В номенклатурном погребении есть что-то противоестественное, лишенное настоящей человеческой печали и теплоты. Много раз я это наблюдал, всякий раз приходя к выводу, что похоронный процесс прежде всего предполагал ритуал – все должно быть расписано: что и куда выносить, кому где стоять и кому что говорить. Люди, знавшие этот ритуал, ценились в партийном и советском аппарате особо.
В бытность мою служения краснодарскому крайисполкому работал там один незаменимый на этот счет человек – Михаил Трофимович Ещенко. Надо подчеркнуть, что был Трофимыч со всех сторон симпатичный «малый», но сильно «ушибленный» двумя вещами: участием в параде Победы в сорок пятом году и похоронными ритуалами. Причем второе увлечение было у него на уровне почти профессии. У нас ведь, в России, в увлечениях удивительные вещи происходят: человек в основной работе подчас бесцветен, как умерший таракан, зато в «хобби» – Моцарт. Помните, еще Алексей Силыч Новиков-Прибой, оценивая стратегическое мышление некоторых русских адмиралов, сетовал, что во флотоводстве они были не более как «усатые дубины», зато один преуспел в парикмахерском деле (перебрил и перестриг весь свой штаб и даже до низших чинов добрался), другой был кулинар, поражавший всех неуемной фантазией.
На наших исполкомовских «галерах» у Трофимыча тоже была какая-то немалая должность, связанная даже с некими секретными делами. Чаще всего он маячил с засургученной папкой возле приемной председателя крайисполкома, стараясь лишний раз засвидетельствовать свое наличие, а через это и усердие. И когда появлялся председатель, Трофимыч вытягивался во «фрунт» и, округлив глаза, переходил на строевой шаг, чем всегда вызывал поощрительную ухмылку большого «шефа». Поскольку мы, помощники руководителей, пребывали в территориальной близости от литерных кабинетов, то Трофимыч нередко появлялся и у нас, всегда с одним и тем же восклицанием.
Ну, и что вы здесь высиживаете? – он растягивал подтяжки на объемистом животе и делал при этом бодливое движение головой в сторону окна. – Посмотрите, сколько девок на улице. Да какие! К нашей кубанской девахе, скажу я вам, если душевно подобраться, то таких увлекательных дел можно насооружать… Помню, был у меня случай… – Трофимыч мечтательно замирал на несколько секунд, давая нам возможность принять удобные позы для лучшего восприятия очередного рассказа. – …Стоит наш минометный дивизион в Калниболотской… Весна, запахи, ночью такой сон приснится, мама родная! Я, можно сказать, пацан, двадцать лет, но уже старший офицер батареи и не какой-то там занюханой пехоты, а из гвардейского корпуса резерва главнокомандования… Красавец! – Трофимыч подтягивает под бабью грудь мятые всесезонные штаны и проводит рукой по лысой голове… – Медаль «За боевые заслуги» (это тогда, у-у-у, как ценилось!), погоны, портупея, кобура новенькая, все сияет и скрипит… Не хухры-мухры!..
И вот знакомлюсь я с одной местной казачкой… Постарше меня, конечно, будет, но красоты неописуемой!
Где, спрашиваешь, знакомлюсь? У колодца, конечно! Все как в кино Ивана Александровича Пырьева. Пью из ведра, а сам глазом на груди ее кошусь. Обустройство фигуры, ну просто невероятное. Жар огненный со всего исходит, как с радиатора орудийного тягача. В общем, вечером, за околицей встречаемся возле одной свежескошенной копешки…
Трофимыч от воспоминаний пламенеет на глазах: очки плотоядно сверкают, ноги переступают, как копыта племенного жеребца, а лысина приобретает алое свечение.
– Я вам скажу, дорогие мои, это был такой… артналет, что раскидали мы копешку, как при прямом попадании бризантного снаряда… Боже, шо она со мной делала!..
