Человек рожден для великой радости, для беспрестанного творчества, в котором он – бог, для широкой, свободной, ничем не стесненной любви ко всему: к дереву, к небу, к человеку, к собаке, к милой, кроткой, прекрасной земле, ах, особенно к земле с ее блаженным материнством, с ее утрами и ночами, с ее прекрасными ежедневными чудесами.
А. Куприн
Нас мало – юных, окрыленных,
не задохнувшихся в пыли,
еще простых, еще влюбленных,
в улыбку детскую земли.
В. Набоков
Глава 1
Своих одноклассников она не видела очень давно. Некоторых даже не захотела бы, наверное, встретить в своей взрослой жизни. С большинством давно потеряла связь: росли листиками одного дерева, вскармливались и питались вместе, и разлетелись по разным уголкам земли. Только небольшому количеству, самым близким и преданным, удалось продержаться в друзьях четверть века, но и эта дружба была странной. Тоненькая нить, соединяющая бывших одноклассников, разбросанных по городам и весям, поддерживалась старыми и недавно возникшими в стране праздниками. Короткие звонки от дней рождения до Нового года. «Дружба по обстоятельствам», – так с некоторым неприятием, граничащим с осуждением, говорил ее бывший муж, никогда не разделявший щенячьего восторга, который неизбежно возникал при редких встречах друзей детства. И почему она опять о нем вспомнила? Дала же себе слово…
Усталость так незаметно подкрадывалась к концу рабочего дня, что она часто не могла себя заставить не только поддержать разговор ни о чем с теми, кого не видела вечность, но и просто сходить с подружками в ближайшую кофейню. Сын сердился: «Ну к чему ты берешь на себя столько работы? В этом давно нет необходимости! Я уже зарабатываю – не бойся, мы не умрем с голоду!». Как было объяснить ему, так быстро повзрослевшему сыну, только начинающему жить, что работа и была сейчас для нее жизнью. Этим она заполняла образовавшуюся пустоту, образовавшуюся после того, как он перестал в ней нуждаться. Загружая себя физически, невероятно выматывая в течение рабочего дня, она хорошо спала, без тревожных мыслей и страха одиночества. К утру она, конечно, всегда хорошела и молодела. С радостью просыпалась пораньше, чтобы успеть на пробежку и после не спеша выпить чашку свежесваренного кофе. Вечерами могла войти домой с пакетами из супермаркета, сесть на ближайший стул и просидеть так более получаса – в верхней одежде и обуви, от которой устали ноги. Сидела и в оцепенении смотрела вокруг – уставшая от жизни, немолодая женщина. Рассматривая себя в зеркало, вечером свой утренний подъем считала легкомыслием, выдумкой и глупостью. Вот и прошел еще один день, мало чем отличающийся от многих других…
Если сын являлся не поздно, она суетилась на кухне, стремясь накормить его чем-то вкусным, но если приходило сообщение «меня не жди, буду поздно», то ограничивалась горячим бутербродом, кофе и фруктами.
Сегодняшняя жизнь не казалась ей наполненной. Не было рядом единомышленников, не было той среды, что могла бы ее питать. Работа, ставшая привычной, не приносила удовлетворения, которое можно было бы ожидать – только материальное вознаграждение. Сын вырос и уже не нуждался в ней так, как было в детстве, когда он не мог ступить без нее ни шагу. Преувеличенная скромность, природная деликатность и стыдливость души мешали ей всегда, а ледяной ветер одиночества сейчас она ощущала еще сильнее, чем в ее беспокойные молодые годы. Благодаря короткой беседе с человеком, говорящим с ней на одном языке, она чувствовала, что жизнь становится вдохновенней, но таких встреч в повседневной жизни банковского служащего было очень мало. И она мучительно гасла от всей этой повседневной рутины, не имея возможности отразить, выплеснуть все волнения своей тонкой творческой души.
В минуты вечерней усталости не было никаких сил говорить с малознакомыми людьми – за четверть века и у нее, и у них изменилось многое – о сыне, которого они не знают, о работе, которую она не любила или о сегодняшней малоинтересной жизни. Притворяться радостной и беззаботно-счастливой не представлялось ей возможным. Говорить о собственном одиночестве она никогда бы себе не позволила. Стараясь, как всегда, быть вежливой и деликатной, Верочка избегала длинных телефонных разговоров, потому что они требовали усилий. Взамен она получала только опустошение и усталость, а также сожаление о глупо проведенном вечере.
Единственная тема, которая их связывала – детские воспоминания – к счастью, была неисчерпаемой. Удивительное дело! Благодаря тому, что одни помнили одно, а другие – совершенно другое, та, ушедшая в историю жизнь, не бледнела и не выцветала, как первые цветные фотографии, снятые в восьмидесятые на пленку «Кодак», а наполнялись новыми красками, освещая то один, то другой конец картинки яркими всполохами.
Веселая и неунывающая Маринка, сейчас живущая в тысяче километров от Верочки и воспитывающая двух дочерей, помнила все и бесконечно донимала вопросами:
– Нет, постой! Разве ты не помнишь, как мальчишки из нашего класса чуть не устроили пожар в кабинете химии? Нет?!? А где же ты была в это время?.. Ну как же! Это была такая интересная история – вся школа гремела! Ты, наверное, рисовала в своей художке или играла в музыкальной школе на очередном конкурсе! – тут Маринка начинала хохотать и так заразительно, что Верочка думала, что они только вчера сидели за одной партой и Маринка просила помочь ей со вторым вариантом контрольной работы.
– Слушай! Сашка с Олегом дежурили в кабинете химии: убрали, подмели, вытерли доску и натерли пол мастикой. Все чин чином, как положено. Обычно мальчишки всегда хотели дежурить в паре с девчонками, ну чтобы те убирали, а они смотрели в окно и над ними, дурочками, подшучивали. Но в этот раз не повезло: пришлось делать все самим. Закончив, собрались было уходить, как вдруг обнаружили, что дверь-то закрыта! Ирина Ивановна ушла на совещание и закрыла их, чтобы не сбежали, ей нужно было перенести что-то в лабораторию. Мальчишки расстроились и решили покурить, сидя на подоконнике. Тряпка с мастикой загорелась от упавшего пепла или от спички – этого никто так и не узнал. Они, идиоты, стали ею размахивать, топтать ногами, чтобы потушить – та разгорелась еще сильнее. Пока они затаптывали ее ногами и заливали водой, опрокинув вазу с цветами, пока открывали настежь окна, в кабинет с криком влетела химичка и устроила им веселую жизнь. На следующий день вызвали их родителей, грозили исключением. В кабинете было столько всего! Могли запросто спалить школу!
– Нет, не помню… Может быть, я болела? – с надеждой спросила Вера.
– Ну ты даешь, мать! А Наташку, которая с Димкой встречалась, хоть помнишь? Это началось в классе девятом или в восьмом, а потом они сразу после школы поженились. У нее еще эпилепсия была – да? Ну, слава Богу, хоть это помнишь!.. Она пришла к нам в пятом классе, и, когда это произошло на уроке в первый раз, все просто остолбенели. Потом уже понимали, что нужно делать в таких случаях, но в первый раз – ужас что было! А она так смутилась, бедняжка! Не могла же она контролировать свои действия в такой момент. Боялась, не задралась ли юбка, не увидели ли все заштопанные колготки, хотя все мы в то время в таких ходили. Это сейчас мои девчонки убивают по две пары в неделю – и ничего, мама купит новые! Откуда им знать, где берутся деньги?.. Так вот, говорят, у нашей Наташки после замужества и рождения детей приступы почти прекратились. Вишь, как бывает!..
Эту парочку забыть было невозможно. В то самое время, когда романтичная Верочка зачитывалась романами Ал. Дюма и, прячась под кроватью, мечтала о настоящих чувствах, которые ее захватят и спасут от действительности, ничем не привлекательная Наташка купалась в первой любви. Маленькая, похожая на цыпленка, курносая и веснушчатая Наташка не отличалась от других девчонок совершенно ничем. Рыжеватые волосенки едва доходили до плеч, школьная форма всегда выглядела чуть более небрежно, чем у всех остальных. Белые воротнички и манжеты не пришивались вовсе, юбочка казалась коротковатой, но совсем не так, как у дылды Лариски – там все выглядело дерзко, зовуще и привлекательно. Наташкина форма вызывала лишь сочувствие. Как говорила Верочкина мама, все смотрится по-сиротски: «Ну посмотри, как эта девочка выглядит! Будто из детского дома!». Причем, мама могла так сказать и о модной одежде, но просто выходящей за грань ее понимания. Короткие брюки или рукава – «выглядит как подстреленный», короткая стрижка – «будто после тифа». Язычок у Надежды Ивановны всегда был острым, даже тогда, когда этого совершенно не требовалось. Так вот, все эти нелестные эпитеты идеально подходили к бедной Наташке, а уже когда обнаружился ее недуг, все стали относиться к ней не только с жалостью, но и подчеркнуто-осторожно, как к хрустальной вазе, боясь последствий и не зная, чем может быть вызван очередной припадок. Да и откуда им было это знать, если сама Наташа этого ни предчувствовать, ни контролировать не могла.
