Фуке с жаром пожал руку Лафонтену и сказал:
– Дорогой поэт, напишите нам еще сто стихотворений не только ради восьмидесяти пистолей, которые каждое из них принесет, но еще больше ради обогащения нашей словесности сотней шедевров.
– О, не думайте, – сказал Лафонтен, – что я принес господину суперинтенданту только эту идею и восемьдесят пистолей.
– Да у Лафонтена большие капиталы нынче! – вскричали со всех сторон.
– Будь благословенна идея, если она принесет мне сегодня один или два миллиона, – весело сказал Фуке.
– Вот именно, – ответил Лафонтен.
– Скорее, скорее! – кричало все общество.
– Смотрите, – сказал Пелиссон на ухо Лафонтену, – вы до сих пор имели большой успех, но не перегните палку.
– Ни в коем случае, господин Пелиссон, и так как вы человек со вкусом, вы первый меня одобрите.
– Речь идет о миллионах? – спросил Гурвиль.
Лафонтен ударил себя в грудь и сказал:
– У меня здесь полтора миллиона ливров.
– К чертям этого гасконца из Шато-Тьери! – воскликнул Лоре.
– Здесь дело не в кармане, а в голове, – сказал Фуке.
– Господин суперинтендант, – продолжал Лафонтен, – вы не генеральный прокурор, а поэт, вы поэт, художник, скульптор, друг искусства и наук, но, признайтесь сами, вы не магистрат.
– Признаюсь, – ответил господин Фуке.
– И если б вас избрали в Академию, вы бы от этого отказались, не правда ли?
– Думаю, что отказался, хотя и не хочу обижать академиков.
– Но почему же вы, не желая входить в состав Академии, соглашаетесь входить в состав парламента?
– О, о! – сказал Пелиссон. – Мы говорим о политике?
– Я спрашиваю, – продолжал Лафонтен, – идет или не идет господину Фуке мантия прокурора?
– Дело не в мантии, – заметил Пелиссон, раздраженный всеобщим смехом.
– Напротив, именно в мантии, – сказал Лоре.
– Отнимите мантию у генерального прокурора, – сказал Конрар, – и останется господин Фуке, на что мы совершенно не жалуемся. Но так как не бывает генерального прокурора без присущего ему одеяния, мы объявляем вслед за господином Лафонтеном, что мантия – пугало.
– А мне, – продолжал упрямый Пелиссон, – господин Фуке не представляется без прокурорской мантии. Что вы думаете об этом, Гурвиль?
– Я думаю, – отвечал он, – что прокурорская мантия вещь хорошая, а полтора миллиона стоят больше, чем мантия.
– Я согласен с Гурвилем! – воскликнул Фуке, обрывая спор своим утверждением, которое должно было, конечно, перевесить все остальные мнения.
– Полтора миллиона! – проворчал Пелиссон. – Черт возьми! Я знаю одну индусскую басню…
– Расскажите-ка мне ее, – сказал Лафонтен, – мне тоже ее надо знать.
– Расскажите, расскажите!
– У черепахи был щит, – начал Пелиссон. – Она пряталась за ним, когда ей угрожали ее враги. Однажды кто-то сказал ей: «Вам должно быть очень жарко летом в этом домике, и он мешает вам показывать вашу красоту. Вот этот уж хочет купить у вас ваш щит за полтора миллиона».
– Прекрасно! – засмеялся суперинтендант.
– Ну а дальше? – спросил Лафонтен, заинтересовавшийся больше самой басней, чем ее моралью.
– Черепаха продала свой щит и осталась голой. Коршун увидел ее; он был голоден; одним ударом клюва он убил ее и сожрал.
– А мораль? – спросил Конрар.
– Та, что господину Фуке надо оставить за собой свою прокурорскую мантию.
Лафонтен принял мораль всерьез и сказал своему собеседнику:
– Вы забываете Эсхила, лысого Эсхила, у которого ваш коршун, большой любитель черепах, с высоты принял череп за камень и бросил на него черепаху, хотя и спрятавшуюся под своим щитом.
