Теплым осенним днем, в Москве, на Востряковском кладбище, хоронили Сергея Федоровича Медунова. Накануне дамочка из НТВ, похожая на вертлявую птичку из кукольного мультика, бойко «отстукала» клювиком в вечернем выпуске «Новостей», что «на восемьдесят четвертом году жизни скончался Медунов, бывший властелин Краснодарского края, похитивший несметные богатства и отсидевший за это длительный срок в тюрьме».
В этой информации правдой было только то, что Медунов, действительно, умер. И, пожалуй, то, что в течение многих лет он был, если не властелином края, то во всяком случае, фигурой, близкой к этому качеству.
В коммунистические времена так было заведено – первый секретарь главенствующего на территории партийного органа (крайкома или обкома) всегда являлся обществу в образе высшего праведника и судии на все случаи жизни. От одного его слова, взгляда или жеста зависело многое, если не всё. Таковы были правила той игры.
Энтевешная «птичка», вылупившаяся на свет через четверть века после тяжелейшей войны и уже в ранние школьные годы с хохотом сморкавшаяся в пионерский галстук (что в столичной тусовке считалось сопротивлением режиму), равнодушно отбарабанила это сообщение, состоящее всего из нескольких слов и привычно стала озвучивать «ужастики» из современного российского быта, добавляя туда концентрированную смесь из зарубежных кошмаров.
Где ей знать, что с кончиной Медунова для многих и многих людей, особенно на Кубани, в прошлое, а скорее, в глухое забвение, уходила целая эпоха, составлявшая смысл и цель их трудной, а подчас просто самоотрешенной жизни.
Из края на похороны отправилась депутация знаковых и руководящих персон, еле уместившаяся в большой самолет, летевший из Краснодара в столицу специальным рейсом: утром туда, вечером – обратно. В полете я оглядел салон. Привычной для таких сообществ оживленности не было. Люди, долго и близко знавшие друг друга, с нескрываемой грустью отмалчивались, иногда со вздохом пропуская поминальную рюмочку под постный аэрофлотовский бутерброд.
Я подсел к пожилому механизатору, звучное имя которого лет тридцать не сходило с газетных полос. На лацкане долго ношеного пиджака висела потемневшая от времени золотая звездочка. Он молча опрокинул в пластиковый стакан несколько «булек» коньяка и передал мне:
– Пей!
Густая душистая жидкость мягко ударила в голову, приятной истомой разлилась по телу.
Механизатор с хрустом смял свой стаканчик в могучей заскорузлой руке:
– Глыба был человек! – сказал он, невидяще глядя в иллюминатор. – Глыбища! – повторил он задумчиво, словно для самого себя.
Для всех летящих в этом самолете (пожалуй, кроме меня) Сергей Федорович Медунов являлся ведущим персонажем в той главе жизни, которая содержала самые яркие и самые запоминающиеся страницы их личных биографий.
Слышу, за спиной кто-то с хриплой отдышкой рассказывает:
– …Звонит мне дежурный в шесть утра, Медунов, говорит, в районе! Я мигом – в машину, штаны на ходу застегиваю… Вбегаю в кабинет, а он уже там. Извини, говорит, вот решил в уборку пораньше тебя побеспокоить…
А на столе заседаний, прямо посередине, стоит оцинкованное, цыганских размеров ведро, до краев наполненное кукурузными початками… Чувствую в этом какой-то подвох, но от волнения врубиться никак не могу – к чему бы это? Ну, он заметил, что я на ведро глазом кошу, и говорит:
– А хороша кукуруза у тебя в районе! Ох, хороша! – берет початок в руки, а тот солнышком играет, как из золота отлитый… М-да! Расчувствовался я от такой оценки, слегка бахвалиться начал, цифрами сыплю, как у меня в районе всё хорошо да ладно. Он с одобрением головой кивает, а потом спрашивает:
– Ну, а с дорогами как?
– Много поработали и над этим вопросом, Сергей Федорович, – докладываю. – Столько-то километров ввели, столько-то отремонтировали. – Словом, чувствую себя в некотором роде именинником. Про ведро уже и забыл. А он вдруг, как бы между прочим, говорит:
– А какова в районе протяженность дорог сельхозназначения?