В Верочкиной памяти так и стоит ужасная картина. Одноклассница, только что сидевшая за соседней партой на уроке истории, вдруг падает на пол, судороги терзают ее хрупкое тело, голова бьется о деревянный пол, зрачков уже не видно, стучат зубы, а сквозь уголки рта бежит белая пена. К ней, расталкивая всех, мчится сквозь ряды Любовь Михайловна и несет с собой толи ложку, толи небольшую указку. Чтобы не прикусила язык, кажется… Грузная историчка действовала очень быстро и уверенно, положила под голову девочке чью-то куртку, чтобы не допустить запрокидывания головы. Она делала что-то еще, но стыдливая от природы Верочка отвернулась: она никогда не понимала любопытных ротозеев, толпящихся вокруг. Когда приступ закончился, Любовь Михайловна проследила, чтобы Наташа немного полежала в школьном медпункте и только потом отправила ее домой с надежным сопровождением. Тогда все ребята решили, что первый приступ произошел в правильном кабинете: Любовь Михайловна явно знала, как себя вести в подобных случаях. Возможно, такая беда была у кого-то из ее близких – спросить никто бы никогда не отважился.
Учителя почти не напрягали Наташу ответами у доски, чаще других в случае легких недомоганий отпускали домой и даже выделяли сопровождающих – кто же знает, что ее может ждать в пути?..
Как-то странно жили тогда Верочкины одноклассники! Были более самостоятельными что ли. Родители являлись в школу очень редко – с некоторыми учителя за десять лет учебы так и не познакомились лично. Жизнь была тяжелой: родители работали с раннего утра и до позднего вечера, радовались доставшейся колбасе, заслуженному в очередях мясу, дефицитным товарам, если их удавалось приобрести благодаря счастливому случаю или нужному знакомству. Все с боем, все не просто так. А дети с ключами на шее сами возвращались домой, слышали окрик соседской бабушки «смотри, не забудь суп подогреть!», «у тебя сегодня музыка» или «мать просила тебя мусор вынести и хлеба купить». Хватали холодную котлету, делали наспех уроки – и во двор. Главное – вернуться домой раньше, чем придут родители. Они открывают дверь – а ты, вот я какой! Уже давно дома, книгу читаю, и хлеб купил, и уроки сделал. Бабушка-соседка на своем липком от чая столе раскладывала запасные ключи, выписывала номера квартир и была лучшим на свете охранником. К ней на первый этаж можно было забежать запросто, если хотелось пить, и она протягивала эмалированную кружку с волком и зайцем из «Ну, погоди!», в которой плескалась самая вкусная в мире чистейшая водопроводная вода.
Совсем другое дело – когда рос Максим, Верочкин сын. Родители дружили между собой, помогали готовить школьные мероприятия, являлись с подарками и цветами от родительского комитета к классному руководителю. Верочка входила в число активных мам и никогда не отказывалась помочь. Дети ее коллег, что помоложе, сейчас и вовсе находятся под постоянным пристальным контролем. Родители сгруппировались в какие-то сообщества; пользуясь современными средствами связи, обсуждают в беседах домашние задания и будущие экзамены, делятся своими огорчениями и знают все о том, что происходит в школе.
В Верочкином детстве никто не знал родителей Наташи. Кажется, ее воспитывала одна мама, но даже она не прибегала встревоженная в школу, не просила больше внимания и снисхождения к своей особенной девочке. Только учителя, отправляя ученицу домой, спрашивали:
– Наташа, есть кто-нибудь дома?
– Нет, но у меня ключ, – на красной толстой нитке он висел, как у всех, на шее.
– Тогда иди домой, выпей сладкий чай и отдохни. Кто может проводить Наташу?
О, желающих всегда было много! Девочка жила в пяти минутах от школы, в недавно построенной девятиэтажке, одной из первых среди остальных невысоких пятиэтажных строений. За ее домом виднелся пустырь с будущим парком и небольшим искусственным озерцом, обсаженным молодыми деревцами. Озеро возникло непреднамеренно: в подвале нового дома скапливалась вода. Раз в несколько месяцев приезжала специальная машина, протягивала длиннющие шланги и водопадом неслась вода в открытое, специально приготовленное углубление. Были ли еще какие-нибудь дополнительные источники – Верочка не знала, ее в ту пору занимали совершенно иные вещи, но со временем озерцо увеличилось в размере, обзавелось даже мелкой рыбешкой, но никто и никогда там не плавал, это точно.
Так вот, желающих сопроводить Наташу домой всегда было хоть отбавляй! Это значило, что можно будет не возвращаться в школу вообще или прийти через пару уроков, сославшись на то, что шли медленно, а потом нужно было помочь Наташе дома: уложить ее или принести чай с печеньем. Кто же будет это проверять? Телефоны в ту пору водились не во всякой квартире. Таким чудесным предлогом не воспользоваться было просто грех, потому и с радостью пользовались, желающих было не счесть. Как правило, больную доверяли самым ответственным и рослым, которые в случае чего и поддержку окажут – Наташа была невесомым воробышком, особенно по сравнению с дылдой Лариской и спортсменкой Любой – и в школу обязательно вернутся. Молчаливому и крепкому Диме, живущему в той же девятиэтажке, поручали воробышка чаще остальных.
Не плохим и не хорошим парнем был этот Дима – о нем вообще мало что знали. Есть такие люди, которым и сказать, возможно, есть что, но они предпочитают больше наблюдать и молчать. Вся школьная жизнь, эта мышиная возня, его мало интересовала. Он занимался, кажется, баскетболом, часто ездил на соревнования, подолгу отсутствовал, а вернувшись, молча занимал свое место за последней партой у окна, поздоровавшись за руку с парнями. Девчачий мир его не волновал. Вывести Димку на разговор было нелегко; со временем все привыкли к его отлучкам и к тому, что он что-то постоянно рисует в большом коричневом блокноте. Как только кто-то устремлял глаз в его сторону, Дима поспешно закрывал свой таинственный блокнот. Прослыв нелюдимым чудаком, он жил вполне спокойно, получал свои скромные отметки и радовался тому, что его оставили в покое. Никто из девчонок будто не замечал ни его спортивных дарований, ни светлых волос, ни худощавого лица, ни сильного тела.
Как произошло это сближение – не знал никто, но в классе восьмом или девятом ребята стали парой. Маленький гадкий утенок стал ходить в сопровождении рослого спортсмена повсюду. Он носил ее портфель, усаживал ее в школьной столовой, сам выстаивал длинную очередь, приносил еду, помогал с домашним заданием. Он, к зависти всех девчонок класса, даже дожидался ее у школьного туалета! Если Наташа долго не выходила, он кричал: «Наташ, ты в порядке?». Никто не сомневался: если было бы нужно, он влетел бы к ней на помощь даже в женский туалет, закрыл бы глаза и видел бы перед собой только свою Наташку!
Она светилась от тихого счастья и ничего не отвечала на любопытные расспросы одноклассниц. Нет, в прекрасного лебедя она так и не превратилась, но стала нежной, спокойной и уверенной. Знала: если нужно, Дима всегда рядом. Он глядел на нее с обожанием. «И правда – что он там видит? – судачили девчонки. – Что в ней такого особенного?». Провожал к доске взглядом так, будто нес хрупкий сосуд. Облегченно вздыхал, когда она возвращалась на место. И ей, только ей, показывал свой загадочный коричневый блокнот с рисунками. Острые на язык девчонки, усевшись на физкультуре рядком, как-то постановили: «Он из тех, кто любит убогих. Нормальные ему неинтересны. А мы-то думали, он и говорить толком не может!». Да, и в правду, обнаружилось, что у парня удивительный по тембру голос. Обращаясь к Наташе, он говорил спокойно и мужественно и вместе с тем очень тепло. К удивлению всех, Дима проявлял свои чувства, не смущаясь, не боясь выглядеть смешным. Всячески оберегая своего воробышка, он сделал так, что через несколько месяцев и учителя, и одноклассники стали воспринимать их как единое целое. Апофеозом всеобщего признания было то, что классный руководитель, непреклонная Ирина Ивановна, вопреки всем ее теориям, разрешила ребятам сидеть вместе, рассудив, что им это только на пользу.
Особенно умиляли уроки физкультуры. Часто болея, Верочка имела освобождение от уроков, но должна была находиться в зале и могла наблюдать за тем, как Наташа, сидя на длинной скамье, подперев подбородок маленьким кулачком, с восхищением провожала взглядом Диму, бегущего за мячом, занимающегося гимнастикой, прыгающего в высоту. Русые волосы, слегка удлиненные по тогдашней моде, развевались от бега, футболка облегала широкие плечи, а тренировочные штаны демонстрировали длинные ноги. Загляденье! Было очевидно, что девушка видит только его, рослого и красивого.