– Боже мой, конечно, Лафонтен прав, – продолжал Фуке в раздумье, – большой коршун, если он хочет съесть черепаху, легко сумеет разбить ее щит. И еще счастливы те черепахи, за покрышку которых какой-нибудь уж согласен заплатить полтора миллиона. Пусть мне принесут такого щедрого ужа, как в вашей басне, Пелиссон, и я отдам ей свой щит.
– Rara avis in terris![10] – воскликнул Конрар.
– Похожая на черного лебедя, не правда ли? – прибавил Лафонтен. – Ну вот, я нашел такую совсем черную и очень редкую птицу.
– Вы нашли покупателя на мою должность генерального прокурора? – спросил Фуке.
– Да, сударь.
– Но господин суперинтендант никогда не говорил, что хочет ее продать, – заметил Пелиссон.
– Простите, но вы сами об этом говорили, – возразил Конрар.
– И я тому свидетель, – добавил Гурвиль.
– Ну, кто же этот покупатель, скажите-ка, Лафонтен? – спросил Фуке.
– Совсем черная птица, один из советников парламента, славный человек… Ванель.
– Ванель! – воскликнул Фуке. – Ванель! Муж…
– Совершенно правильно, ее муж, сударь.
– Бедный малый, – сказал с удивлением Фуке, – он хочет быть генеральным прокурором?
– Он хочет быть всем тем, чем были вы, сударь, и делать совершенно то же, что делали вы, – сказал Гурвиль.
– Это очень забавно, расскажите мне, Лафонтен.
– Все очень просто. Я время от времени вижу его. Как раз сегодня я его встретил: он бродил по площади Бастилии в самое то время, когда я собирался отправиться в Сен-Манде.
– Он, наверное, подстерегал свою жену, – вставил Лоре.
– Нет, что вы! – сказал Фуке. – Он не ревнив.
– И вот он подходит ко мне, обнимает меня, ведет в кабачок Имаж-сен-Фиакр и начинает рассказывать мне про свои огорчения.
– У него есть огорчения?
– Да, его жена прививает ему честолюбие. Ему говорили о какой-то должности в парламенте, о том, что было произнесено имя господина Фуке, и о том, что с этих пор госпожа Ванель мечтает быть генеральной прокуроршей и каждую ночь умирает от этого желания, если не видит во сне своего мужа прокурором.
– Черт возьми!
– Бедная женщина! – сказал Фуке.
– Подождите. Конрар всегда говорит, что я не умею вести дела, но вы сейчас увидите, как я повел это дело. Я сказал Ванелю: «Вы знаете, что это очень дорого стоит, такая должность, как у господина Фуке». «Ну а сколько приблизительно?» – спросил он. «Господин Фуке не продал ее за миллион семьсот тысяч ливров, которые ему предлагали». – «Моя жена, – отвечал Ванель, – считала, что это обойдется приблизительно в миллион четыреста тысяч». – «Наличными?» – «Да, наличными: она только что продала имение в Гиени и получила деньги».
– Это недурной куш, если получить его сразу, – сказал поучительно аббат Фуке, который до тех пор не проронил ни слова.
– Бедная госпожа Ванель! – пробормотал Фуке.
Пелиссон пожал плечами и сказал на ухо Фуке:
– Демон!
– Вот именно. И было бы очаровательно деньгами этого демона исправить зло, которое причинил себе ангел ради меня.
Пелиссон удивленно посмотрел на Фуке, но мысли Фуке с этого момента направились совсем по другому руслу.
– Ну, – сказал Лафонтен, – как вы находите мои переговоры?
– Замечательно, дорогой поэт.
– Да, но часто человек хвастается, что купит лошадь, когда у него нет денег даже на уздечку, – заметил Гурвиль.
– А Ванель, пожалуй, откажется, если его поймать на слове, – продолжал аббат Фуке.
– Вы говорите так, потому что не знаете развязки моей истории, – сказал Лафонтен.
– А, есть развязка? Что же вы так тянете? – спросил Гурвиль.
– Semper ad eventum[11], не правда ли? – сказал Фуке тоном вельможи, который путается в цитатах.