Я, как водится, цифру называю с округлением в большую сторону. Дорог у нас много, с хорошим твердым покрытием, гордиться есть чем.
– Это хорошо! – одобряет. – Молодцы!
После такой оценки я уже совсем расслабился и бдительность утерял полностью. И вдруг он берет в руки это самое ведро, будь оно неладно, и ставит прямо передо мной:
– Я вот на одном километре твоих замечательных дорог, как видишь, насобирал полное ведро не менее замечательной кукурузы. Я думаю, на семь-восемь кило потянет? Ты вот возьми машинку счетную, и давай прикинем… Сколько, ты говоришь, у вас дорог сельхозназначения?.. Ага! Вот и перемножь это на семь, а лучше на восемь – и ты получишь то количество сельхозпродукции, что у тебя по дорогам валяется… Я думаю, будет справедливо, если на этот объем мы увеличим вашему району план по производству кукурузы. Согласен с такой постановкой?
Я, конечно, руки по швам – спасибо, Сергей Федорович, за ценный совет!
Он засмеялся и говорит:
– Да не совет тебе нужен, а побольше рачительности и внимания проявлять, как урожай сохранить. Ты погляди, какой увесистости и красоты початки у тебя по кюветам да колдобинам валяются…
Кукурузу на стол высыпал, ведро забрал и уехал…
– А у меня еще хуже было! – включается в разговор такой же с мазутцем и властным рокотанием голос:
– Звонит мне однажды летом начальник районного ГАИ. Сообщает, что возле Журавской вроде как Медунов на обочине что-то тяпкой рубит…
– Ты что, сдурел? – говорю.
– Никак нет! – отвечает. – В твердой памяти и трезвом уме.
Я, конечно, кувырком в машину и на Журавскую. Подъезжаю, действительно, Сергей Федорович стоит у дороги, опершись о тяпку, соломенная шляпа на затылке, рубашка мокрая, лицо в поту… Здоровается приветливо:
– А я думал, уже не дождемся тебя! Присоединяйся к честной компании. Тяпка у тебя есть? – спрашивает. – Нет! Ну, мы тебя выручим.
– Пал Кузьмич! – к водителю обращается, – отдай первому свою тяпочку.
Начинаем рубить жухлую траву. Он меня по ходу о делах спрашивает. Я что-то отвечаю, а сам от стыда горю, от физиономии прикуривать можно. Июль, полдень, жара невыносимая… Народ мимо едет – глазам не верит: первый секретарь райкома и Медунов амброзию вдоль дороги рубят! Он в рубашке свободной, шляпа соломенная, сандалии легкие. Я же при полном параде: костюм, галстук, туфли лаковые… Помахали мы так с полчасика, а потом он мне и говорит:
– Ты, давай, тут немножко еще поработай, а мы с Кузьмичом поедем дальше. А тяпку дарю тебе на память и в назидание…
Слушая эти и подобные байки, звучащие под аккомпанемент самолетных моторов, я и сам кое-что вспомнил. Вспомнил, например, как в медуновские времена иступленно и воистину всем миром навалились на сорняки, амброзию эту зловредную. И не дай Бог сказать где-нибудь тогда «боремся», только, уничтожаем сорную растительность!
– Запомните все! – гремел со всех трибун первый секретарь крайкома. – У-ни-что-жать!
Своим неукротимым напором и подчас удивительно тонкой изобретательностью Медунов мог в считанные дни поднять край на задуманное им дело: будь то возведение за три месяца гигантского стадиона или борьба с курением. Записные скептики хихикали тогда, пуская дым в рукав: вот нашелся еще один борец с «ветряными мельницами!»
– А если подумать, что плохого в этом? – словно угадав мои мысли, сказал сосед по креслу. – Вот американцы сейчас огромные миллионы бросают на борьбу с курением. А проклятие это нынешнее – наркомания?
Как все селяне, он произнес это слово с ударением на последнем слоге – наркомания.
– У нас в районе раньше понятия не имели, что это такое, а сейчас… В хуторских кушерях шприцы находим… Медунов за такие вещи вмиг башку открутил бы… И правильно сделал!