Верочка не помнит ни смеха, ни обидных дразнилок, обычных в таких случаях. Все, даже мальчишки, приняли это сближение как нечто, само собой разумеющееся. Когда Дима был на соревнованиях, Наташа в школу почти не ходила, а если и являлась, то толку от нее не было никакого. Рассеянная, задумчивая, она допускала глупые ошибки или просто отказывалась идти к доске. «Я не готова», – с полным равнодушием заявляла девушка, даже не пытаясь решить задачу. Верочка в своих мечтаниях, спрятавшись под родительскую кровать с книгой, видела именно любовь – нежную, трепетную, заботливую, оберегающую. И много лет при упоминании о настоящей любви, в Верочкином воображении возникали эти двое, идущие по шумному школьному коридору, не замечающие никого вокруг. Они уплывали в далекое светлое будущее, не разжимая рук, не разбегаясь в сторону, обходя оживленную толпу школьников.
В ее девичьей памяти хранились и другие, более ценные воспоминания. О мальчике из класса постарше – его звали Гена. Ее подружки величали беднягу «крокодилом»: конечно, злую шутку тут сыграло лишь имя, а не внешнее сходство с другом Чебурашки. Нескладный, сутулый, слегка рыжеватый Гена, с лицом, густо усеянным веснушками, был отнюдь не героем ее романа, но Верочке он почему-то очень нравился, хотя они ни разу не перекинулись ни единым словом. Коленки слабели, в висках колотился пульс, когда он проходил мимо. В школьные годы небольшая разница в возрасте имела огромное значение: тех, кто помладше, часто презирали или просто не замечали. «Игнорили», – как сказали бы современные подростки. Виной всему была природная скромность и смущение, которые мешали Верочке проявить себя. Школьные дискотеки она не любила. Экскурсий в те годы организовывали мало, так что возможностей встретиться в непринужденной обстановке у них было мало, если не сказать, что они просто сводились к нулю.
Гена ее совсем не замечал. Дружил с мальчиками из своего класса, общался с девочками-активистками, входил в учебный совет школы. Идущую мимо Верочку не видел; о ее унизительной, безответной любви ничего не знал. Если он по делам заходил к ним в класс – сделать объявление, пригласить на мероприятие или забрать журнал – она немела, теряла самообладание и думала, что все тридцать пар глаз смотрят только на нее. Когда Гена закончил школу, Верочке стало казаться, что она задыхается. Понимала, что коридоры школы опустели и нет надежды, что он все-таки ее увидит, заметит, случайно обратится к ней, проходя мимо. Потом, конечно же, излечилась, выжила и нашла себе другой объект обожания, который жил в ее подъезде двумя этажами выше. Сосед, на пару лет старше, был обычным разгильдяем и лоботрясом, после восьмого класса ушел в техникум, и Верочка видела его, лишь когда заходила за его младшей сестрой, приглашая девочку погулять. Он равнодушно бросал «привет» и уходил в свою комнату. Сценарий у Верочки был все тот же, одинаковый: все придумала сама, молча наблюдала за человеком, который даже не догадывался о ее чувствах. Уже обзаведясь семьей, она как-то услышала от его мамы: «Как жаль! А мы думали – будешь невестой нашему сыну, ты ему так нравилась!». Это признание грянуло как гром среди ясного безоблачного неба: значит, он все же обращал на нее внимание!..
Себя Верочка считала некрасивой. Невысокая, неприметная, крупный нос, полноватые губы, не мешало бы сбросить несколько килограмм – оттого и уроки физкультуры были для нее настоящей пыткой. Позаниматься в зале в белой майке и в глупых черных шортах на резиночке, надувающихся при беге, как паруса, было еще можно. Но выходить на улицу, идти сквозь обычную толпу людей, спешащих на работу, к озеру и уж тем более бежать два километра по пересеченной местности представлялось ей мучением! Потом, разглядывая свои немногочисленные школьные фотографии, она поняла, что непривлекательной и неприметной видела себя только она сама. Родители были заняты выживанием, своими собственными непростыми отношениями и вселить в нее уверенность было некому. Так и прожила Верочка любимицей учителей, тихой хорошисткой-отличницей все десять лет в школе, без настоящей любви и мужского внимания. Так ей, по крайней мере, казалось.
Еще она помнила скользкого и неприятного учителя химии, который пришел к ним в старших классах заменить ушедшую в декрет Ирину Ивановну. Тогда им виделось такое положение совершенно неприличным: взрослая женщина воспитывала сына-семиклассника и, на их взгляд, была уже безнадежно стара для второго ребенка. Бедный сын! Ему, наверное, очень стыдно за мать, решившуюся на беременность в столь преклонном возрасте. Сейчас, вспоминая об этом, Верочка смеется: по ее подсчетам, химичке было около тридцати пяти, меньше, чем ей сейчас, лет на десять. И сейчас она относится к своему возрасту совершенно иначе. Молодой себя не считает, но и до старости ей далеко. Современная жизнь внесла свои коррективы в вопрос о деторождении. Сейчас стало позволительно заводить первого ребенка и в сорок, не говоря уже о втором или третьем. Кто-то по старинке может назвать сорокалетнюю маму «старородящей», но большинство даже одобрит: состоялась, закончила учебу, сделала карьеру, имеет полное право.
Так вот, уход Ирины Ивановны обошелся им дорого. В девятом классе они потеряли любимого классного руководителя и навсегда лишились покоя, входя в кабинет химии. Невысокий лысоватый учитель лет сорока, с маленькими крысиными глазками и противными потными ладонями, проявляя особое внимание к старшеклассницам, любил наклоняться к их тетрадям. Прогуливаясь меж рядов ненароком касаться их рукой, пригласить на дополнительные занятия после шестого урока. В то время позволялось дописать контрольную или самостоятельную работу, спросить после уроков то, что не удалось понять в основное время. У химика такой привилегией пользовались только девочки. Он всегда усаживался рядом, ослабляя галстук, расстегивая неизменно серый пиджак, и пристально рассматривал ученицу, подвигаясь все ближе и ближе. Указывал на ошибки, ненароком хватал за руки, касался нежного девичьего колена. Девочки, как могли, избегали подобных дополнительных занятий, но, если нужно было исправить отметки, другой возможности не было. И тогда они ходили к нему стайками. По одиночке – никогда.
Однажды Верочка столкнулась с ним в совершенно пустой учительской. Ее послали за классным журналом в середине третьего урока. Честно обойдя несколько кабинетов и везде натыкаясь на отказ, она вошла в учительскую, в которую обычно заходила только по большой надобности. Первая комната, яркая и светлая, со столами, за которыми обычно проверяли тетради учителя, пустовала. На стенах висели портреты руководителей страны, поздравление с юбилеем какому-то педагогу из начальной школы и огромное расписание. Она прошла в следующий кабинет, где обычно сидела завуч, грозная и малоприятная особа. Верочка уже готовила объяснительную речь, но и там оказалось пусто. Шкафчик с ячейками для каждого журнала находился справа, у окна. Коричневый журнал девятого «Б», еще совсем новенький, стоял в своей ячейке и никого не трогал. Облегченно вздохнув, девушка посмотрела в окно, выходящее на школьный двор. В теплый осенний день пятиклашки, выстроившись парами, под строгим надзором физкультурника направлялись к озеру бежать стометровку. Верочка засмотрелась на пожелтевшие деревья, на светлое безоблачное небо, на пустующий двор и представила, как хорошо было бы вот так, без всяких причин, вдруг оказаться одной дома или сидеть на берегу моря с книгой в руках, зная, что все остальные учатся. Глубоко вздохнув и отвернувшись от окна, она столкнулась лицом к лицу с Альбертом Михайловичем. Сердце застучало от страха и неожиданности. Он смотрел на нее с улыбкой и со своим знаменитым прищуром, от которого тряслись коленки. Подойдя почти вплотную, он заставил ее отступить к окну на шаг назад, а потом и еще на два, пока она не коснулась спиной подоконника. Отступать больше было некуда. Одной рукой схватившись за шкаф, вторую положив на стол завуча, Альберт Михайлович молча и с наслаждением садиста рассматривал Верочку, прекрасно понимая, какой эффект его внезапное появление произвело на девочку. Он будто радовался ее беспомощности и наблюдал, как она будет вести себя дальше. Эти мгновения показались ей бесконечными, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы в учительской внезапно не появилась завуч. Для Верочки она не просто вошла – она влетела, как супергерой, спешащий на помощь. Увидев всю картину, Светлана Петровна мгновенно оценила происходящее и строго спросила, обращаясь к Верочке:
– А ты что здесь делаешь?
– Я?.. Я искала наш журнал, – запинаясь, ответила девушка, боясь поверить своему счастью и одновременно чувствуя неловкость перед Светланой Петровной.
– Нашла?!? – Верочка убедилась в том, что на нее сердятся. Химик давно уже одернул обе руки и заложил их за спину.