Вообще в текущем моменте представить Трофимыча в роли героя-любовника было весьма затруднительно. Его «фигура тела», с преувеличенными нижними частями, была словно склепана на сельской кузне усердным, но малоумелым кузнецом. К тому же застарелый ишиас придавал ей (фигуре) заметную раскоряченность. Трофимыч передвигался в пространстве, широко расставив ноги, оттянув зад в сторону от основной оси, сильно надломившись в том месте, где когда-то была талия. Единственное, что у него действовало без серьезного скрипа – это руки. С их помощью Трофимыч форсировал словесное воздействие на собеседника, размахивая ими, как мельница крылами.
Мы к Трофимычу относились хорошо, поскольку был он из тех шумливых, но добродушных «ноздревских» типов, готовых всегда пить за вечную дружбу с первым встречным-поперечным и идти на помощь даже тогда, когда она и не сильно требовалась. Судя по всему, его угнетала размеренная рутина исполкомовской жизни, зато в чрезвычайных ситуациях он преображался. А похороны были, в его понимании, именно такой ситуацией…
После рассказа о сердечных победах (далее шло, помню, была у меня одна мадьярка в Мишкольце… Красоты невероятной! Ой-ой-ой! Что она со мной вытворяла и т. д.) обязательно следовали воспоминания о знаменитом параде Победы, где Трофимыч шагал в составе сводного полка второго Украинского фронта. В этом повествовании было несколько вариантов, и в зависимости от степени «поддатости» (а Трофимыч всегда был в состоянии некоего хмельного воодушевления, но пил только марочный коньяк, в чем, кстати, понимал толк) наш «герой» перемещался из одной шеренги в другую. В преддверии праздничных дней (тогда «поддатость» была как-бы обоснованной и по этому случаю особенно обильной) Трофимыч всегда «шагал» в первой шеренге и обязательно на правом фланге:
– Шаг печатаю так, что сам Верховный с мавзолейной трибуны обратил внимание… Родион Яковлевич потом лично пожал руку: – Молодец, грит, Миша!
– Родион Яковлевич – это кто? – спрашивает юный референт начальника канализационного управления, забегавший к нам на «огонек».
– Згинь немедленно сквозь землю, несчастный недоросль! – возмущенный гремит Трофимыч. – Маршал Советского Союза Малиновский, вот кто!
Войдя в «образ», Трофимыч застывает посреди нашей просторной комнаты в знаменитой раскоряченной позе и, выпучив глаза, петушиной фистулой начинает иступленно кричать:
– Па-рррр-ад! См-и-ррр-но! Побатальонно… дистанция на одного линейного, первый батальон пряму-у… остальные… напрр-а-ву! На пл-е-чу! Шаг-оу-м… арш!
После этих команд Трофимыч не только с грохотом марширует, выбрасывая руки-ноги в разные стороны, но и сопровождает свое «парадное» движение неким воем, который означает духовую музыку.
Рая, буфетчица руководства, разнося по начальству подносы с чаем, шарахалась от наших дверей, потому что оттуда неслись воющие звуки и грохочущее рычание.
Это Трофимыч произносил речь за командующего парадом маршала Жукова:
– Товарищи солдаты и матросы, сержанты и старшины! Товарищи офицеры, генералы и адмиралы! Трудящиеся Советского Союза! – трубно звучало из-за дверей нашего кабинета…
Но если случалось, что наш несовершенный мир покидал какой-нибудь значимый номенклатурный работник, тут же призванный под траурные знамена Трофимыч моментально преображался.
На своих крабьих ногах он стремительно ковылял по коридору и если ты попадался ему навстречу, начинал уже издали махать руками и быстро говорить:
– Некогда, некогда, некогда! Потом, потом, потом! – и вдруг круто развернувшись, приближался к тебе почти вплотную:
– А ну, дыхни! Ты что, вчера пил? Что значит нет! Я же вижу, что пил! Ну, ладно! – миролюбиво заключал он. – Слушай меня внимательно. Задание исключительно правительственное. Только что скончался… – Трофимыч, переходя на заговорщицкий шепот, сообщал фамилию усопшего.
– А кто это? – спрашиваю.
