II


В цирке просыпаются рано. Всегда нужно успеть уйти с места прежде, чем у кого-то из местных возникнут идеи. А идеи всегда возникают.

Но сегодня у них чуть больше времени.

Когда Торн выходит, все еще самая светлая часть дня. На темном континенте никогда не бывает слишком светло, только отголоски двух солнц задевают побережье. Город-Бастион, как и остальные семь Нерушимых Городов, расположен на береговой линии; разделенные огромным расстоянием, эти города – единственное, что всегда неизменно. Они были здесь до того, как странные существа со светлых земель заново открыли темный континент, до того, как древние налээйне, расс-а-шор и раа бежали на острова, спасаясь от голодных хозяев этой земли. Города стояли с тех пор, как реликты правили всем миром, и этот самый мир строго делился на бессмертных кровопийц и их рабов.

Города были всегда, Города будут всегда.

Ну, вблизи один из великих Городов выглядит не то чтобы впечатляюще.

Торн видела достаточно гораздо более чистых и уникальных местечек. Здесь же полно заброшенных зданий, грязи: никто не убирает снег, и он тает под ногами тысяч жителей, превращаясь в серо-коричневое месиво. На графитно-темных черепицах крыш еще лежат пушисто-белые шапки, но улицы уже вернули себе прежний мрачный вид. Если повезет, к вечеру снова пойдет снег.

Хорра, загибая пальцы и периодически сбиваясь, перечисляет то, что нужно учесть и не забыть. Перед ней стоит Майли и мелко кивает, и ее прекрасные черные кудри подпрыгивают на плечах. Не имеет значения, насколько рано просыпался караван, Майли всегда вставала на час раньше, чтобы выглядеть хорошо.

Торн налетает на них, обнимая Хорру со спины. Сколько бы они ни ссорились без видимой надежды на взаимопонимание, фактов это не отменяет: может, Хорра и не мать Торн по крови, но именно она взяла ее себе и растила как свою. Даже если только потому, что нежеланный ребенок – все, что осталось от той, кого уже никогда не вернуть.

– Выспалась? – Хорра улыбается, пусть и устало. Она наверняка проснулась раньше всех, чтобы организовать представление. Может, она не ложилась вовсе.

– Само собой, она выспалась, – Майли окидывает Торн шутливо-неодобрительным взглядом. – Она же не ходит на репетиции с нами, она теперь слишком важная для этого.

– Если я правильно помню, это ты говорила, что я слишком длинная для вашего номера с подкидыванием карликов, – замечает Торн ехидно, игнорируя, как многозначительно Хорра закатывает глаза.

– Да тебе все карлики, вымахала вон так, скоро будешь из палатки торчать. Мы твои волосы вместо флага используем, если решим кому-нибудь бросить вызов на дуэль до смерти.

Торн показывает ей язык. Белый, конечно, цвет траура, как и большинство его оттенков, но ведь не такие уж у нее и бесцветные волосы. Она надеется, по крайней мере.

– Ладно, Торн, Майлитра, оставлю вас развлекаться, – Хорра чуть сжимает руку Торн на своих плечах, прежде чем вывернуться и отправиться по делам. У нее всегда много дел. Она всегда все успевает. В том числе быть лидером этой разношерстной группы и растить двух совсем разных девочек, и все одновременно.

Они с Майли уже давно выросли, но Хорре от этого не легче.

– Та-а-ак, – тянет Майли вкрадчиво, как только спина приемной матери отдалилась, по ее мнению, достаточно далеко. – Я слышала, Вэйрик опять наябедничал на тебя. Что значит, что ты опять воровала в городе. Украла что-нибудь ценное?..

– Корову, козу и посла со светлых земель. Не могу отличить одного от другого, поможешь?

Теперь уже Майли показывает ей язык.

– Только деньги опять, что ли? Почему ты никогда не воруешь что-нибудь красивое? Я же знаю, ты могла бы переграбить половину особняков в этом городе.

Может быть, и могла бы. Торн не сомневается в своих способностях. Только вот красивые вещи, которые подразумевает сестрица, обычно легко опознаются, если к ним нагрянут с обыском.

– Ну, знаешь, с моей удачей, скорее всего, как только я достану отмычки, дверь откроется сама собой, оттуда выглянет голова полураздетого Вэйрика и начнет причитать, что я опять делаю что-то не так.

– А делать он там что будет?

– Укреплять связи между караваном и местными жительницами, разумеется. Ты чего.

Майли смеется.

– Звучит вполне в его духе, – а потом, помедлив, добавляет будто бы смущенно, – знаешь, его отец думает, что нам следует венчаться на крови.

Разумеется. Торн поняла, что ее совершенно это не удивляет. Вэйрик и Майли принадлежат к одному виду, оба – с легким нравом и любимы всеми. И Майли действительно миленькая с этими своими мягкими чертами лица и кожей настолько смуглого оттенка, насколько позволяет жизнь на темной стороне мира. Они подходят друг другу.

