вуали. Неважно, что нынешние жители ничего не помнят о старых богах, каждый дверной проем украшен вороньими черепами, перьями и фиолетовой краской.
Сейчас от богов остались только имена и некоторые ритуалы, хотя их культы все еще скрываются в городах. Все это знают: никогда не ходи в лес, чтобы не попасться реликту. Никогда не верь никому в Нерушимых, если не хочешь быть украденным старопоклонниками.
Говорят, когда-то старые боги смотрели из-за Врат Вуали, требовали своей дани, говорили со своими последователями. Только этими последователями были не те, кто сейчас населял города.
Старые боги требовали крови и жертв, и реликты из темных лесов охотились ради них и их невообразимого голода. Как говорят, всем миром правили те старые реликты. Населяли старые острова своими рабами, такими, как Хорра, такими, как Майли, как мать Торн: развлекались с ними, смотрели, что из этого получится, а потом пожирали, устраивали жестокие соревнования только ради кровопролития. Гости со светлых земель смеялись над этими мифами темного континента. Они говорили, это всего лишь сказки – так послушать, реликты воплощают абсолютное зло. А абсолютного зла, как говорят под солнцами, не существует…
Смешная наивность.
Зал взрывается аплодисментами, и они с Молли проходятся колесом почти синхронно, меняясь местами на сцене. Они оба высокие, худые и андрогинные, и в этих глупых арлекинских костюмах с масками нельзя понять, кто есть кто. Торн чуть худее, и ее волосы спрятаны под колпак с колокольчиками. Молли звенит украшениями на «рогах» из своих прекрасных фиолетовых волос.
Она притворно-внезапно вытаскивает из-за пояса еще два ножа. Молли жеманно изображает испуг, прижав кончики пальцев к раскрашенному рту маски. Она готовится метать. Он вытаскивает яблоко будто из воздуха. «Предлагает».
Нож Торн рассекает яблоко пополам и вбивается в мишень за спиной Молли. Он изображает обморок, чтобы тут же ловко подняться.
Какая-то девушка смеется и посылает ему воздушный поцелуй. Другая девушка посылает поцелуй Торн.
Кинжалы мелькают, когда они с Молли меняются ими, причудливо двигаясь. На сцене, на канатах, в прыжках. Когда Молли метает кинжалы в нее, Торн использует всю свою пластику, чтобы изобразить попытки увернуться от клинков в последний момент. Под конец она хватается за голову в притворном ужасе, этом невысказанном «сколько можно». Театрально-фальшиво плачет, утирая кулачками уголки глаз. Люди смеются.
После них на сцене Карга, она гадает без слов, пугает дымом и зеркалами. После нее – Майли и подружки, все безгранично красивые, так хорошо сложенные. Торн всегда считала несправедливым, что на других девушках эти дурацкие арлекинские костюмы смотрятся так хорошо. От их фигур не оторвать глаз. Она же сама напоминает плоский рисунок из книжки про злую нечисть из отражений.
Ей гораздо комфортнее, когда она избавляется от цветастого костюма в пользу привычных кожаных штанов и свободной рубашки. Ей жарко, но она никогда не выходит на люди без шапки, тем более когда волосы выглядят мокрыми и отвратительными.
Молли встречает ее на улице с лучезарной улыбкой и лихо приобнимает за плечи. Он все равно выглядит хорошо, даже без украшений. Искренне говоря, Торн не понимает, почему он не убежал искать внимания в толпу гостей, как всегда делал Вэйрик.
– Обмен! Предлагаю научить тебя подниматься с земли в одно движение, если научишь так выворачивать тело, как ты сегодня сделала.
– Я умею подниматься с земли в одно движение, Молли.
– Не так изящно, как я. Ты, кстати, не думала продавать людям с низкой самооценкой свое самомнение? Много бы заработала.
Торн отвешивает ему легкий, шутливый подзатыльник.
– Ты в курсе, что ты гад?
– Непревзойденный и неотразимый. Почему, думаешь, меня твоя тетка подобрала? Я ее очаровал, без вариантов.
– Без вариантов.
– Без вариантов!
– Молли, тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ты из той породы людей, которым проще сказать «да», чем объяснять, почему «нет»?
Он улыбается, обнажая белоснежные зубы. Ни одного клыка. Торн ему немного завидует.
– Это признание?
– Признание твоей невыносимости разве что.
Молли фыркает. А потом увлекает ее развлекаться.