– Ну, ты даешь! – Трофимыч аж подкидывался. – В шестьдесят втором был секретарем исполкома. Мировой мужик, отечественник. Всех вот так в кулаке держал… Помню, мы однажды с ним в Родниковской, в лесополосе… ха-ха-ха, страшно вспомнить! Ну, да ладно, потом расскажу, напомнишь! Хоронить будем завтра. Я вас с Бунчуком привлекаю. Будете выносить гроб с телом. Учти, я за вас поручился, сказал, что ребята мировые, а главное ответственные. Чтоб у меня ни в одном глазу, быть, как стеклышко… А ну дыхни еще раз! Что-то сомневаюсь я…
– Да, Михал Трофимыч, я вообще почти не пью!
– Что значит – не пью! Как это так – не пью! Пить надо, но с умом, как, например, я… – и Трофимыч устремлялся дальше по коридору, до следующего встречного.
Но подлинный его расцвет, этакий парадный выход короля, наступал во время церемонии прощания. Весь в черном, с креповой повязкой на рукаве, с непривычно строгим и скорбным лицом, он медленно перемещался, сверкая в траурном полумраке лысиной, как Данко горящим сердцем.
– Товарищи, вы из какой организации? – бархатно рокотал он, встречая у дверей очередную депутацию, увешанную венками.
– Пожалуйста, пожалуйста, веночки поставьте вот сюда, – и церемонным жестом указывал, где лучше пристроить венки так, чтобы покойный как можно глубже был погружен в клумбу из еловых лап.
– Спасибо, душевное спасибо! – и снова церемонно склонял голову, обязательно добавляя:
– Покойный очень тепло о вас перед кончиной вспоминал! Очень…
В эти моменты нас, мелких служащих при большом начальстве, приданных в качестве тягловой силы, Трофимыч жучил, как тертый старшина робких и малорасторопных новобранцев.
Перед выносом тела он уводил нашу молодецкую группу в мужской туалет для последнего инструктажа:
– Значит так, обобщим ситуацию! – Трофимыч из-под насупленных бровей осматривал приданный состав, сплошь состоящий из «мировых» и ответственных «хлопцев».
– Значит так! – повторял он, насупясь еще более от результатов осмотра. Радоваться, конечно, было нечему: наши румяные физиономии и вольное расположение фигур, красочно вписанных в редкий тогда для советской действительности кафельный интерьер крайисполкомовского сортира, мало соответствовали предстоящему ритуалу.
Тяжело вздохнув, Трофимыч продолжал:
– Первыми выходят те, кто с венками… Потом награды… Затем крышку, а уже потом, шагов десять-пятнадцать позади – тело… Ясно? Предупреждаю всех: лица должны быть опечалены… Прошлый раз я просматривал у родственников фотографии, и мне было стыдно смотреть им в глаза. С такими рожами, как у вас, переносят только кукурузные чувалы на Сенном рынке. Да, да! Я именно о тебе говорю! – он указывал пальцем в кого-нибудь из нас:
– Улыбаться будешь потом, когда тебя на партбюро вызовут…
И выждав длинную паузу, добавлял:
– Учтите, ожидается сам Сергей Федорович!
…На поминки, под которые снимали обычно какую-нибудь просторную столовую, мы попадали в третью или четвертую очередь, когда начальство уже расходилось, а простой народ начинал по-простецки гулеванить, благо я не помню поминок, чтобы водка не лилась рекой.
Где-то в углу, в компании закадычных друзей, Трофимыч был уже «заряжен» по полной программе.
– Ребятки! – шел он навстречу, хмельно улыбаясь и широко распахнув объятия. – К нам, только к нам… И сразу штрафную! Кузьму Егорыча надо помянуть только полным стакано́м…
Друзья Трофимыча, крепкие еще старички, уже самозабвенно тянули фальцетом:
– … а я люблю жена-а-того…
Галдеж стоял, как на ярмарке. Кто-то еще пытался сказать что-то в честь покойного, но его уже никто не слышал, да и слышать не хотел.