Латинисты захлопали в ладоши.
– А развязка моя, – воскликнул Лафонтен, – состоит в том, что Ванель, упрямое животное, когда узнал, что я еду в Сен-Манде, умолял меня взять его с собой.
– О, о!
– И представить его, если возможно, монсеньеру. Он сейчас находится на лужайке Бель-Эр. Что вы скажете на это, господин Фуке?
– Скажу, что не следует мужу госпожи Ванель столь долго находиться на пороге моего дома; пошлите за ним, Лафонтен, раз вы знаете, где он находится.
– Я сам побегу туда.
– Я пойду с вами, – сказал аббат Фуке, – я понесу мешки с золотом.
– Прошу без шуток, – строго сказал Фуке. – Если здесь есть дело, пусть оно будет серьезным. Но прежде всего будем гостеприимны. Попросите за меня извинения у этого благородного человека и передайте ему, что я огорчен тем, что заставил его ждать, но я не знал о его приезде.
Лафонтен поспешил за Ванелем. К счастью, Гурвиль сопровождал его, так как поэт, весь отдавшись вычислениям, сбился с пути и пустился было по направлению к Сен-Мору.
Через четверть часа господин Ванель входил в кабинет суперинтенданта, тот самый кабинет, который мы вместе со всеми смежными ему помещениями описали в начале повествования.
Увидя входящего Ванеля, Фуке подозвал Пелиссона и в течение нескольких минут говорил с ним шепотом.
– Запомните как следует, – сказал он ему, – велите уложить в карету все серебро, всю посуду, все драгоценности. Возьмите вороных лошадей. Ювелир поедет с вами. Задержите ужин до приезда госпожи де Бельер.
– Надо ведь еще предупредить госпожу де Бельер, – сказал Пелиссон.
– Не беспокойтесь. Я беру это на себя.
– Отлично.
– Идите, мой друг.
Пелиссон ушел, не очень хорошо понимая, в чем дело, но доверяя, как настоящий преданный друг, воле, которой он подчинялся. В этом сила избранных душ. Подозрительность – признак низменной души.
Ванель склонился перед суперинтендантом. Он собрался было начать длинную речь.
– Садитесь, сударь, – вежливо сказал ему Фуке. – Кажется, вы хотите купить мою должность?
– Монсеньер…
– Сколько вы можете заплатить мне за нее?
– Вы сами, монсеньер, должны назначить цену. Я знаю, что вам уже делали некоторые предложения.
– Мне говорили, что госпожа Ванель оценивает мою должность в миллион четыреста тысяч?
– Это все, что у нас есть.
– Вы можете выплатить эти деньги сразу?
– У меня их нет с собой, – сказал наивно Ванель, приготовившийся к борьбе, к хитростям, к шахматным комбинациям и озадаченный такой простотой и величием.
– Когда они будут у вас?
– Когда вам будет угодно, монсеньер.
Он боялся, что Фуке издевается над ним.
– Если б вам не приходилось возвращаться для этого в Париж, я бы сказал – сейчас же…
– О, монсеньер!..
– Но, – перебил суперинтендант, – отложим выплату и подписание договора на завтра.
– Хорошо, – отвечал оглушенный и похолодевший от удивления Ванель.
– На шесть часов утра, – добавил Фуке.
– Шесть часов, – повторил Ванель.
– Прощайте, господин Ванель. Поцелуйте от меня ручки госпоже Ванель.
И Фуке встал.
Тогда Ванель, побагровевший и начинавший терять голову, сказал:
– Монсеньер, вы даете мне честное слово?
Фуке повернул голову и сказал:
– Черт возьми! А вы?
Ванель смешался, вздрогнул и кончил тем, что робко протянул руку.
Фуке открыто и благородно протянул свою.
И честная рука на секунду коснулась влажной руки лицемера. Ванель сжал пальцы Фуке, чтобы убедиться в том, что это не сон.
Суперинтендант тихонько освободил свою руку и сказал:
– Прощайте!
Ванель попятился к двери, бросился через приемные комнаты и исчез.