Почти ничего на этом континенте не меняется с течением суток. Постоянный тусклый холодный свет, голубовато-мутный, сравнимый с самым началом рассветного часа на светлой стороне. Тут никто не смог бы мерцать, говорил старый сказитель из какой-то безымянной деревушки на пути каравана. Торн хорошо это запомнила – что никто не сможет мерцать.
Пожалуй, это неплохо, потому что хищные птицы слетаются на все блестящее и уносят прочь в темноту леса. В свои дикие логова.
Ее белые волосы напоминают сухие стебли, и она завидует сестре и ее подружкам, когда смотрит за их тренировками. У Майли такие красивые черные локоны. Майли вообще очень красивая. Иногда Торн ловит себя на мысли, что поняла бы любого реликта, который захотел бы ее украсть, и эти мысли ее пугают. Она не должна так думать, но, как повелось с детства, многое творит, чего не должна. Делает ли это ее плохой?
– Майли, скажи своей сестре, чтобы она на нас не смотрела, – шепчет одна из подружек Майлитре на ухо. Не в курсе, что Торн слышит ее даже отсюда. – Мне кажется, она хочет меня съесть!
Майли неловко смеется. Бросает на Торн неуверенный, зашуганный взгляд.
– Она не собирается никого есть, ну вы чего, – в голосе сестры только смех. Фальшивый. Чем старше Торн становится, тем сильнее жалеет, что может столько всего замечать.
– Ну, мать-то свою во младенчестве она сожрала, это вопрос времени, когда она сорвется снова!
Торн едва заставляет себя сохранить нейтральное лицо. Только смотрит неотрывно на Майли, растерянную Майли, которая не знает, что сказать.
Ну же, почти хочет крикнуть Торн. Ну же, заступись за меня. Скажи, что это неправда.
Майли смеется неловко, взбивает волосы и шутливо отмахивается. Будто бы говорит: «Какую чушь ты несешь».
Обида душит Торн, давит на горло болезненным комом. Почему Майли не заступилась? Почему она никогда не заступается? Семья должна стоять за своих горой, разве не в этом смысл каравана?
Может, и в этом, – шепчет что-то внутри, холодный спокойный голос. – Семья всегда защищает своих, просто ты не своя.
– Скажи ей, чтобы она ушла! – чуть более громко шипит рыжая Лесса. И Майли, помедлив, идет.
Торн хочет уйти. Одновременно с этим – отчаянно цепляется за надежду, что сейчас Майли скажет что-нибудь, что все объяснит.
Она почти может представить, как Майли подходит, смеясь, протягивает ей руку. «Они плохо говорят о тебе. Пойдем прочь от них».
Или, может: «Они опять разошлись. Не буду говорить с ними, пока они не извинятся».
Наконец, хотя бы: «Слушай, Торн, они ничего не понимают, но мне нужно с ними потренироваться. Давай погуляем вместе потом?»
Да хоть что-нибудь хорошее. Но Майли неловко замирает рядом, нервная, заламывает руки и, наконец, смеется.
– Привет! Ты занята сейчас?
– Просто смотрю, – Торн пожимает плечами. Ну же. Пожалуйста, скажи что-нибудь хорошее.
– Да? Ой, хорошо, потому что я подумала, ты не могла бы сходить за одеялами к маме, ну, я имею в виду, если они там есть, вдруг они уже высохли после стирки, и заодно, может…
Торн медленно уплывает прочь от ее слов, с каждым новым словом – как с новой волной. Она даже не собирается говорить правду. Она просто принесла ей какой-то гнилой, наспех придуманный предлог, и теперь сует его в лицо. Ложь, ложь, ложь.
«Сестра». «Семья».
Ее душат эмоции. Злость, обида, непонимание. Что она сделала не так? Она всегда была на стороне Майли, всегда заступалась за Майли, они были вместе все детство; так что и когда пошло не так?
Ничего никогда и не было нормально, – говорит тот же самый спокойный голос внутри. – Чтобы все было нормально, не нужно было рождаться.
Майли нашла себе других друзей, подходящих друзей. Нормальных.
Она должна немедленно уйти. Торн хочет улыбнуться, солгать, что так и сделает, но вместо этого сбежать. Но, в отличие от Майли, она не может лгать.
– Не. В городе прогуляюсь, – Торн соскакивает с коробок. Ей до сих пор обидно, и она позволяет себе слабость задержаться рядом с Майли, возвышаться над ней, напомнить один ненавязчивый раз, что она могла бы сделать столько всего, но никогда даже не пыталась. Почему ее добрые намерения никогда не ценят?
