В тот момент, когда Рауль, желая оставить герцога наедине с Атосом, закрывал дверь и собирался перейти вместе с офицерами в соседнюю залу, герцог обернулся.
– Это тот юноша, которого так хвалил мне принц? – спросил господин де Бофор.
– Да, это он, монсеньер.
– Да он настоящий солдат! Он здесь не лишний, оставьте его с нами, граф.
– Оставайтесь, Рауль, раз монсеньер разрешает, – сказал Атос.
– Как он высок и красив! – продолжал герцог. – Вы мне его дадите, если я его попрошу у вас, сударь?
– Что вы хотите сказать, монсеньер?
– Я ведь приехал проститься с вами. Вы разве не знаете, кем я собираюсь вскоре стать?
– Думаю, тем, кем вы всегда были, монсеньер, – храбрым принцем и прекрасным дворянином.
– Я собираюсь стать африканским принцем и бедуинским дворянином. Король посылает меня покорять арабов.
– Что вы говорите, монсеньер?
– Странно, вы не находите? Я, чистокровный парижанин, я – король предместий (меня ведь прозвали рыночным королем), я перехожу от площади Мобер к минаретам Джиджелли[1]; я становлюсь авантюристом, искателем приключений.
– О, монсеньер, если бы не вы сами это мне говорили…
– Вы бы не поверили, не правда ли? Все же поверьте мне и простимся. Вот что значит снова обрести королевскую милость.
– Милость?
– Вы улыбаетесь? Ах, дорогой граф, вы знаете, почему я принял это назначение?
– Потому, что ваша светлость любит славу больше всего.
– О, какая же это слава – ехать стрелять из мушкета в этих дикарей! Я не так смотрю на славу и надеюсь, что я там найду кое-что другое… Но я хотел и хочу, чтобы моя жизнь, – слышите, граф, – чтобы моя жизнь имела бы еще и эту грань после всех странных огней, какими она блистала пятьдесят лет. Вы ведь согласитесь, что довольно странно родиться сыном короля, воевать с королями, считаться одним из могущественнейших людей своего века, быть всегда на высоте своего положения, походить на Генриха Четвертого, быть великим адмиралом Франции – и поехать за смертью в Джиджелли к этим туркам, маврам и сарацинам?
– Монсеньер, почему вы настаиваете на этом? – сказал смущенный Атос. – Неужели можно предположить, что столь блестящая судьба закончится в этом жалком углу?
– Неужели вы думаете, справедливый и доверчивый человек, что если я еду в Африку по такому смешному поводу, то я не постараюсь с честью выйти из этого смешного положения? Неужели я не заставлю говорить о себе? Разве для того, чтобы нынче заставить говорить о себе, когда есть принц, господин де Тюренн и еще несколько моих современников, разве мне, адмиралу Франции, сыну Генриха Четвертого и королю Парижа, можно сделать что-нибудь, кроме того, чтобы подставить свой лоб под пулю? Черт возьми! Уверяю вас, что об этом будут говорить. Я буду убит назло всем и против всех. Если не там, то в другом месте.
– Монсеньер, вы чрезмерно преувеличиваете. А в вашей жизни чрезмерной была только храбрость!
– Черт возьми, дорогой друг, это ведь храбрость – ехать туда, где цинга, дизентерия, саранча и отравленные стрелы, как мой предок Людовик Святой. Вы знаете, что эти негодяи до сих пор употребляют отравленные стрелы? И потом, я об этом давно думаю. И вы меня знаете: когда я чего-нибудь хочу, я хочу очень сильно.
– Вы пожелали уехать из Венсена, монсеньер?
– Да, но вы мне в этом помогли, мой друг; и, кстати, я смотрю по сторонам и не вижу моего старого друга господина Вогримо. Как он поживает?
– Господин Вогримо и доныне – почтительный слуга вашей светлости, – сказал улыбаясь Атос.
– У меня есть для него сто пистолей, которые я привез как наследство. Мое завещание сделано.
– Ах, монсеньер, монсеньер!
– И вы понимаете, что если бы вы увидели имя Гримо в моем завещании…
Герцог засмеялся, потом обернулся к Раулю, который с начала этого разговора задумчиво стоял рядом, и сказал:
– Молодой человек, я знаю, что здесь есть некое вино Вувре…
Рауль поспешно вышел, чтоб распорядиться об угощении герцога. Господин де Бофор взял Атоса за руку и спросил:
– Что вы хотите с ним делать?
– Пока ничего, монсеньер.
– Ах, да, я знаю; со времени страсти короля к… Лавальер…
– Да, монсеньер.
– Значит, все это правда?.. Я ее, кажется, знал, эту Лавальер. Она некрасива, как мне показалось…
– Да, монсеньер.