– Уж да! – подумал я. – Что касается «башки», то в те времена при отделении ее от тела рука не дрожала ни у кого, а у Медунова тем более. Я имел возможность это наблюдать. Однажды во время какого-то пленума или актива Медунов с такой испепеляющей критикой набросился на какого-то председателя колхоза, что тот в одночасье и скончался прямо в зале. Поднялась легкая такая суматоха. Правда, никто в тот момент ничего не понял. Человека под мышки выволокли через боковую дверь, врачи из спецполиклиники в фойе посуетились немного. А потом карета «скорой помощи» увезла несчастного и – с концами. Шептались впоследствии по этому поводу, но бояться первого стали еще больше.
Уж какой героический человек был секретарь крайисполкома Алексей Кондратьевич Гузий. Вся грудь в боевых орденах (один орден Александра Невского чего стоит), на немцев чуть ли не с одной лопатой ходил, а Сергея Федоровича боялся и говорил всегда о нем с почтительным придыханием и нам, своим подчиненным, не уставал повторять:
– Смотрите, будет сам Сергей Федорович! – и со значением палец упирал почти всегда в меня, как самого малонадежного, особенно после того, как я опоздал на дежурство у каких-то дверей во время сессии крайсовета.
Долгое время в крайисполкоме в должности заместителя председателя работал один уважаемый и энергичный руководитель. При всех своих деловых качествах был он человек довольно строптивый и к тому же давно курящий. Поэтому предупреждение Медунова о несовместимости курения с высоким положением проигнорировал, посчитав, что к нему, доблестному фронтовику с большим партстажем, сие предупреждение особого отношения не имеет.
Однажды этот руководитель, выходя из своего кабинета с вызывающе зажженной сигаретой во рту, нос к носу столкнулся в коридоре с Медуновым, направлявшимся в кабинет председателя крайисполкома – некурящего и непьющего товарища Разумовского.
– Ба! – изумился Сергей Федорович. – Ты что, дорогой, куришь? – тон первого секретаря был таков, что курильщик сразу понял: дело может принять показательный оборот.
– Слушай! – продолжал Медунов, причем в полный голос и принародно (в коридоре в этот момент оказались какие-то люди, в том числе и я, которые в страхе замерли там, где их застала судьба), – что о тебе подумают другие?
Сергей Федорович делает в нашу сторону широкий и плавный жест.
– И какой пример ты подаешь, когда вся Кубань поднялась на борьбу с этим злом… – и пальцем в дымящуюся сигарету, которую зампред от страха закусил, как бультерьер жертву.
На него жутко было смотреть. Но что значит старая партийная выучка! Он быстро собрался и, вытянувшись, как командир маршевой роты перед командующим фронтом, зычно произнес:
– Виноват, Сергей Федорович! Клянусь – это последняя затяжка в моей жизни. Более последовательного и твердого противника курения, чем я вы не найдете!
Медунов усмехнулся:
– Ну-ну, посмотрим!
Не знаю, как насчет твердости, но после этого случая более шумливого и крикливого борца с табаком, чем тот зампред, сыскать было просто невозможно. Однажды на совещании он устроил длинную публичную выволочку какому-то транспортному начальнику средней руки, от которого несло, как из курительной залы центрального городского кинотеатра. Он ругал его так изобретательно, что тот вспотел до кальсон и благоухать миазмами стал еще сильнее.
– Вот так наплевательски некоторые наши руководители относятся к важнейшим решениям партийных органов! И что самое нетерпимое, к указаниям самого Сергея Федоровича! – заключил зампред гневную тираду.
Бедный транспортник поклялся, что курить бросит навсегда и тотчас. Не знаю, бросил он курить или нет, но с тех пор от совещаний в крайисполкоме отлынивал под любым предлогом, присылая вместо себя заместительницу, волоокую даму с впечатляющими формами, в отличии от своего начальника, источавшую совсем другие запахи – запахи помад и духов. Правда, зампреду это тоже не нравилось. После окончания совещания в его кабинете еще долго стоял избыточный аромат «Клима» или «Мадам Роша».