Она не срывалась ни разу, но от нее ждут только безумия, почему?
Майли кажется испуганной. Торн ловит себя на слабом мелочном удовлетворении и немедленно ищет в себе чувство стыда. Ей должно быть стыдно? Если ей не стыдно, она плохая?
– Сувенир тебе принесу, – улыбка у Торн кривая. Всегда. Она ведь не должна показывать зубов, не должна ничего показывать.
Говорят, Нерушимые Города такие огромные, что там может пропасть даже отряд. Но отчего-то сейчас Торн сомневается, что даже там у нее получится потеряться.
Этот город не любит гостей.
Торн неприятно здесь находиться, но она не сразу понимает, что это за ощущение; не сразу понимает, что чем глубже в город она заходит, чем дальше погружается в переулки, тем более не по себе ей становится, до тянущего ощущения под лопатками, до скованности в позвоночнике. Ее тонкие легкие туфли быстро теряют вид на выбитых улицах и в грязных лужах, а холод молочно-голубого тяжелого воздуха пробирает до костей. Она оглядывается без конца, перебегая взглядом с вечных стен самого Бастиона на старинные постройки старых жителей, тысячу раз реставрированные, а с них – на новые домишки, больше напоминающие конструкции из соломы и ласточкиной слюны. Миновала попрошаек, пьянчуг, чернеющие переулки, вышла на звук музыки. Уличные исполнители, почти неживые, настолько механические и лишенные души, наполняют темные улицы каким-то неестественно-жутким духом. Их веселые мелодии здесь неуместны. Дики.
Ей кажется, что с их игрой что-то не так. На одно короткое мгновение Торн даже списывает все на свой слух, в конце концов, росла бок о бок с музыкантами. Но, вглядываясь в их лица, внезапно понимает: дело не в этом.
Этот город, и Торн ощущает это всей своей сутью, в тысячу раз древнее, чем любой его житель, что уж говорить про любого чужака, приехавшего из-за океана. Этот город древний, и он живой. Это чудовище стояло с начала времен, и простоит еще столько же, и никто здесь не понимает, где оказался. Они думают, что просто нашли заброшенный Бастион, который можно заселить, заполонить и жить в свое удовольствие. Но он проглотит их, как проглотил всех до этого.
Когда Торн оглядывается вновь, ей кажется, что она видит не только холодные черные стены и мертвый старый камень. Шепотки и воспоминания свисают со стен, как перезрелые ягоды, чужие застарелые горести цветут, раскрываясь окровавленными лепестками. Ей кажется, что она может выбрать воспоминание и последовать за ним, и ей нестерпимо хочется это сделать. Всего пара шагов, прикосновение к окрашенным кровью лепесткам, и…
– Эй!
Тяжелая рука Молли вырывает ее из полутранса, и Торн устало потирает глаза. На кончиках пальцев остаются слезы напряжения, и она видит слабое мерцание.
– Ты светишься! – Молли выдыхает, отклоняясь чуть назад. Его фиолетовые волосы заплетены в толстую косу. Никаких украшений, ничего вычурного. Его почти не узнать. – Я думал, это что-то вроде очередных, ну, слухов. Про тебя всякое говорят.
– Молли, про тебя тоже говорят, но я что-то не озвучиваю подряд все, что слышу, – говорит она раздраженно. Только бы отвлечься от назойливого жжения за глазами. Но знает, что так просто это не проходит.
Однажды она играла с Майли в небольшой роще. Караван проезжал мимо ремесленного городка на отшибе, и им строго-настрого запретили приближаться к деревьям. В этой темной земле боялись любого леса, вплоть до абсурдных суеверий, что даже в трех кленах скрывается страшное чудовище с клыками наружу. Само собой, запрет значил, что в рощу нужно было немедленно сбежать.
Они играли в прятки: Торн, Майли, другие девочки, Фиэра и Тея. Торн поддавалась, но только сестре. Когда настал ее черед ловить и искать, она могла изловить их так, так быстро. Слышала едва сдерживаемое хихиканье Майли из-за кустов, слышала тяжелое дыхание запыхавшейся Теи, кое-как взобравшейся на дерево. Слышала, как прижимается к коре Фиэра.