И от этого еще обиднее. Торн не подходит никому. Не то чтобы ей это нужно, но есть разница между отсутствием необходимости и отсутствием возможности.

Те, кто не слишком-то уверен в себе, зачастую болезненно воспринимают, когда их чего-то лишают. Слишком легко начать сомневаться в том, что действительно нужно.

Но она не может воспринимать в штыки все, что происходит. Она должна смириться. Не все всегда будет так, как хочется, как бы эгоизм ни кричал об обратном.

– О, старик рехнулся, – Торн драматично прикладывает руку к груди. С шутками всегда проще. Не нужно говорить, что на самом деле на уме. – Ты знаешь, что я готова проливать кровь за тебя, но не в этом же смысле!..

– Я имела в виду…

– Я поняла, Майли. Главное – что ты чувствуешь. Потому что если ты не уверена, а вы поженитесь, и он начнет ходить налево и… направо… мне же придется ему морду набить, и нам всем потом будет очень неловко сидеть за семейным столом.

Майли фыркает со смеха.

– О, ты можешь, я знаю. До сих пор не могу забыть, как ты окунула в корыто для животных того мерзкого мужика в деревне. И… спасибо, что не пустила оружие в ход.

– Ну не знаю насчет «спасибо», сестренка, – подмигивает Торн, – ему не помешала бы предупредительная надпись «лапает подростков» на видном месте. На лбу, например. Ты знаешь, я очень красиво умею вырезать.

– Вот уж точно, – Майли смеется, снова. – Послушай…

Она запинается, прерванная коротким жестом. Может, Торн не унаследовала ничего от матери, но от своего неизвестного отца – достаточно, чтобы слышать, видеть и ощущать больше. И сейчас за ними смотрели чьи-то чужие глаза.

Карга́. Как и всегда. Вылезла из своей палатки и пялится.

– Давай посидим чуть позже? После твоей репетиции.

– Ты не зайдешь?.. – Майли вряд ли надеется получить утвердительный ответ, но никогда не устает спрашивать.

Торн искренне ненавидит компанию девиц, в которой теперь сестра проводит почти все время. Ненавидит взаимно, горячо. Но это не значит, что ее чувства должны портить Майли день.

– Ты же знаешь, – Торн качает головой, на тонких губах – кривая усмешка, ложный спутник уверенного притворства. – Я слишком хороша для вас. Подрастете – зовите.

– Ладно. Удачи! – Майли взмахивает рукой и убегает в направлении полуготовой сцены. Дождавшись, когда она исчезнет за переборками, Торн разворачивается и направляется к палатке Карги.

Никто не знал, что она такое, эта Карга. Не знали даже ее имени. Она гадала, трактовала и совершенно точно могла проклинать. А еще исчезать, хотя и выглядела согбенной старухой.

Торн высокая, но Карга не уступает ей в росте даже в своем скрюченном состоянии. Если бы она только выпрямилась, достигла бы двух с лишним метров в высоту, такая худая и нескладная. У нее слишком длинные кроваво-красные руки, достающие до земли, шаркающе-прыгающая походка боком и всегда босые ноги. И, разумеется, глаза. Полностью залитые кроваво-алым глаза.

Она была с караваном многие поколения. В ее присутствии любому было не по себе.

Плевала Торн на все «не по себе». От этого ощущения все внутри бунтует.

Она сама хозяйка своим чувствам.

– Эй! – кричит она, подходя, – что опять? Может, прямо скажешь хоть раз, что тебе надо?

Карга замирает. Длинные руки скребут по земле бурыми когтями, звенят костяные монеты в ожерелье на шее.

Молчит. От ее взгляда у Торн холодок бежит по спине.

– Или ты от любопытства с утра выходишь подслушивать?

Карга, помедлив, покачивается. А потом хрипит:

– Выродок.

И скрывается в палатке.


Настроение испорчено надолго. Эту гнилую старуху неспроста все так и звали Каргой – за хороший нрав таких имен не дают. И плевать на то, что она сказала; Торн слышала и похуже слова в свой адрес, хотя бы даже и от подруг Майли.

Ей всегда спокойнее, когда она знает, что может схватиться за оружие. У народа ее матери не было этой воинственности в крови, не было у расс-а-шор, не было у многих. Это она одна такая дикая, потому что полукровка и потому что не может совладать со своей бешеной кровью, которая не дает ей взрослеть. Она все это уже слышала: и в лицо, и в шепоте за спиной.

Нет, ее это не задевало. Совсем нет. Нет.

Когда она вбегает к Адану в кузницу, он все понимает по ее лицу.

– Торн, я не могу потренироваться с тобой сейчас, – он качает головой, – я занят. Нужно все проверить перед тем, как люди снова к нам придут.