– Знаете, кого она мне напоминает? Одну довольно милую юную девушку, мать которой жила около рынка.
– А-а! – улыбнулся Атос.
– Хорошие были времена! – добавил господин де Бофор. – Да, Лавальер мне напоминает эту девушку.
– У которой был сын, не правда ли?
– Кажется, да, – ответил герцог с наивной беспечностью и удобной забывчивостью. – А вот Рауль, он ведь ваш сын, не правда ли?
– Да, монсеньер, это мой сын.
– Этот бедный мальчик обижен королем и поэтому страдает.
– Страдает, но старается сдерживаться.
– Вы дадите ему тут засохнуть? Это нехорошо. Право, дайте его мне.
– Я хочу его сохранить, монсеньер. У меня только он один на свете, и пока он захочет здесь остаться…
– Ну, хорошо, хорошо, – отвечал герцог. – Все же я вам бы это очень советовал. Я вас уверяю, что он из того теста, из которого делаются маршалы.
– Возможно, монсеньер, но ведь маршалов Франции назначает король, а Рауль никогда ничего не примет от короля.
Разговор прервался, так как вошел Рауль. Он шел перед Гримо, который в своих еще уверенных и твердых руках нес поднос со стаканом и бутылкой любимого вина господина герцога.
Увидев своего старого приятеля, герцог радостно воскликнул:
– Гримо! Здравствуй, Гримо! Как поживаешь?
Слуга низко поклонился, обрадованный так же, как и его знатный собеседник.
– Вот мы и встретились! – сказал герцог, энергично трепля по плечу старого Гримо.
Гримо снова поклонился, еще ниже и радостнее.
– Что я вижу, граф? Только один стакан?
– Я пью с вашей светлостью, только если ваша светлость меня приглашает, – с благородной скромностью сказал Атос.
– Черт возьми! Вы правы, что приказали принести только один стакан – мы будем оба пить из него как братья по оружию. Пейте первым, граф.
– Окажите мне милость, – сказал Атос, тихонько отодвигая стакан.
– Вы чудесный друг, – отвечал герцог де Бофор.
Он выпил и передал золотой кубок своему другу.
– Но это еще не все, – продолжал он. – Я еще хочу пить, и мне хочется оказать честь вот этому красивому малому, который здесь стоит. Я приношу счастье, виконт, – сказал он Раулю. – Пожелайте чего-нибудь, когда будете пить из моего стакана, и, черт меня побери, если то, что вы пожелаете, не исполнится.
Он протянул кубок Раулю, который быстро сделал глоток и так же быстро сказал:
– Я пожелал, монсеньер.
Глаза его горели мрачным огнем, кровь прилила к его щекам; он испугал Атоса своей улыбкой.
– Что же вы пожелали? – спросил герцог, откинувшись в кресло и одной рукой передавая Гримо бутылку и кошелек.
– Монсеньер, обещайте мне, что вы исполните то, что я пожелал.
– Разумеется, раз я сказал.
– Я пожелал, господин герцог, отправиться с вами в Джиджелли.
Атос побледнел и не мог скрыть своего волнения. Герцог посмотрел на своего друга, как бы желая помочь ему отпарировать этот неожиданный удар.
– Это трудно, мой милый виконт, очень трудно, – сказал он излишне тихо.
– Простите меня, монсеньер, я был нескромен, – произнес Рауль твердым голосом, – но так как вы сами предложили мне что-нибудь пожелать…
– Пожелать оставить меня, – сказал Атос.
– О, граф… неужели вы можете так думать?
– Черт возьми! – вскричал герцог. – В сущности, этот мальчуган совершенно прав. Что ему здесь делать? Он здесь пропадет с горя.
Рауль покраснел. Герцог, увлекшись, продолжал:
– Война – разрушение, но на ней можно много выиграть, а потерять только одно – жизнь. Стоит ли жалеть?
– То есть теряешь память, – быстро сказал Рауль, – значит, можешь радоваться!
Рауль увидел, что Атос встал и открывает окно. Этот жест, несомненно, скрывал волнение. Рауль бросился к графу, но Атос уже справился со своей печалью, и, когда он повернулся к свету, его лицо было ясно и спокойно.
– Ну, как же, – сказал герцог, – едет он или не едет? Если едет, то он будет моим адъютантом, моим сыном, граф.
– Монсеньер! – воскликнул Рауль и низко поклонился.
– Монсеньер! – воскликнул граф. – Рауль сделает то, что захочет.
– О нет, граф, я сделаю то, что вы захотите! – воскликнул юноша.
– В таком случае, не граф и не виконт будут это решать, – сказал герцог, – а я. Я увожу его. Морская служба – это великолепная карьера, друг мой.
Рауль печально улыбнулся, и сердце Атоса сжалось, и он ответил ему строгим взглядом.