Она не стала ловить их сразу. Суть игры – в процессе, не в результате. Приближалась, давала понять, что она рядом, но позволяла уходить. Ей было так весело, так хорошо, когда она могла видеть и слышать. И она думала, что им весело, что им всем весело, но, когда она выпрыгнула из-за дерева на Тею, веселая, с широкой улыбкой и сияющим взглядом, она увидела только страх. А потом Тея закричала и убежала.
«У нее страшные большие клыки, – говорила она испуганной матери, – Торн хотела меня съесть!»
Хоть кто-то заступился за нее?
Когда взрослые спросили Фиэру, правда ли это, она растерялась. «Она пыталась загнать меня в реку! – сказала она. – Она светилась, и была страшная, и хотела, чтобы я упала!»
Торн помнила, как смотрела на Майли. Майли, которую всегда защищала, Майли, о которой всегда заботилась. «Ну она и правда светится иногда», – сказала тогда Майли и стала грызть яблоко.
И тогда взрослые пошли к Хорре. У Торн не было матери, но Хорра заменяла ее во всем, отвечала за ненужную полукровку, разгребала все проблемы, которые из-за нее возникали. Они говорили о чем-то так невозможно долго, и Торн не знала, куда ей себя деть. Ей казалось, что она должна чувствовать себя виноватой, но у нее не получалось, и она не понимала, как заставить себя.
А потом Хорра выпроводила тех взрослых, холодно позвала Торн к себе и усадила на кровать. «Тея говорит, что ты хотела причинить ей вред».
Торн помнила дословно, что сказала тогда. «Это неправда, потому что, если бы я хотела, они бы от меня не убежали».
И она помнила, что Хорра сказала ей в ответ. Слово в слово, до последнего нюанса ее холодной интонации.
«Ну, а они говорят, что ты хотела им навредить».
Ни капли веры. Ни единой попытки разобраться. Она, Торн, была виновата просто «потому что», безусловно, всегда.
«А даже если это не так, – сказала Хорра, будто намеренно делала только хуже, – ты должна понимать, что они тебя боятся. Ты должна быть умнее и не давать им повода. Тогда все и будет хорошо».
Так она и жила до сих пор. Не давала повода. Только вот почему-то ничего не прошло.
Сейчас она смотрит на Молли с усталым ожиданием – что он скажет, как еще укажет на ее мерзкие черты. Но он только осматривает ее с простым интересом, а потом рассеянно пожимает плечами.
– Ну не знаю, про меня же говорят только хорошее, нет? Я могу и про тебя хорошее рассказать! Правда, если я начну всем рассказывать, что с тобой хорошо проводить ночи, потому что книжки можно читать, твоя тетка меня не поймет и, возможно, всыплет ремня.
Торн закатила глаза.
– Ты немного невыносим.
– Немного?
– Самую малость.
Ей легче. Ей легче и проще сейчас, в его присутствии, когда он разряжает обстановку и перетягивает внимание на себя. И когда она тянет его гулять, она по-настоящему надеется отдохнуть и отвлечься, перестать думать о Майли. Но злость и обида пускают корни, как проклятые деревья их темной земли, и, как деревья, за годы эти чувства проникли слишком глубоко. Их не выкорчевать одними только смуглыми руками с дешевыми золотыми украшениями.
Но хотя бы на один короткий вечер она может забыть.
Говорят, в Городе-Бастионе есть все, что только можно пожелать. А потому нужно быть осторожнее со своими желаниями.
Но когда ты сам регулярно предстаешь для других примером плохой сказки со злодеями и чудовищами, начинаешь как-то скептично относиться к таким суевериям. Кто знает, может, за историей про монстра из темных глубин скрывается всего лишь очередной брошенный ребенок, которому просто не повезло унаследовать жабры от своего морского родителя.
Говорят, в Бастионе каждая старая улица проклята по-своему. Говорят, здесь кроется по десятку древних зол в каждом черном переулке. Люди вообще много говорят, в особенности о том, чего не понимают.
Но этот город и правда не желал им добра.
Торн чувствовала себя здесь так, как не чувствовала нигде и никогда. Она почти готова сказать, что Бастион ощущается для нее домом, но она не знает, что такое «дом» на самом деле. Она убегала сюда практически каждый день, в эти темные кварталы, туда, где никто ее не найдет и не будет искать. Здесь ей… спокойно.
Она знает, почему. Почему Бастион принимает ее.