– Слушай! – говорил он раздраженно своему помощнику, – открой окна, а то воняет, как в борделе. Сил нет…
Позже мы узнали, что с запахами настоящего борделя доблестные бойцы Красной Армии познакомились после взятия столицы разгромленной Венгрии. А в многоступенчатой орденской колодке нашего зампреда, которую он вздевал на пиджак ко Дню Победы и в День Советской Армии, была медаль и «За город Будапешт». Так что, как и чем пах бордель, он наверняка знал не понаслышке…
По прилету в Москву к нашей траурной делегации добавились столичные кубанцы, в том числе и персоны некогда более чем крупные – Виталий Иванович Воротников, например. Это он менял Медунова на посту первого секретаря Краснодарского крайкома партии после серии скандальных статей в столичных газетах, главным образом почему-то в «Литературной», где разоблачались сочинские и кубанские мафиозные фигуры. Через год, как вверху посчитали, что в Краснодарском крае порядок уже наведен, Виталия Ивановича возвысили до уровня секретаря ЦК КПСС и даже члена политбюро, а в Краснодар на его место вернулся из Москвы Георгий Петрович Разумовский, который стремительно входил тогда на вершину своего номенклатурного счастья.
Воротникова я узнал с трудом, как узнают на старой потрескавшейся и пожелтевшей фотографии давно забытого человека: лицо вроде знакомое, а к конкретной фамилии привязать никак не можешь.
– Здравствуйте, Виталий Иванович! – подал ему руку Кондратенко. И только тогда я сообразил, что на похороны пришел и человек, принимавший когда-то активное участие в погребении медуновской партийной карьеры. Патина времени коснулась и других наших коммунистических «богатырей», которых когда-то переводили с Кубани под фанфарные трубы на министерские или иные равные посты, а потом, после августа девяносто первого, почти всем дали коленом под зад. Как люди «холопского звания», демократы делали это со злорадным удовольствием.
В седых и лысых, с морщинистыми тусклыми лицами и слезливо моргающими глазами я пытался угадать тех владык краевого масштаба, при виде которых мне всегда хотелось вжаться в стенку или провалиться сквозь пол. Пытался и не мог. «Боже! – внутренне восклицал я. – Что делают долгое время и неудачливые обстоятельства! Куда подевались величественность и стать, где надменная отрешенность упитанных лиц, где гранитная уверенность в себе, куда исчез хмурый непроницаемый взгляд из-под набрякших век, где тот чуть уловимый кивок на твое радостно-холопское:
– Здравствуйте, Иван Николаевич или Николай Яковлевич, или Иван Кузьмич, или еще ниже, почти в пояс – многоуважаемый Георгий Петрович!
Где оно? Куда подевалось? А ведь было, я хорошо помню!»
В суетном старичке, с большой розовой проплешью и блуждающей полуулыбкой на радушном лице, я с тихим внутренним ахом разглядел Георгия Петровича Разумовского. Матушка дорогая, вспомни и вздрогни! Как же он шел по длинным ковровым дорожкам крайисполкома!
Что за глупость я брякнул? Что, значит, шел? Он шествовал, а точнее двигался, неторопливый и значительный, высокий, крупный, недосягаемый, в изумительно сшитом костюме, в галстуке, повязанном рукой скульптора, обуви, сотворенной орденоносным сапожником Бабаяном, колодку которой, как посмертную маску основоположника, тот хранил в специальном сейфе, а перед своей кончиной завещал сыну, тоже Бабаяну и тоже придворному сапожнику.
Если он что-то походя молвил, то голос его журчал бархатистыми переливами, как глубокие рояльные октавы. И это на фоне наших прокуренных и пропитых фистул, готовых даже на собачий подвыв, лишь бы Георгий Петрович ненароком не осерчал. В ответ на приветствие он лишь слегка смеживал ресницы, не более.
Я думаю, что Георгий Петрович Разумовский был образцовым экземпляром многолетней большевистской кадровой селекции, с началом от обязательных пролетарских низов (отец – паровозный машинист) до возведения в недосягаемую вельможность высшего партийного двора, то есть политбюро, кандидатом в члены которого он в конце концов стал, запретив даже ближайшим родственникам помнить его номер домашнего телефона.