Было уже поздно, и герцог встал и быстро сказал:
– Я тороплюсь; но если мне скажут, что я потерял время в разговорах с другом, я отвечу, что записал отличного новобранца.
– Прошу меня простить, – перебил Рауль, – не говорите этого королю, потому что не ему я буду служить.
– Кому же ты будешь служить, милый друг? Теперь уж не те времена, когда можно было говорить: «Я принадлежу господину де Бофору». Нет, теперь мы все, от мала до велика, принадлежим королю. Поэтому, если ты будешь служить на моих кораблях – никаких недомолвок, мой милый виконт: ты будешь служить королю.
Атос с нетерпением ждал, что ответит на этот трудный вопрос Рауль, непримиримый враг короля – своего соперника. Он надеялся, что желание разобьется об это препятствие. Он был благодарен господину де Бофору за его легкомыслие или же великодушие, благодаря которому еще раз подвергался сомнению отъезд его сына, его единственной радости.
Но Рауль все так же спокойно и стойко ответил:
– Герцог, вопрос, который вы мне задаете, в душе я уже решил. Я буду служить на ваших кораблях, раз вы милостиво согласились взять меня с собой, но служить буду более могущественному господину, чем король, – я буду служить Богу.
– Богу? Каким же образом? – в один голос воскликнули Атос и герцог.
– Я хотел бы дать обет и стать мальтийским рыцарем[2].
Эти слова, отчетливо и медленно произнесенные Раулем, упали, подобно ледяным каплям с черных деревьев в зимнюю бурю.
Это был последний удар, и Атос пошатнулся, а сам герцог почувствовал, что к нему подступили сомнения. Гримо глухо простонал и уронил бутылку, которая разбилась на ковре, но никто на это не обратил внимания.
Герцог де Бофор пристально посмотрел на молодого человека и прочел на его лице, несмотря на опущенные глаза, такую решимость, которой никто не смог бы противостоять. Что же касается Атоса, то он знал эту нежную и непреклонную душу и не надеялся отклонить ее от рокового пути, который она только что избрала. Он пожал протянутую руку герцога.
– Граф, через два дня я еду в Тулон, – сказал господин де Бофор. – Приедете ли вы ко мне в Париж, чтобы сообщить мне ваше решение?
– Я буду иметь честь приехать, чтобы еще раз поблагодарить вас за все ваши милости, монсеньер, – ответил граф.
– И привезите мне вашего сына, независимо от того, едет он со мной или нет, – добавил герцог. – Я ему дал слово, а от него требую только вашего разрешения.
И, пролив этот бальзам на раненое отцовское сердце, герцог потрепал по плечу старого Гримо, который как-то неестественно моргал глазами, и присоединился к своей свите, ожидавшей его в саду.
Когда свежие и отдохнувшие лошади быстро умчали гостей, Атос и де Бражелон остались одни. Было одиннадцать часов.
И отец и сын молчали, но всякий проницательный человек угадал бы в этом молчании сдавленные крики и рыдания. Но оба они были так закалены, что всякое волнение, которое они подавляли, уходило в глубину сердца и больше уже не показывалось.
Молчаливо провели они час до полуночи. Потом Атос поднялся первым и сказал:
– Поздно… До завтра, Рауль.
Рауль также встал и подошел поцеловать его на прощание.
Граф прижал его к груди и тихо сказал прерывающимся голосом:
– Через два дня вы меня покинете навсегда, Рауль?
– Граф, выслушайте меня, умоляю вас. Если я не уеду, я умру здесь от страдания и любви. Я знаю, сколько мне еще осталось жить здесь. Скорее отошлите меня, или я медленно умру здесь, на ваших глазах, в вашем доме. Это сильнее моей воли и выше моих сил. Вы же видите, что за этот месяц я постарел на тридцать лет, моя жизнь подошла к концу.
– Ну что ж, – холодно сказал Атос, – вы уезжаете с намерением быть убитым в Африке? О, скажите мне правду, не лгите.
Рауль побледнел и помолчал несколько секунд, но эти секунды были подобны часам агонии для его отца; потом он вдруг сказал:
– Я обещал отдать себя на служение Богу, граф. В обмен на то, что я жертвую своею молодостью и свободой, я попрошу лишь одно – сохранить меня для вас, потому что вы – то единственное, что связывает меня с жизнью. Один Бог может дать мне силы не забывать, что я всем вам обязан и что нет ничего для меня важнее вас.
Атос нежно поцеловал сына и сказал:
– Я услышал слова честного человека. Через два дня мы будем у герцога де Бофора в Париже, и вы поступите так, как найдете нужным. Прощайте!
И он медленно пошел к себе в спальню. Рауль спустился в сад и всю ночь провел в липовой аллее.