Она видит его душу. Такую же темную, как и у нее, полумрак в свете прогорающей свечи. И он видит ее, и забирает ту беспомощность, что пустила корни в ее сердце. Порой она терялась в этих проулках, похороненная в его мертвой тишине. Закрывала глаза, пойманная в бесконечную паутину вязкого прошлого, переплетающего воздух. Здесь, в темноте вечного Бастиона, луна отвечает на ее взгляд, а звезды следят за ней голодным взглядом.
Здесь, в глубинах Бастиона, она в своем хищном мире, где больше не нужно притворяться. И тогда она открывает глаза по-настоящему и видит скрытое прошлое каждого маленького закутка.
Она видела Врата Воров, титанически-огромные изваяния, разделяющие Бастион напополам. Рядом с этими гигантскими могильными плитами любой ощущается песчинкой в чьем-то неряшливом и запущенном каменном саду. Торн может забываться на долгие часы, изучая вязь рисунков на Вратах Воров. Как в детстве играли они с Майли, она почти готова придумывать, что эти плетения на самом деле – буквы, и все здесь рассказывает какую-то вечную историю.
Она видела загадочный замкнутый двор. Никакой из домов не был жилым, а все внутренние стены оказались витражами тонкой работы. С узорчатых разноцветных стеклышек на Торн смотрели розы, кленовые листья, тонкие плетения, но даже ее зрение не давало разглядеть все в такой темноте. Она видела аллею, уставленную старыми сколотыми статуями, как деревьями. Вместо осыпавшихся крон – оружие наизготовку, вместо стволов – тела в затертых доспехах, на которых не различить узора мастера. Вглядывалась в сбитые лица и искала что-то, что могла узнать, но видела только воспоминания камня о некогда четких точеных лицах. Эти черты вразлет, штрихи обезумевшего от вдохновения творца, эти пропорции и острые уши. Аллея реликтовых воинов.
Бесконечно боясь кровожадных монстров из темного леса, каждый начинает жизнь, читая сказки о реликтовых принцах. Торн их тоже читала. О Баелорр, чьи глаза – выжигающие солнца, чье дыхание – чума, кто проливал реки крови только чтобы насладиться ее запахом. О Дейорайне Даэлветхе, принце, выкованном в золотом огне, повелителе света в бесконечной тьме лесов. Три сказа Эрина, полные печали: о прекрасных Биеранне, сраженном копьем из когтя бога Расгарексара; Люичаре, превращенном в гончую и загнанном как дичь; Аелисаре, младшем, но хитром, догадавшемся попросить помощи у врага…
Она читала все эти сказки. Была очарована ими в детстве, как и все остальные. Сейчас, теряясь в неразгаданном прошлом Города-Бастиона, она будто терялась в собственном детстве – там, где все только начиналось.
Иногда она не возвращалась ночью домой. Хорра спросила ее как-то, не влипла ли она в неприятности, не придут ли за ней стражники. Больше Хорра не интересовалась.
Семья, да?
Иногда Торн задавалась мыслью, что, может, она изначально родилась, чтобы быть одной. Может, в этом и крылся секрет. Обычно эти мысли возникали и пропадали, но в темных проулках Бастиона она, наконец, начала ощущать их иначе. Они больше не давили. Они ассоциировались со свободой.
Сегодня она исследует те самые дворы, которых избегают даже местные. Черные, закрытые, загадочные, нежилые. Город пугает чужаков, но они все равно засыпа́ют его, как муравьи, и не устают переделывать под себя, а самого сердца все равно избегают.
Торн всегда чувствовала себя чужой. Везде, но не здесь. И сердце этого города, не принимающее больше никого, может принять ее, разве не так?
Разумеется, так. Бастион понимает ее. А она может оценить те его закутки, которые отвергают остальные.
Проулки разные, но непроглядные, все как один. Она сбивает обувь, взбираясь по крутым улицам вверх практически бегом, натыкается на тупик. Стены со сколотой краской такие неровные, что рядом с ними страшно даже дышать, только бы не обрушить, и она сворачивает прочь, обходит квартал дугой. Двигается почти бесшумно, только мелкие лужи в выбитых камнях старой дороги шлепают, когда она бежит к другому стыку заброшенных домов. Здесь нет ни души, что-то кажется ей неправильным, диким, но она слишком поглощена исследованием, чтобы понять наверняка.
У одного из домов окно не заколочено, затянуто каким-то мутным пузырем, и Торн нужно сильно сосредоточиться, чтобы разглядеть что-то на той стороне. Но она видит какие-то очертания и от этой мысли ликует – она поняла, в чем дело. Она не может найти вход в этот двор с улицы, потому что с улицы туда не войти. Он – для бывших жителей домов. Туда можно попасть только через сам дом.