– Да…
– Вот и иди! А вы, Альберт Михайлович, задержитесь на минуту.
Девушка вылетела из учительской, как чертик из табакерки. Сотни мыслей промелькнули в ее голове за тот длинный день. Она, держа в секрете даже от Маринки все то, что произошло в учительской, боялась, что об этом узнают одноклассники, что химик обозлится на нее и начнет мстить, что случившееся дойдет до мамы и что Светлана Петровна неправильно поймет то, что увидела. Ничего этого не произошло. История в учительской имела совершенно другой финал. Очевидно, этот эпизод, как упавшая карта, подтолкнул к разрушению целый карточный домик.
… Почему она сейчас об этом вспомнила? Ах, да! Вчера вечером говорили о встрече выпускников, намеченной на ближайшее время. Вот старые воспоминания и всколыхнулись. Хотя Верочка ничего и никому не обещала, все же задумалась: ехать или нет? Путь был неблизкий: собирались встретиться в Москве, а это значит нужно позаботиться о билетах, взять короткий отпуск на работе, поговорить с Татьяной. Впрочем, уже пора вставать, скоро прозвенит будильник, совершенно бесполезный в последнее время. Она приготовит завтрак, сын будет торопливо пить кофе, на ходу собирать свои документы, разбросанные по комнате. Верочка, первую половину дня совершенно свободная, после пробежки намеревалась заняться домашними делами. В банк идти нужно только к обеду.
Глава 2
День обещал быть сегодня ясным и солнечным. Сквозь оголенные стволы деревьев показался пылающий шар. Через несколько минут он стал ярко-желтым, золотистым и уверенно выкатился во всю ширь осеннего неба, разогнав серые тучки. Эта благодать с живой и чуткой утренней тишиной, полной запахов опадающей листвы, должна была продлиться несколько дней – так утверждали метеорологи. Верочка всякий раз жалела, что не может перенести всю эту осеннюю радость на бумагу. Старый фонтан в своих серых водах носил отражение оставшейся яркой листвы и солнечных лучей, уверенно пробиравшихся даже на самые тенистые аллеи парка. Верочка видела, как на придуманных ею полотнах по грубой льняной скатерти рассыпались яблоки. Рядом стояли пузатые кувшины для вина и белая ваза с букетом красно-желтой листвы. Рассеченные половинки яблока, оставленные кем-то на скамье и почерневшие за ночь, старинный вокзал, окрашенный в свежий желтый цвет, пустынная в столь ранний час площадь – все просилось на бумагу, но она давила эти мысли, заглушала их в себе, настраиваясь на планы нового дня. Прошлого не вернешь, в одну реку дважды не войдешь, да и поздно уже менять свою налаженную устоявшуюся жизнь.
Вчерашний разговор с Маринкой и детские воспоминания, однако, не отпускали… Альберта Михайловича боялись далеко не все. Была в их классе одна отчаянная девчонка, которой нравилось давать отпор скользкому и неприятному химику. У них с Лариской сложились какие-то особые отношения – этого наивная Верочка тогда не понимала и просто восхищалась ее смелостью. Та смотрела на Альберта Михайловича с вызовом, смело шла к доске и совсем не потому, что всегда была готова. К ее ошибкам химик относился терпимо, даже очень снисходительно: не слышал подсказок, не видел шпаргалок и вообще щедро одаривал Лариску хорошими отметками. И после одного случая больше не приглашал на дополнительные занятия в кабинет химии. Что тогда произошло между ними – не знал никто. Словоохотливая Лариска, которой всегда очень нравилось рассказывать о своих победах, на этот раз хранила молчание.
Она, высокая и красивая, с длинными русыми волосами, спускающимися непрерывным водопадом по всей спине, всегда была самой заметной в классе, но далеко не популярной. Лариска расцвела раньше всех, и ее красота, при всей внешней благопристойности, была какой-то вызывающей, влекущей и одновременно пугающей ровесников. Хотя как можно было быть вызывающей в условиях одинаковой школьной формы, когда любое, даже самое незначительное отступление от нормы, каралось выговорами и замечаниями в дневнике? Юбочка всегда чуть короче, чем следовало; высокие стройные ноги (колготки она не носила до самых холодов, предпочитая плотные гольфы или модные в те времена гетры); поблескивающие губы, чуть выбивающиеся из конского хвоста непослушные длинные пряди – и ее красота уже кричала, звала, вопила во весь голос.
Девушка сидела на уроке, задумчиво глядя в окно и наматывая русые волосы на длинный указательный палец правой руки. Потом, думая о чем-то своем, она рвала запутавшуюся прядь и начинала накручивать следующую. Длинные ноги не помещались за партой и как-то незаметно для хозяйки перемещались в проход. Юбка становилась при этом все короче. Мальчишки, забыв о том, что в классе идет урок, наблюдали за другим представлением, проглатывая слюну. Круглое личико украшали две ямочки, щеки заливались румянцем, но не от смущения – такого слова в лексиконе Лариски не водилось! Его она даже не знала! Она краснела, вспоминая что-то свое, очень приятное и волнительное. Всем своим видом, даже ничего не говоря, она показывала, что много старше и опытнее, чем все остальные девчонки в классе, наивные и трусливые, крепко держащиеся за мамин подол. Между всеми Верочкиными одноклассницами и Лариской лежала огромная непреодолимая пропасть.
Учеба ее не интересовала давно. Четверка редкой гостьей красовалась в ее дневнике. По химии, конечно, по рисованию и по физкультуре. Ей не нужно было даже прилагать какие-либо усилия: она легко брала нужную высоту, будто перешагивая через планку. Она взмывала над «козлом» и брусьями, легко опережала всех в беге. А что ей нужно было делать? Только переставлять длинные ноги – и вот она уже первая, если, конечно, Лариске было не лень. От всяких спортивных кружков она отказалась сразу, несмотря на все уговоры учителя физкультуры и приходящих в школу тренеров. До восьмого класса ситуация с оценками была немного лучше, но в девятый класс после каникул дылда Лариска пришла совершенно новой, взрослой и изменившейся. Ее не портили даже красные прыщики, заметные на ее прозрачной белой коже. Другой девчонке они принесли бы столько бед и переживаний, привели бы к серьезным комплексам, вселили бы обычную для всех подростков мысль о собственном безобразии, но только не ей. Лариске удавалось не замечать всех этих покраснений, а все потому, что она уже знала, что красива. Уже была уверена в своей неотразимости. Уже имела возможность убедиться в том, что имеет особую власть над мужчинами.
Она могла отчаянно доказывать (и кому – завучу, от одного вида которой Верочка чувствовала себя виноватой во всем!), что пользуется только гигиенической помадой, что глаза не подкрашивает, а домашнее задание, честное слово, забыла дома. Как-то на уроке русского языка, возмутившись регулярными пропусками и отсутствию тетради, Таисия Александровна послала ее домой за тетрадью, но в результате смутьянка так и не вернулась в школу. На следующий день как-то лениво, не особо стараясь, она сочинила историю о потерянном ключе. Наивная Верочка так и видела, как длинноногая Лариска в своей короткой юбчонке ищет ключи в траве у дома. Наверное, никто, кроме нее, в эту сказку не поверил.
Мальчишки, не отрывая от Ларисы глаз, все же ее не любили. Всегда старались посмеяться над ее самоуверенностью и выставить в глупом положении. Любимым розыгрышем был окрик в полупустом школьном коридоре или на улице:
– Эй, красавица! Сколько времени?
– Эй, девушка! Вы что-то уронили!
– Красавица, у тебя на юбке белое пятно!
И когда довольная Лариска поворачивалась, еще раз убежденная в своей неотразимости, и готова была улыбнуться, раздавался оглушительный смех:
– А кто сказал, что красавица – это ты? Ты же Лариска-крыска!
Девушка злилась, спешила догнать обидчиков и надавать им тумаков, но они, предварительно договорившись, рассыпались в разные стороны. Проходила неделя-другая, утихали страсти, и они изобретали новый способ посмеяться над той, кто их презирала. Мальчишки понимали, что для нее они еще слишком малы, и дело не в том, что эта дылда была выше всех в классе. Она уже находилась в том мире, где им так хотелось побывать, ну хотя бы заглянуть, о нем они грезили ночами, но их время еще не пришло. И они это знали. Кто-то другой, старше и опытнее, сопровождал ее в этом пути, рассказывал обо всех препятствиях и приключениях, и мальчишки мстили недоступной девушке издевками и глупыми розыгрышами. Кто-то даже распространял грязные истории, рассказывал о тайных похождениях Лариски, надеясь, что, опустив таким образом девушку, они смогут встать с ней рядом и даже показать свое превосходство. Верочка, ясное дело, ничему подобному никогда не верила.
В девятом классе Лариса стала часто пропускать школу, объясняя это своим нездоровьем. Посланные к ней домой одноклассники возвращались ни с чем. Домашние телефоны в новом спальном районе были еще не у всех, и не было никакой другой возможности дотянуться до ее родителей и узнать правду. Папа, военный, часто отсутствовал. Мама работала, как и все другие мамы в то время, с утра и до позднего вечера. Старший брат уже учился в военном училище, так что здоровая или больная девятиклассница распоряжалась своей свободой так, как хотела.