Есть у нас, у русских, с моей точки зрения, замечательное свойство: грустное и плохое быстро забывать.
Армяне, грузины, прочие кавказцы всеми внешними признаками (не бреются, месяцами носят только черное, цепляют фотографии усопших на грудь) долго подчеркивают неизбывную траурную печаль. У нас же грань между горем и радостью очень тонкая: где плачем – там и поем, а где поем – там и радуемся.
Опрокинув с нами по стакану, Трофимыч, дирижируя надкушенным чебуреком, старательно выводит:
– …Жила бы страна родная и нету других забот!
Старички подхватывают:
– И снег, и ветер, и звезд ночной полет, тебя мое сердце в тревожную даль зовет!
Песня была, как сон в руку. Сколько в их жизни было этих тревожных далей, не перечесть… На следующий день «стаканы» в память о Кузьме Егорыче отдают похмельным кошмаром – башка гудит, как телефонные провода во вьюжную ночь, язык во рту, как крышка от старой консервной банки. Трофимыч же, напротив, бодр и весел. Утром заявляется к нам.
– Нормально проводили Егорыча? – говорит он, с расчетом на одобрение. Мы невесело подтверждаем, что Егорыча, действительно, проводили нормально, но еще одни такие проводы, и нас самих придется собирать в последний пугь. Трофимыч возбуждается:
– Это потому, что вы не умеете пить! – радостно восклицает он. – Пить надо как? Прежде всего, под настроение…
– Да какое ж настроение на поминках… – возражаем мы.
– Как какое? Скорбное, печальное, горестное… А чем грусть утолить? Водочкой! Она, родная, всю твою печаль на себя возьмет, горечь твою развеет, к добрым людям приблизит…
– Так уже и приблизит… – говорю я, с трудом ворочая языком, и с содроганием вспоминаю жаркое с кем-то прощание, с поцелуями и объятиями. Ужас один! Стыдно вспомнить!
– Я заметил, Володя, – нравоучительно говорит Трофимыч, – ты стаканчик с ходу махнул, капусткой похрустел, а потом сидел, как пень… А надо было покушать основательно. От лапшички поминальной ты отказался, а зря. Она на курятине домашней, наваристая, душистая, свеженькая, первый хмель на себя забирает, ну а дальше надо было холодцом говяжим закусить, рыбка на столе была славная… Эх, учить и учить вас еще надо! А Егорыча проводили достойно, по-людски, без этого интеллигентского жлобства! – Трофимыч сделал неопределенный жест в сторону. – Отдали, как говорится, последний долг по всей партитуре заслуг.
После этого Михаил Трофимович сделал почтительную паузу и, снизив голос на один регистр, уважительно сказал:
– Сергей Федорович утром позвонил! Без тебя, грит, Миша, мы как без рук. Молодец, грит, Михаил! Ну, и вам передавал благодарность!.. Да-а, вот так! Живешь и не знаешь, где упадешь…
В комнате повисла тягостная пауза, правда, ненадолго. Деятельная натура Трофимыча не терпела долгой грусти. Взор его снова стал приобретать полуденное свечение, и, остановив его на наших поникших после вчерашнего фигурах, он заговорил в ритме утренней радиофиззарядки:
– Кстати, хлопцы, чего вы здесь высиживаете! Молодые, красивые, здоровые! Мне бы ваши годы…
Трофимыч подтянул штаны под подбородок, провел рукой по сверкающей лысине и, игриво качнувшись в сторону окна, снова заговорил о былом:
– Помню, как сейчас! Дело было после пражской операции. Заходим мы в одну пивницу под Прагой, боевые офицеры, в орденах… Заказываем для начала по кружке темного староместкого…
И выносит его нам красавица такой силы, что потерял я сразу дар речи… Правда, ненадолго…
Трофимыч занял свою знаменитую раскоряченную позу, и полилась очередная история, на этот раз о красавице чешке, по имени Снежана…
Жизнь, однако, продолжалась, друзья мои!