Она некоторое время ходит кругом, выбирая подходящую дверь. Все заперты, некоторые еще и перекрыты чем-то снаружи. Высадить стекла у нее тоже не выходит. Попытка взобраться на крышу провальна, даже ей не хватает ловкости. Крыши и стены скользкие, покрытые мхом и мокрые от дождя.
Торн не собирается сдаваться. Ей просто нужны ее отмычки, и…
– Ты уверена, что тебе именно сюда надо вломиться? По ощущениям, тут можно украсть максимум убитый труп мертвой крысы. Закоченевший. Мумию трупа!
Молли. Она почти всегда рада слышать Молли, только вот до чего же талантлив он в том, чтобы приходить не вовремя.
– Чем болтать, – спокойно отвечает она, рассматривая хлам у одной из дверей, – лучше бы помог. Как думаешь, тут получится взобраться на крышу?
Молли хмыкает, накручивая косу на руку. В желтых глазах – сосредоточенный интерес.
– Сомневаюсь, Торн. Хлипковатые перегородки. А от чего тут баррикадировались?
– Баррикадировались? – непонимающе переспрашивает она. Смотрит по-новому.
Двор, окруженный домами. Все покинуты, все заколочены так, что не попасть внутрь. Некоторые двери засыпаны снаружи балками, бочками, телегами. Это было очень, очень давно. Все уже разваливается.
Тем интереснее.
– Я вообще не понимаю, что ты тут забыла? – Молли ежится. У него рубашка нараспашку, чтобы все видели, насколько он в форме. Сейчас, правда, он кутается, сутулится, будто хочет казаться меньше. – Это ж помойка какая-то.
– Не все обязательно должно быть ценным и на продажу, Молли, – она почти позволяет себе улыбнуться. Вовремя успевает остановить себя, чтобы не показать зубы. – Здесь же жуть как интересно. Бастион живой. Живой и…
– Живой и жуткий! – он и правда кажется испуганным. Нет, хуже: от него пахнет страхом. – Здесь нет звуков, Торн.
Она только плечами пожимает.
– Да тут как бы не живут уже. Ты бы тоже не жил, дома же старые.
– Коты, крысы, птицы тоже все дружно ушли, потому что дома пора сдавать на реставрацию? Пойдем домой, пожалуйста…
С его словами все встает на свои места. Она же ощущала, что что-то не так. Тут и правда вообще, вообще никого и ничего нет.
Но ведь времени прошло так много. Это всего лишь брошенный квартал. Если тут что-то и было, этого уже давно нет.
– Тут людей нет, нет еды, вот и животных нет. А птицы… ну, в Бастионе вообще не то чтобы много птиц.
– Ладно, ладно тебе, – Молли нервно потирает предплечье, будто кожа у него зудит. – Ничего подозрительного в жутком отсутствии птиц. Пожалуйста, пойдем назад.
– Ты иди, – она снова разворачивается. Ей нужно осмотреть дома и понять, как попасть внутрь. Она только глазочком посмотрит, не больше. – Я к вечеру добегу, никто и не заметит, что меня нет.
Молли молчит так долго, что она уже почти готова забыть о его присутствии. Когда он выдергивает ее из мыслей о закрытом недоступном дворе-колодце, он делает это не словами.
Его рука ощущается почти горячей, когда он берет ее за ладонь.
– Я замечу. Слушай, ради меня, Торн. У нас выступление скоро, отрепетируем, я тебе булку сопру… только пожалуйста, пожалуйста, пойдем отсюда прочь.
Когда она оборачивается, встречается взглядом с его почти умоляющим выражением лица. Ему страшно здесь, страшно по-настоящему. Еще одно доказательство, что никто не понимает Бастион так, как она.
Она с мгновение смотрит на его лицо. На его руку на своей. А потом кивает.
– Хорошо, Молли, идем домой.
В конце концов… ее отмычки остались в шатре каравана.
– Ты когда-нибудь думала, почему некоторые нравятся всем, не прилагая к этому никаких усилий?
Молли сидит рядом с ней на сваленных в кучу шерстяных одеялах. Он кинул все прямо на землю, когда ему надоело носить вещи для Хорры.
Торн равнодушно пожимает плечами, вертя в руках свой небогатый ужин. Она никогда не понимала, зачем покупать овощи в городах, когда там их, очевидно, не выращивают. Скоро караван уедет обратно в пригороды, разве нет смысла купить все там?