Больше всего Верочку и Марину удивляло то, что Лариса всегда возвращалась в школу с медицинской справкой, объясняющей ее отсутствие острым респираторным заболеванием или другими, вполне обычными недомоганиями. Но почему так часто? При этом пышущая здоровьем девушка больной не казалась. В семье Верочки все решалось очень просто: нет высокой температуры – иди в школу! Кашель, больное горло в счет не шли. Врача вызывали в очень редких случаях. В больнице Верочка лежала только один раз – с желтухой, и вместе с ней там лежала огромная «История искусств», кожаный зеленый ежедневник, где десятиклассница делала важные заметки. Может быть, хрупкая и маленькая Верочка чего-то не знала о тяжелом недуге своей одноклассницы?
В те времена в доме у Верочки было неспокойно, поэтому она старалась не докучать родителям своими вопросами. А они, конечно, возникали, и не только относительно школьной жизни. Девочка взрослела, а родители часто ссорились. Мама жаловалась на отсутствие денег и поддержки отца. Он искренне не понимал, чего ей не достает на самом деле. Именно эта причина, материальная зависимость, заставляла маму сохранять брак – так, по крайней мере, она объясняла подружкам, но дочка этому не верила. «Одна я ни за что бы не смогла поднять дочь!». Еще мама обвиняла дедушку в том, что он недостаточно ей помогает: «Много ли ему надо? Пенсия хорошая, а он все тратит на Веркины глупости!». Тихая дочка никогда не доставляла родителям хлопот, внимания к себе не требовала – скорее росла странной и замкнутой. Пряталась в укромные уголки и читала свои книги про искусство, радуясь, когда дедушка забирал ее к себе на выходные. Вот тогда-то она оживлялась! Просить дважды было не надо: она быстро собирала вещи, тащила свои альбомы с красками и ждала на балконе дедушку.
Когда пришло ее женское время, мама показала, где хранятся специальные салфетки и тряпочки, которые нужно стирать каждый месяц и посоветовала записывать даты в специальном дневнике. На этом просвещение закончилось. Хорошо, что к тому времени Верочка прочла книгу про нелегкую жизнь одной девочки из глухой деревушки. Та, впервые увидев пятна крови, решила, что тяжело заболела и скоро умрет. Долго мучилась и хранила все в тайне, пока отец (матери у героини не было) не объяснил: это, напротив, свидетельствует о том, что она выросла и превратилась в девушку и скоро зацветет новым, пока непонятным ей образом. Верочка была уже готова, когда пришло ее время. Мама ей так и ничего не объяснила: подружки и журнал «Здоровье» помогли больше. Девушка очень стыдилась новых обстоятельств, считая это постыдным и грязным.
Девчонки вроде Лариски смело усаживались на скамью в физкультурном зале и объявляли учителю, что сегодня заниматься не будут «по уважительной причине». Мужчина верил кодовым словам и не задавал лишних вопросов. Так было до прихода новой учительницы. Мальчиков она с радостью отдала коллеге, а девочки достались ей. Она завела специальную тетрадь, в которой фиксировала все «красные даты» старшеклассниц, зорко следя за тем, чтобы они не наступали два раза в месяц. Когда Лариска, слегка одернув юбку, очередной раз бесстыдно плюхнулась на скамью, вытянув длинные ноги, Марина Федоровна быстро привела ее в чувство. Доказательство лжи она нашла в своем объективном календаре и отправила Лариску в раздевалку. Девушка фыркнула и удалилась, будто бы переодеваться, но на урок она больше не вернулась. Ни крики злобной физкультурницы, ни замечания в дневнике, ни угрозы не могли напугать Лариску. «Родителей – в школу», – кричали в бешенстве Ирина Ивановна, Светлана Петровна, Марина Федоровна. В ответ смутьянка пожимала плечами и спокойно отвечала: «Вызывайте, только мама не придет. Она работает».
Тайна медицинских справок была раскрыта гораздо позже, в самом конце десятого класса, когда терять уже было нечего. Лариска поведала свой секрет одной девчонке. Та, понятное дело, по строгому секрету – своей лучшей подруге, которая и разнесла новость по всему классу. Девочки вроде Веры, в силу своей правильности и наивности, узнали об этом в самую последнюю очередь. Новость поразила Верочку абсолютно, заставила смотреть на одноклассницу с еще большим удивлением. Для себя она не могла допустить этого даже в мыслях, а Лариска стала для нее еще более отчаянной и дерзкой.
В начале девятого класса уже новая и изменившаяся Лара заболела по правде. Ничего на первый взгляд серьезного: три дня болел живот и тошнило. Мама, испробовав все знакомые ей средства, отправила дочку в поликлинику. Сопроводить ее она не могла – смена на заводе есть смена, дело серьезное, отпроситься никак нельзя. Девочка, проехав на автобусе три остановки, оказалась в регистратуре городской поликлиники. Осмотр педиатра ничего не дал, и ее отправили на консультацию к хирургу. От страха боль уже почти прошла, но старая и опытная медсестра усадила ее у двери кабинета и строго приказала дожидаться доктора. «Он скоро будет. Он обязательно должен тебя осмотреть: вдруг аппендицит или еще что похуже!» – убеждала старушка. Лара от таких слов испугалась еще больше и собралась было бежать, как вдруг увидела идущего по коридору врача, молодого черноволосого красавца. По словам больной, она поняла сразу: это идет именно ее врач. Уж не знала как – но поняла это в первую минуту. Поднявшись со стула, длинноногая девчонка с русыми волосами, спускавшимися до самой талии, оказалась почти одного роста с молодым хирургом. Находясь в том возрасте, когда еще ничто не может испортить красоты: ни старая выцветшая водолазка, ни перешитая мамой юбка, ни бессонная ночь – Лариска просто ошарашила врача своей девичьей красотой. Светло-серые глаза, нежная прозрачная кожа, длинные волосы, трогательные ямочки на щеках – все вмиг поразило молодого мужчину, и он позабыл и про клятву Гиппократа, и про то, что девушке едва исполнилось шестнадцать. Улыбнувшись, она продемонстрировала две ямочки на розовых щечках и ряд ровных белых зубов, потом облизала потрескавшиеся губы (за последние дни ей было не до гигиенической помады) и вошла в кабинет. Закрыв за собой дверь и скомандовав снять водолазку и слегка спустить юбку, доктор уложил больную и приступил к тщательному осмотру, не упуская ни один миллиметр ее юного тела. Вернее, полтела. Воспитанный на Кавказе, молодой врач знал приличия, и если больная жалуется на боль в животе, тошноту и жидкий стул, ниже опускаться не имело смысла. Тем более тогда, когда он не знал пределы допустимого. Тем более что там начинались полномочия уже совершенно другого специалиста.
Аппендицит у Лариски, к счастью, так и не обнаружили. Через пару дней после строгой диеты и надлежащего лечения все пошло на лад, но она все же посетила красивого хирурга еще раз, забрав справку для школы. Конечно, осмотр состоялся еще раз: надо же было убедиться, что девочка абсолютно здорова! С тех пор и началась их дружба, приятная и взаимовыгодная. Руслан Асланович был Лариске всегда рад. Крепко закрывал дверь, мыл для порядка руки, поправлял и без того безупречный халат и после небольшого осмотра (простукивания грудной клетки пальцами одной руки через пальцы другой и т.д. и т.п.), выслушав жалобы больной, всегда выписывал ей освобождение от школы на несколько дней. Специально для этих визитов он приобрел фонендоскоп, который хранил в нижнем ящике стола, и бланки с печатью педиатра. Не мог же хирург в самом деле подписывать своим именем справки о перенесенном остром респираторном заболевании!..
Лариска, прекрасно понимая, что испытывает при этом молодой и неженатый доктор, без стыда наведывалась к нему почти ежемесячно. Жаловалась на боль в груди и сильный кашель, обнажала грудь, вываливала смелые побеги на волю и исподтишка наблюдала, как Руслан Асланович дрожащими руками прослушивает больную, сжимает ее грудь, просит вздохнуть поглубже, покашлять, перестать и покашлять вновь. Лицо молодого хирурга наливалось краской, белый халат оттопыривался, и непослушный орган рвался на свободу. Он давал о себе знать намного громче, чем при осмотре зрелых пациенток, но куда же деться от необузданного темперамента? Такой удачи упустить он не мог! Лариска с интересом смотрела на двигающийся бугорок, не опуская глаз и не краснея, потом смело разглядывала лицо врача и явно получала удовольствие. Прежде чем отойти к своему столу, он еще раз осматривал все Ларискино бесстыдное хозяйство, молочно-белое, с синими прожилками и темными сосками, дрожащей рукой убирал с груди длинную прядь волос, выслушивал сердце и потом, уже после ее ухода, сам справлялся с накопившимся беспокойством.