Кажется, она выглядит недостаточно спокойной, потому что он позволяет фасеточному панцирю раскрыться и смотрит на нее своим единственным настоящим глазом, иссиня-ясным.

Ее мать и Хорра тоже могли закрывать глаза такими линзами, для другого режима зрения и защиты. Торн не могла.

Умела бы, если бы Адан был ее отцом. Он мог бы. У них столько общего.

– Но ты уже развесил мишени. Я думала, ты закончил.

– Нет, Торн, не сейчас, – он чешет белую бороду. – Но, знаешь… думаю, ты можешь мне помочь. Это не срочно, но если проверишь мои новые клинки и скажешь, как тебе их баланс, ты мне очень поможешь.

Торн переводит взгляд на стол. Перед ней оружие из сияюще-мертвенной стали, всегда холодное, всегда словно бы отторгающее руку. Эти клинки – искусство сами по себе – словно живые. Нужно перебороть их, чтобы удалось по-настоящему ими владеть.

Говорят, пепельная сталь принимает только тех, кто готов проливать ею и свою, и чужую кровь.

Адану-кузнецу нет дела до этих романтичных легенд. Он использует пепельную сталь для ножей, потому что никто в караване не хочет, чтобы конкурсы выигрывало много людей. Метать ножи, испытывающие к тебе будто настоящую ненависть, от прикосновения к которым тут же сводит руку, очень неудобно, не так ли?

Но какая-то сталь Торн не переборет.

Кожа будто бы умоляет выпустить ножи, от ощущения сводит зубы, но Торн только сжимает рукоять крепче, когда выходит на площадку. Она может терпеть.

У нее не получается сразу – с третьего клинка начинает зудеть даже кость. Торн не сдается: метает один за другим, и каждый из непослушных клинков находит сердце мишени. Кражи и работа с клинками – вот что она умеет лучше всего, и плевать, чье это наследие.

Торн упрямо не желает заканчивать, пока Адан не освободится, поэтому, когда он выходит, у нее словно вибрируют кости в руках. Это хуже, чем боль; боль – простой инструмент. Не иметь полного контроля над собой и чувствовать собственные конечности как что-то чужое кажется Торн куда более мерзким.

– Ну, как, готова размяться? – когда Адан окликает ее, поправляя повязку на отсутствующем глазу, она с радостью скидывает метательные ножи обратно на стол. У нее есть свои кинжалы, и, честно говоря, она любит тесный контакт с ними даже больше самого метания.

Адан – бывший наемник. Он потерял глаз на арене в Городе-Бастионе много лет назад, а до этого он сражался на настоящей войне на островах. Он видел рассвет и земли, в которых не царит вечных сумерек.

Он лучше всех, кого Торн видела, в обращении с клинками, но предпочитает создавать их, а не применять. И она этого не понимает.

Торн быстрее Адана. Она видит больше, словно наперед; она подвижнее и легче, она живет сражением. Она моложе, талантливее и коварнее.

Она никогда не могла его победить. Даже в простом спарринге.

Какую бы кровь она ни унаследовала от отца-чудовища, опыт каждый раз оказывался сильнее.

Адан выбивает ее клинки.

Она бьет его локтем, выбивая из равновесия.

Он роняет ее на землю.

Торн, падая, изворачивается и подсекает его под коленом, роняя за собой.

Они могли бы играть долго, но Адан стар. Он устает. Торн знает, что в настоящем бою ее выносливость могла бы принести ей победу, потому что даже против молодого налээйне она куда дольше способна танцевать с клинками в руках.

Она также знает, что в настоящем бою Адан перехитрил бы ее и, возможно, убил до того, как его возраст возьмет над ним верх.

Но сейчас – сейчас она способна вскочить на ноги так быстро, что кажется размытым пятном света, и когда она смотрит на Адана сверху вниз со вновь перехваченным кинжалом в руках, ее улыбка сияет.

Только когда она видит, как меняется его лицо – пусть и немного, но за спокойным самообладанием виднеется страх – Торн понимает, что позволяет ему видеть свои острые длинные клыки.

На мгновение ее охватывает паника.

Она видит свое отражение в темном глазу Адана, в фасеточном панцире, видит искаженное острое лицо, оскал, длинные резные уши за бесцветными волосами, видит сияние.

Клыкам будто бы тесно, когда Торн заставляет себя сомкнуть губы. Она почти панически поправляет волосы и протягивает Адану руку. Он поднимается на ноги без ее помощи.

Она хватает со стола шапку и натягивает ее в одно дерганое, нервное мгновение.

– Спасибо за тренировку, Адан, – бросает она, прежде чем схватить оружие и выскочить с площадки.

Это вовсе не побег, но она не решается обернуться, чтобы не увидеть на его лице выражение того страха.


Загрузка...