– С тобой сегодня совершенно невозможно разговаривать, ты знаешь? – Молли не унимается, но ей все равно. Она не отводит взгляда от Вэйрика, который сегодня успешно флиртует сразу со всеми акробатками каравана разом. Вэйрик и правда нравится всем, даже не стараясь. Он не пропускает мимо ни одной девчонки, будто бы ему совершенно плевать, кого обхаживать – была бы милая мордашка. Насколько Торн помнила, Вэйрик подбивал клинья без исключения, абсолютно, совершенно ко всем девушкам, которых видел и знал, в караване или везде, где им доводилось останавливаться.
Ко всем. Кроме Торн.
Вэйрик будто бы слышит ее мысли, вдруг оборачивается на них. Улыбается ей.
У него красивая улыбка.
– О нет, оно нас заметило, – бурчит Молли у нее под боком, но она не реагирует. Отворачивается на свои овощи, будто бы ей вовсе не интересно. Вэйрик не подойдет. Никогда не подходит.
Она всю жизнь училась есть так, чтобы никому случайно не показать свои клыки, но это давалось ей не так-то просто, особенно с чем-то мягким. Она кусает, но сок брызжет вокруг безумными струями, а часть семян шлепается ей на рубашку.
– Эй, Торн! – голос Вэйрика заставляет ее поднять на него взгляд. Он, как всегда, причесанный и аккуратный, в элегантной одежде и с прекрасными черными кудрями.
У нее на щеке красные пятна, а рубашка изгваздана куском овоща. Она влезла в мякоть и носом, потому сейчас еще и похожа на клоуна.
– Привет, Вэй.
Какой. Провал.
Он улыбается ей неловко, пока она лихорадочно стирает пятна с лица, отчаянно злясь на себя. Она умудряется все портить даже тогда, когда портить, кажется, нечего.
– Так тебе чего-то надо было, да? – мрачно отмечает Молли, подаваясь вперед. Вэйрик смеется, взбивая кудри.
– Да у меня… разговор к Торн был. Личный.
Торн переглядывается с Молли. Он выглядит искренне озадаченным.
– Ну ладно… пойду поем.
Она смотрит на то, как уходит вприпрыжку Молли, чтобы потянуть время. Она не уверена, что ждет от этого «личного разговора».
– Прогуляемся? – предлагает Вэйрик. Она кивает.
Они медленно идут между повозками и палатками, выходят к границе лагеря. В Бастионе они живут под нерушимой городской стеной, и рядом с древним черным камнем Вэйрик неприятно ежится, а Торн хочется расправить плечи. Ей кажется, Бастион ненавидит всех, кто внутри. Ее заряжает это чувство. Придает сил.
Она спрашивает почти беззаботно:
– Так ты попросить о чем-то хотел?
– Да… видишь ли, – он плотнее кутается в куртку. – Репутация у меня такая, сама знаешь, ветреного парня. Я не… не совсем понимаю, как сказать это. Я вроде обдумывал все тысячу раз… хорошо выглядишь сегодня, кстати.
Торн поводит бровью. Он издевается? Она обляпалась, а волосы у нее напоминают белую паклю. Он точно издевается.
– Нет, правда. Ты же красавица. Необычная такая и…
Теперь она искренне озадачена, смотрит на него широко раскрытыми глазами. Что он… пытается сказать?
– Торн… есть кое-что, в чем я должен тебе признаться, – Вэйрик серьезнеет, встает на месте, берет ее за плечи. Она косится на его руки, ничего не понимая. – Кое-что, что я должен был рассказать уже давно. Ты знаешь меня с детства, мы росли вместе. Я отношусь к тебе по-особенному.
Это какой-то бред, думает она. Это просто смешно.
– Наступают моменты, когда нужно признать, что в чем-то был неправ. Я, признаюсь, увлекался девчонками слишком активно. Но это только потому что я искал свою единственную. И я искренне верю, что нашел ее.
Торн замирает. Смотрит на него глупо. Время словно становится вязким желе, и сквозь это желе она слышит, как Вэйрик говорит:
– Прошу, поверь, что я изменился.
У него черные глаза, как угли. Руки теплые, загорелые.
– Потому что я должен тебе открыться.
Торн не помнила, когда они стояли так близко раньше. Никогда, наверное.
– Да?..
– Я искренне хочу жениться на твоей сестре.