Бойкая Лариска наблюдала за представлением с улыбкой. Будучи осведомленной о подобных вещах гораздо лучше, чем все ее одноклассницы, она прекрасно понимала: доктор не верит в ее недомогания и получает от ее визитов совершенно другие удовольствия. Ну и что ж? А она получает то, что нужно ей – освобождение от ненавистной школы и осознание того, какую огромную, неограниченную власть над мужчинами она имеет. Не только над этими глупыми желторотыми одноклассниками, которые только и мечтают заглянуть ей под юбку, а над взрослыми, опытными образованными мужчинами в белом халате, в галстуке и с таким необыкновенным одеколоном.
Насколько далеко продвинулись за два года эти двое – не знал никто, но игра, несомненно, увлекала обоих.
Глава 3
И сейчас, и уж тем более тогда, Верочка от таких разговоров пряталась. Как в детстве, под родительской кроватью. От всего, что ее смущало, казалось неприличным; она не только говорить – даже думать не могла себе позволить.
Поединок с химиком Лариска все-таки выиграла. И даже дважды. Однажды, когда сказала или сделала что-то такое, после чего Альберт Михайлович перестал вызывать ее к доске, приглашать на дополнительные занятия и, вообще, будто остерегался иметь с ней дело. Делая вид, что ее в классе нет, учитель ставил своей ученице неизменную четверку и почти не поднимал с места. Лариска смотрела на химика победоносно, демонстративно ничего не делала, будто хвалилась: вот он, какой послушный, у меня в руках! Это не могло пройти незамеченным: девчонки хотели узнать, что же произошло на самом деле, мальчишки заваливали Ларису злыми шутками.
Вторая победа была одержана тогда, когда смелая Лариска первая рассказала в кабинете директора о повышенном внимании Альберта Михайловича к девочкам. Остальные, хотя их пригласили именно по этому вопросу, от неудобства ерзали на стульях и не решались начать разговор на эту щекотливую тему, опасаясь последствий. Лара вызвалась первой, а уж потом все пошло как по маслу. Одна за другой старшеклассницы стали рассказывать, как оно было на самом деле.
После того разговора в кабинете директора Альберт Михайлович как-то сник: костюм сидел на нем небрежно, галстук висел ненужным шнурком, он прекратил обращать внимание на старшеклассниц и старался быть как можно более незаметным. Скандала удалось избежать, как и бурных открытых разбирательств – вероятно, это было в интересах самой администрации и уж, конечно, в его собственных интересах. А в конце учебного года химик написал заявление об уходе по собственному желанию. В десятом классе у них появилась новая учительница по химии, полусонная пенсионерка Алевтина Васильевна. Ребята понимали, что любимая Ирина Ивановна вернется из декрета только тогда, когда они закончат школу. Они дружной толпой навещали ее по праздникам, приглашали на школьные концерты и, конечно, на выпускной. Им так ее не хватало, а уж с химией после ее ухода была просто череда неудач.
Ларису Верочка не видела много лет и ничего не знала о ее настоящей жизни. В институте на третьем курсе она столкнулась с одним студентом старше ее года на два. Красивый и избалованный женским вниманием парень был на виду у всех. Его родители работали где-то на Среднем Востоке и баловали единственного сына хорошей одеждой. Никогда и ни в чем он не знал отказа. Верочка входила в студенческий совет, а Сергей был ведущим на всех мероприятиях. Как-то готовясь к очередному концерту (Верочка ни петь, ни танцевать не умела, зато писала сценарии, украшала сцену, аккомпанировала на фортепиано), они разговорились. Сергей смотрел на Веру абсолютно равнодушно, как на боевого товарища. Ему нравились крупные и пышногрудые блондинки, тогда как Верочка своей хрупкостью все еще походила на вчерашнюю школьницу. Узнав, какую школу она закончила, Сергей оживился:
– А у вас училась Землянская Лариса?
– Да, это моя одноклассница.
– Ух ты! И подумать не мог! – с восхищением присвистнул парень.
– А ты… откуда ее знаешь? – осторожно поинтересовалась Верочка, почему-то боясь услышать его ответ.
Очень аккуратно, щадя Верочкино воспитание, Сергей, ухмыляясь и опуская ненужные подробности, рассказал о веселых вечерах, которые устраивала у себя дома Лара, когда ее мать уходила на фабрику в ночную смену. Чего там только не было! И музыка до полуночи, и возмущенные соседи, стучавшие по батарейкам, и спиртное с сигаретами, и взрослые ребята, и интересные девчонки. Лучше всех, конечно, была сама хозяйка – красивая, взрослая, с сигаретой в руке, она сидела на диване, закинув длинные ноги на стол и громко смеялась. Поначалу Сергей и не знал, сколько Ларисе на самом деле лет, а узнав – очень удивился, но обратной дороги уже не было.
К утру парочки просыпались и наспех освобождали квартиру, проветривая от дыма и унося с собой пустые бутылки. Лариса, обычно сославшись больной, оставалась досыпать дома, а остальные в спешке отправлялись восвояси. Верочка, потрясенная, потеряла дар речи. Вот в чем была причина частого отсутствия ее одноклассницы!
– Отчаянная она была, ничего не боялась! – с восхищением вспоминал Сергей. – А что с ней сейчас?
– Она, кажется, поступила куда-то на заочное отделение и сразу после школы выскочила замуж за молодого лейтенанта. Говорили, они по распределению уехали куда-то на север.
– Военный городок слишком мал для нее. Там она, наверное, все перебаламутила своей красотой и лишила всех офицерских жен покоя, – засмеялся парень. Видно было, он вспоминал о Лариске без злорадства и осуждения. Скорее, как о приятном приключении. Он не из тех, кто назвал бы первую красавицу «крыской», ему она была ровней. А возможно и потому, что он был одарен ее женским вниманием?..
Вот, пожалуй, и все, что знала о своей однокласснице Верочка. Маринка рассказала, что Землянская тоже собирается приехать на встречу. Живет она где-то около Мурманска, у нее взрослый сын. О муже история умалчивает.
Глава 4
Неправы были те, кто говорил, что осень некрасива. Совсем неправы. Они, наверное, видели в ней скукоженные бурые листья, отжившие сухие ветки, путающиеся под ногами, почерневшие бутоны осенних цветов, изъеденную улитками траву под ногами. Они замечали тусклое, сморщенное небо, холодные убывающие дни и лужи с опрокинутыми облаками. Они знали, что скоро багряно-желтая листва превратится в груду мусора. Ее сожгут, и повсюду будут виться тлеющие дымки как напоминание о том, что природа отживает и утрачивает свою привлекательность. Таковы законы бытия. Но Верочка всегда обладала необыкновенной способностью видеть красоту в самых простых и неприметных для других вещах.
Воздух по утрам был так свеж и прозрачен, улицы так тихи и пустынны, что она ни за что бы не упустила этого прекрасного мгновенья. Только серьезные недомогания могли удержать ее дома. Утренние пробежки давали ей возможность видеть ласковую, светлую улыбку осени, блестящие капельки росы на разноцветной листве, горящие желтым пламенем листья берез и алым заревом макушки кленов. Не было страха от увядания природы, потому что в этом чувствовалась особая тишина, уважение к ежегодному засыпанию и надежда на весеннее возрождение. Был в этом благословенный свет, несущий тепло и успокоение. Хотела бы она научиться у природы этой мудрости и разобраться в собственной жизни. В голове вертелись знакомые строчки Окуджавы: «Нет, осень не печальнее весны, и грусть ее – лишь выдумка поэтов».
Верочка знала: если после быстрой ходьбы присесть ненадолго в парковой аллее, можно в тишине раннего утра уловить тот волшебный момент, когда лист, уже готовый к своему последнему полету, оторвется с едва различимым звуком от родной ветки и, кружась, и танцуя, долетит до земли. Можно услышать, как летят вниз конские каштаны, тарабаня по крышам припаркованных машин, как они с громким топотом падают на асфальт при небольшом порыве ветра. Колючими зелеными шариками отрываются они от пышной кроны и потом, будто из яичной скорлупы, вылупляются два, а то и три, гладких блестящих плода, отполированных в материнской утробе до идеального состояния. Всю эту красоту видела каждое утро Верочка, и осенью всегда чувствовала себя более счастливой, чем в любое другое время года.