А вот теперь я смотрю на него, скорбно склонившего остатки седых кудрей над гробом, и никак не могу отделаться от мысли, что лет пять до этого, в беседе со мной, распнутый и плачущий, битый всеми, кому не лень (а Разумовским, пожалуй, в большей степени), рядовой московский пенсионер Медунов извлекал из русской лексики самые бранные слова, пока не остановился на двух наиболее выпуклых и с размахом припечатал их к незатуманенному ничем предосудительным образу Георгия Петровича Разумовского, который сейчас, на моих глазах, возложил две малокровные гвоздички к хладным ногам покойного и скромно уступил место другим скорбящим. Отойдя в сторону он примкнул опять же к шеренге бывших членов ЦК. Они и здесь держались кучно и особняком. Среди толпы вижу Николая Яковлевича Голубя (бывшего председателя крайисполкома), Ивана Николаевича Дьякова (бывшего секретаря крайкома), Виталия Григорьевича Сыроватко (почти легендарного когда-то руководителя кубанского комсомола).
Подходит уже совсем старенький, но с удивительно живыми глазами Николай Константинович Байбаков (бывший председатель Госплана СССР). Голова трясется, какая-то женщина поддерживает его под локоть. Еще бы! Последний из оставшихся в живых сталинских наркомов.
Постепенно траурный зал центральной клинической больницы, или как ее чаще называют – кремлевской, заполняется до отказа. Помещение, где установлен гроб, мавзолейного типа: огромное, отдающее холодом могильного склепа. Стены в темно-красном граните, под потолком мрачные бронзовые светильники. Каменная помпезность давит, особенно когда включили музыку. Она течет откуда-то сверху, тихая и казенно-торжественная. Рядом, в соседнем зале, идет такая же церемония – провожают в последний путь какую-то женщину, говорят, бывшую руководительницу советского комсомола. По крыльцу торопливо, с пушистыми нарядными венками, бегут какие-то опоздавшие люди. Сначала было сунулись к нам, встали в задних рядах, притихли, потом разобрались, что хоронят мужчину, снова засуетились и побежали искать свою покойницу. Смотрю, распорядитель, высокий элегантный человек, изловил их в вестибюле и повел в нужное место. Вернувшись, подходит к Голубю (тот от имени провожающих ведет процедуру), и громко шепчет:
– Начинайте, у вас осталось сорок пять минут!
Здесь, видимо, конвейерная система. Больница (она рядом, за бетонным забором), хотя и кремлевская, но покойников в эти покои, судя по всему, поставляет безостановочно.
Музыка стихла и установилась шелестящая тишина:
– Дорогие товарищи! – напряженно зазвенел голос. – Сегодня мы провожаем в последний путь…
Я придвинулся ближе. Медунова узнать трудно: расплывшееся одутловатое лицо, совершенно белое, бескровное, лишенное привычных очертаний. Погружен он в здоровенный, как корыто, гроб, тот, что из последних достижений кладбищенского дизайна – с резными карнизами, медными ручками и чемоданными защелками. Как хорошо! Уже не раздирает душу молоток, в ответ на стук которого всегда раздавался вопль родственников – теперь щелкнули замки и… пошел тихо в «райские кущи». Нет уже этого, сугубо нашенского, российского, аккомпанемента по крышке да гвоздям.
Гроб хоть и богатый, дубовый, с медными пароходными рукоятями, но знаю – куплен на кубанские деньги. История о медуновских сокровищах – сущая выдумка. Она придумана теми, кто и в мыслях не допускает, что можно иначе: быть при должности и не воровать. Для тех, кто придумал это, другого варианта просто не существует. Современные нувориши по этим сценариям и живут, по ним оценивают других: раз начальник – значит вор! И гроб, и одежду, и продукты на поминки земляки привезли с собой. В итоге жизни ничего не оказалось за душой у некогда всесильного Сергея Федоровича Медунова. Сбережения малые, какие были, проел, одежду сносил, а в последние годы жил на жестокую нынешнюю пенсию, еле сводя концы с концами… Все говорят долго, возвышенно, словно каждый пытается загладить какую-то свою давнюю вину перед покойником…