Ох.
Вязкое время застывает, схваченное ледовой коркой, и разбивается вдребезги, ускоряясь в один момент. Она вдруг слышит все: крики птиц, смех детей в караване, звук кузнечного молота Адана. Чувствует холодный ветер Города-Бастиона, его слабое подземное гудение, тепло рук Вэйрика.
– Эмм… – у нее нет слов. Она тянет время, аккуратно выворачиваясь из его захвата. – А мне ты это говоришь, потому что?..
– Потому что ты должна одобрить, конечно же! – он снова пытается ее схватить, и она раздраженно отступает на шаг. Вэйрик нервничает. – Серьезно, Торн, ты же как страшный старший брат! Но мне нужно, чтобы ты поверила, что я искренне хочу быть хорошим мужем твоей сестре, а вовсе ее не обидеть. И я перестану ухлестывать за другими, клянусь!
Ей не хочется это слушать. Не хочется его видеть. Практически душит соблазн крикнуть ему в лицо, что ей вообще плевать и на него, и на Майли – пусть разбираются между собой, она тут ни при чем. Но она понимает, в глубине души она прекрасно понимает, к чему был этот нервный разговор.
Как там в сказках? Хочешь получить принцессу, убей дракона? Или умилостивь, если не хватает сил убить.
Ее душит гнев. Злость. Она давит это в себе изо всех сил.
– Я подумаю, только перестань хватать меня. Точно не одобрю, если дотронешься еще хоть раз.
– Спасибо! Ты не пожалеешь! – и, хлопнув ее по плечу, Вэйрик спешит уйти прочь, подальше от нее. Стоит ему скрыться, Торн сжимает кулаки до боли, пинает какой-то камень прямо в вечную стену и обессиленно опускается на землю. Она так зла сейчас, запускает пальцы в сухие волосы, сбивает шапку – так зла, что, кажется, взорвется. Не на Вэйрика, на себя.
Вот чего она ожидала? Чего? Он никогда не обратит на нее внимание. Никогда, ни в каком сценарии. Размечталась.
Вэйрику нравятся симпатичные девочки. Не долговязые чудовища.
Она не знает, сколько так сидит, пока не слышит знакомый веселый голос:
– Эй, фонарик.
Молли опускается рядом с ней, толкает ее плечом и щелкает по острому уху. Она немедленно одергивает шапку.
– Что этот хмырь тебе наговорил? Ты светишься опять.
Торн заставляет себя сосредоточиться, взять себя в руки. Потирает висок, изо всех сил делает нейтральный вид.
– На Майли нацелился.
Молли присвистнул.
– Я б предложил ему врезать, но знаю, что ты врежешь ему лучше, чем я. Все в порядке?
Торн пожимает плечами. Она не в порядке, и не может объяснить ему, почему.
– Ну, надеюсь, твоя сестра умная и скажет ему «нет». Я не понимаю, кому он вообще может нравиться. Мне вот он не нравится!
Она смеется.
– Да. Да, главное – что нравится тебе. Эталон ты мой.
– Нет, ну а что, Торн? Посмотри на него. Ему ж все равно, куда… направлять свой энтузиазм. И поговорить с ним не о чем, он же дубень.
– Он справляется без разговоров, Молли.
– Тем более, вообще не понимаю, кому и как он может нравиться. Ему ж все равно, кого танцевать. Кто может такого захотеть от своего партнера? Я имею в виду… с кем-то вроде Вэйрика никогда не почувствуешь себя особенным. Разве что очередным.
Торн смотрит в направлении ушедшего Вэйрика и не знает, что ответить. Дело не в том, что она хочет его внимания, понимает она. Это и правда сделало бы ее «очередной».
Ей никогда особенно не была нужна его любовь. Ничья, откровенно говоря. Но когда совершенно у всех вокруг что-то есть, даже самая откровенная дрянь, и только у тебя одной этого нет, закрадывается мысль, почему. Как черви в яблоках, медленно выедает изнутри: «А что со мной не так»?
Дело не в том, чтобы получить то, что есть у всех.
Дело в том, что если ты чувствуешь себя непривлекательной даже для волокиты, который подкатил бы и к лошади, – заставляет задуматься.
Торн эти мысли не нравятся.
– Да, пожалуй, – соглашается она, скорее, чтобы не молчать. А потом подскакивает и тянет за собой Молли.
Она хочет отвлечься, и будет метать кинжалы и тренировать номер до самого утра.