Сейчас солнце уже пробилось сквозь серые тучи и коснулось ярких верхушек деревьев. Дальше, за парком, виднелись размытые маревом очертания еще спящего города. Верочка невольно огляделась: город был безлюден, только легкие волны ветра время от времени прохаживались по заросшей траве и лиловый туман неподвижно висел над теми уголками, куда еще не успел добраться дрожащий солнечный свет. В тихом утреннем воздухе вдруг раздался всплеск воды: это стайка голубей приземлилась на каменный ободок старого фонтана и захлопала крыльями. Птичье семейство, расталкивая друг друга, облепило фонтан и резвилось у темной воды. Встающее солнце разделило ведущую к парку улицу на две части. Одна сторона была ослепительно-яркой, другая – пряталась в глубокой тени. Деревья, как и люди, увядали и старились по-разному. Невидимый волшебник, будто проведя черту, сохранил все еще живой и ослепительный цвет тем деревьям, что жили в парке. Даже трава благодаря тени и влажности, там еще по-весеннему зеленела. На других же дорожках деревья уже приобрели красновато-бурый цвет и стояли грустными и изрядно поредевшими. Корни их были спрятаны под коричневой листвой и засохшими ветками.
И все же Верочка любила эту аллею из-за старого, полуразрушенного дома, построенного в начале прошлого века. Она навещала его каждое утро как старого знакомого и улавливала любые, даже самые незначительные изменения в его состоянии. Сейчас он чувствовал себя старым и заброшенным, как больное слепнувшее животное, в котором перестали нуждаться бессердечные хозяева. С крыши и с балконов свешивались голые стебли умирающих вьющихся растений. Они, редкие и спутанные, напоминали старушечьи волосы, седые, нечесанные и кричащие о собственном увядании. Скоро, очень скоро, их срежут или соберут в жалкий пучок морщинистые руки хозяйки.
Каменные ступени с пробивающейся сквозь щели травой вели к открытой настежь двери, мощной и когда-то красивой. В глубине пустующего помещения виднелись доски, строительный мусор и принесенные ветром листья. Над входной дверью по всему периметру нависал основательный каменный балкон, давно утративший свою функцию. Комната со сводчатым потолком, вероятно, была когда-то главной в этом доме. Высокие изящные окна с оставшимися стеклами смотрели пустыми глазницами на тенистую аллею. Широкая лестница с поврежденной кованой решеткой и разобранными ступеньками вела на второй этаж. Однажды Верочка рискнула войти внутрь, но не смогла сделать и десяти шагов: пол, захламленный и шаткий, предательски трещал под ногами, поднимались доски и плитки и издавали жуткие звуки, подобные тому, как отзывается старый расстроенный инструмент на руки музыканта. Пользуясь своим воображением, Вера представляла прошлую, насыщенную интересными событиями жизнь старого дома, съезжавшихся на лето гостей, бальные вечера, роскошные обеды, чаепитие с самоваром на балконе, что смотрел в густой, зеленеющий парк, и бесконечные разговоры, детский смех и праздное летнее веселье.
В краеведческом музее она узнала, что дом действительно имел интересную историю. В начале прошлого века землю, разделенную на десятки участков, стали продавать частным лицам под строительство дач. Их намеревались использовать как жилье для самих владельцев, а также в качестве гостиниц для отдыхающих. Землю раздавали, надо признаться, весьма неохотно.
Коренное население, терские казаки, чужакам, пусть даже и готовым привозить в город деньги, были не рады. Работать на других не собирались, считая труд по обслуживанию приезжих зазорным. «Горшки выносить не будем!» – так и заявили гордые казаки. Они, прославившиеся на полях сражений, прекрасно владеющие джигитовкой, участвовавшие во многих войнах за царя и Отечество, имевшие боевые награды и знаки отличия, жили обособленно, поддерживали традиции и гордились тем, что ни у кого, кроме царя, в услужении никогда не были. «Служили во славу Отечества и царя-батюшки – так будет и впредь!». Говорили, не обошлось без вмешательства Николая Второго, который поставил точку в этом наболевшем вопросе: России нужны свои курорты! «Виданное ли это дело – столько денег ежегодно вывозить из страны на европейские курорты?» – возмутилось Его царское величество. Строительство железной дороги подтолкнуло ход дела. Известный архитектор сделал визитную карточку города по-европейски достойной. Отдыхающих встречали со всеми удобствами: вот вам и нарядный вокзал, и ресторация, и кофейня, и комната отдыха. Отдыхай – не хочу! Вместе с гостями в городе появились и те, кто готов был работать на кухне, готовить, обстирывать и обслуживать прибывающих отдыхающих. Их становилось год от года все больше и больше.
Вскоре около вокзала возникли и другие здания, дошедшие до наших дней. В город потянулась московская и петербургская элита: врачи, юристы, офицеры, художники, писатели, музыканты. Вместе с ними приехали молодые талантливые архитекторы, которым на рубеже веков хотелось совершить революцию и создать что-то значительное. В столицах это было непросто, поэтому они с энтузиазмом взялись за дело здесь, и вскоре загородные дома стали разрастаться, как грибы. Все разные, не похожие друг на друга. Объединяло их лишь то, что они поражали коренное население, скромно живущее в своем традиционном порядке, размахом, изяществом и количеством вложенных денег. Казаки это бросающееся в глаза богатство, эту ненужную роскошь презирали и гордились тем, что представлялось им гораздо более важным: военными победами, храбростью и службой при дворе. Николай Второй, по его же собственному признанию, доверял казакам не только защиту Родины, но и собственную семью. Самые лучшие и образованные из терских казаков, отличающиеся смелостью, преданностью, владеющие языками и посвященные в правила столичной светской жизни, сопровождали цесаревича Алексея и его сестер повсюду. Ну об этом будет еще отдельный рассказ. Придет и его время.
Итак, хозяином любимого Верочкой дома был состоятельный и известный во всей стране хирург. Его именем впоследствии будут названы улицы и университеты. Решив построить на юге дачу, профессор хотел видеть свой дом вместительным и красивым. Вместо высоких заборов соорудили изящные, как кружево, металлические решетки. Благодаря широким окнам в здание попадало много света. Большие балконы и веранда предназначались для отдыха хозяев и важных столичных гостей. Профессор жить здесь праздно не собирался: привез в город много современной медицинской аппаратуры, заговорил о серьезном лечении грязью и минеральной водой, стал использовать в строительстве собственного дома такие новшества, как теплые полы, теплый туалет и всерьез занялся строительством первого санатория. Первого не в России, а в целом мире, потому что нигде прежде отдыхающие не имели возможности жить и лечиться в одном и том же месте, а он, столичный хирург, позаботился о том, чтобы гости ни в чем не знали отказа. Им чистили выставленную в коридор обувь, их лечили музыкой, для них организовывали концерты и конные прогулки, им построили новый театр, потому что больной, находясь в хорошем расположении духа и на поправку, как известно, идет гораздо быстрее. Это же ясно, как дважды два!
Свой дом профессор построил для любимой супруги. Проводя зиму в столице, а лето – с женой и детьми на юге, он хотел, чтобы его супруга не скучала. Заниматься домом, воспитанием детей и многочисленными гостями было вполне привычным явлением для женщин их круга, но многие хотели вести активную общественную жизнь, заниматься благотворительностью. Все это было ей доступно, в новом доме и на модном курорте супруга была вполне счастлива и впоследствии стала помогать супругу в благоустройстве и декорировании первого санатория.
Революция и гражданская война ничего особенного в жизни курорта не изменили, кроме того, что казачество было лишено самостоятельных политических и военных прав, а впоследствии и вовсе ликвидировано как социальная и культурная общность. Политика расказачивания выражалась в сожжении станиц, массовых расстрелах и изгнаниях. Отношение новой власти к казачеству было вполне объяснимо: казаки являлись профессиональными военными, верой и правдой служили российской монархии и имели целый ряд привилегий, в собственничестве землю, участвовали в подавлении рабочих демонстраций. С ними лучше было бы не ссориться, но казаки дружить с новой властью не собирались. Привлечь их на свою сторону большевики не смогли и решили подвергнуть репрессиям. Принятое и подписанное в январе 1919 года Яковом Свердловым циркулярное письмо стало трагической датой в судьбе казачества.
Санатории были национализированы, в них теперь лечились рабочие и крестьяне. Семью профессора, который, как поговаривали, лечил впоследствии и вождей пролетариата, не тронули. Не повлияло и то, что ничем особым лечебная грязь вождю всех народов не помогла. Он пребывал в южном городке инкогнито, ходил, постоянно меняя маршруты, с охраной, переодевался и даже гримировался. Уехал разочарованный и раздосадованный, но курорт продолжал жить своей жизнью, уже с новыми хозяевами и по новым законам. В провинцию волны перемен доходили не сразу – это и спасло многих казаков, которые все же смогли уйти вместе с остатками белой армии в ближнее и дальнее зарубежье.
После смерти профессора в середине тридцатых годов прошлого века дом использовали по-разному. Он принадлежал санаториям, разным общественным организациям, в нем собирались открыть даже музей курортологии и подвергли здание значительным реконструкциям. Дальше даче известного хирурга везло еще меньше. К ней потеряли интерес. Здание стало медленно разрушаться, территория вокруг, обнесенная забором, выглядела очень запущенной.
Десять лет назад дом приобрел новый, никому не известный хозяин. Поначалу с азартом взявшись за переустройство дома, он собирался даже восстановить его первозданный вид. Реставрировались кованые решетки, собиралась по крупинкам лепнина, широкие оконные проемы, подбиралась плитка для пола, подходящая по стилю столетнему дому. Говорили, что хозяин даже наведывался в краеведческий музей, чтобы узнать, как вернуть дому его прежний облик. Узнав, что дело не из легких, таинственный хозяин решил подумать несколько дней: стоит ли его вложений такой сложный объект? Утверждали, что он даже хотел отказаться и вновь выставить дом на продажу, но через пару дней все-таки вернулся к старенькой сотруднице музея. «Денег у меня столько нет, но будем искать, двигаться шаг за шагом», – и сотрудница музея от радости прослезилась. Она уже давно, проходя мимо, чувствовала себя виноватой перед старичком и старалась не смотреть в его сторону, и вдруг такое счастье! Дай-да Бог!
Верочка тогда тоже радовалась тому, что новый хозяин отнесся к старику с почтением, пытаясь сохранить и восстановить все, что имело историческую значимость. Однако общая радость была преждевременной, работы вскоре были приостановлены. Загадочная смерть нового владельца, оказавшегося влиятельным чиновником из Москвы, на долгие годы оставила дом разоренным и брошенным. Мародеры сорвали со стен и потолка все, что представляло ценность. Бомжи использовали дом в качестве ночного пристанища, подростки – как дневное убежище от любопытных взглядов. Забор сломали, и растерзанный дом в самом неприглядном виде, без хозяина и надлежащего ухода, был выставлен жалким и разоренным на всеобщее обозрение.
Теперь, казалось, Верочка осталась единственным человеком, навещавшим старого друга. В зимнее время он всегда выглядел очень тоскливо: не было веселой зелени, прикрывавшей разруху. Серость пейзажа и отсутствие людей создавали ощущение, что дом навсегда забыт и покинут. Впрочем, так оно и было на самом деле. Каждое утро, пробегая мимо, Верочка не переставала смотреть на дом с ожиданием чуда. Закрыв глаза, представляла, каким он мог бы стать, и очень надеялась, что кто-то другой сможет полюбить его так же, как и она. Иногда ей казалось, что старый дом – это ее неудавшаяся личная жизнь. Поэтому два одиночества так тянуло друг к другу.
Глава 5
Родители жили весело. Сходились и расходились регулярно, не смущаясь взрослеющей дочери, бурно выясняя свои неутихающие разногласия. Возможно, именно потому, что дома всегда было шумно, Верочка так стремилась к спокойной и уединенной жизни, старалась никому из домашних не доставлять проблем. Никогда не требуя к себе особого внимания, она тихо жила своей детской, а потом и школьной жизнью. В семейных спорах она поначалу держалась маминой стороны, но потом поняла, что та, порой намеренно вызвав конфликт, выплеснув на отца все, что ее беспокоило, успокаивалась и с явным удовольствием рассказывала подругам о том, что еще раз вышла победительницей из семейного спора. Отец мог согласиться лишь с тем, что не нарушало его главных принципов, не касалось того, что было незыблемым.
Причины родительских разногласий могли быть до удивления смешными и разнообразными: цвет обоев, планы на выходные, обиды на родственников, нежелание отца делить наследство его родителей и вступать в конфликт с братом, расхождение в методах воспитания дочери. Дальнейший ход разговора мог так далеко уйти от истинной причины, что они и сами не могли вспомнить, найти отправную точку, от которой их занесло в необъятные дали. Верочке, например, со слов матери, представлялось, что отец злит ее намеренно, и в своем нежелании ссориться с братом проявляет малодушие и безразличие к делам собственной семьи. Ведь и в самом деле, жили они так бедно, что до появления в их квартире долгожданной прибалтийской «стенки» хранили подушки и покрывала в углу, за дверью, на двух стульях, прикрыв все стареньким жаккардовым бело-синим покрывалом, совсем таким же, каким укрывалась Верочка в детском саду. Дядя по тогдашним меркам жил вполне себе обеспеченно, был шустрым и деловым человеком. Сейчас Вера думала, что советский строй мешал ему по-настоящему развернуться и показать все, на что он был способен. Один из друзей дяди, подпольный цеховик, уже отбывал наказание за спекуляцию и нетрудовые доходы, тогда как его друзья не оставляли жену и дочку без ежемесячной материальной помощи. В современном мире такие люди как Верочкин дядя становятся успешными предпринимателями. Но даже будучи состоятельным человеком, особенно по сравнению с братом, дядя Миша не готов был честно поделить скромное родительское наследство, состоявшее из старого «Запорожца», ржавого гаража и нескольких ценных облигаций. Мама была права: им эти деньги могли бы очень пригодиться, а отец выбрал гордую позицию невмешательства. Ему-де ничего не нужно, все у него, оказывается, есть, всего хватает, а всех денег, как известно, не заработаешь. Мишкину возню с покупкой мебели, новой машины, модных вещей отец презирал. Мама сердилась, ссорилась, что-то доказывала, взывала к будущему единственной дочери – отец стоял на своем. Вот здесь он точно ни за что бы не уступил. По его словам, он просто не хотел опускаться до уровня тех, кто в погоне за материальным теряет себя, разрушает родственные связи, наивно полагая, что это ничего не значит. Для отца ничего не значили как раз-таки материальные ценности.
Папа любил свою работу, был честным инженером, лишнего не хотел, довольствовался тем, что у него было. Отлично разбираясь в оттенках отцовской речи, Верочка удивлялась тому, что мама не всегда понимала: ее идея обречена на провал.
– Толь, у вас на заводе можно встать в очередь на ковер, – осторожно начинала мама.
– Да? – отец отвечал не сразу, уже нахмурившись и нахохлившись. – Я не знал. А тебе, интересно знать, откуда это известно?
– Встретила знакомую, она рассказала.
– И что же? Нам разве нужен ковер? – раздражение нарастало.
– Конечно! – мама слышала в его вопросе не нарастающее раздражение, а барабанную дробь, возвещавшую о начале ее звездного часа. Она вступала в бой.
– Повесим Верке в комнату, – она всегда использовала дочь как козырную карту и в разговоре с отцом, и стремясь убедить несговорчивого деда.
– Я не думаю, что ей это необходимо. Вот от магнитофона она бы точно не отказалась, но тебе же магнитофон не нужен. Тебе нужен очередной ковер, чтобы догнать соседку или подружку – так?
Матери, не различавшей отцовской иронии, следовало бы замолчать и поставить точку, но она не видела рубикон, который лучше не переступать, и шла дальше.
– Толь, ну сходи!
– Ладно, я подумаю, – и Верочке было ясно, что отец уже кипит от злости и раздражения на неугомонную мать. Никакого второго ковра в их доме не будет – это ясно, но Надежда Ивановна не сдавалась и продолжала истязать этим бесполезным разговором непреклонного отца.
Отец совершенно безразлично относился к своему внешнему виду и считал мамино желание хорошо выглядеть мещанством и пошлостью. Они всегда говорили на повышенных тонах, когда собирались в гости. Отец наотрез отказывался надевать что-то новое. К только что появившимся вещам относился неосторожно, будто проверял их надежность, приглядывался и прислушивался, стоит ли им доверять. Вначале он ни за что не соглашался надеть обновку – все в ней было не так! Карманы слишком велики или, наоборот, малы, рукава неудобны, цвет очень яркий, ткань топорщится. Надо было знать, сколько усилий приложила мама для того, чтобы «достать» новую рубашку, шерстяной свитер или серый импортный костюм! И только тогда, узнав о цепочке знакомых и малознакомых лиц, через которых довелось пройти маме, чтобы найти нужную и качественную вещь, только тогда можно было оценить ее вспыльчивость. Отец никогда не покупал себе одежду сам – только подмечал недостатки маминых приобретений.
– Я не просил тебя это покупать!
– Ну посмотри, как идет тебе этот цвет! И с размером повезло!
– Нет, я надену то, в чем мне будет удобно.
– Толя, там будут наши друзья! Я не хочу выглядеть разнаряженной куклой рядом с тобой в затрапезном костюме.
– Так будь скромнее. Это, в конце концов, ничего не значащий ужин.
– Это ничего не значит только для тебя. Тебе не важно, в какой квартире ты живешь, что носишь ты и твоя дочь. Кроме спорта, политики и фильмов про войну тебя вообще ничего не интересует.
– Я не надену этот костюм. И разговор закончен!
Эта отцовская фраза всегда звучала как окончательный приговор, без обжалования и подачи апелляций. После нее все остальные споры были совершенно бесполезны. Можно было поворачиваться и уходить. Так мама поступала очень редко. Новым костюм отправлялся в шкаф на недолгое хранение. Прожив там некоторое время, он все-таки удостаивался чести быть принятым в семью. В первый раз отец все еще возмущался неудобством новой вещи, ворчал и расхваливал ту, что носит сейчас. Проверенные боевые товарищи были несказанно лучше новичка, они уже подстроились под хозяина, осели и приобрели нужную форму. В конце концов, и карманы оказывались нужного размера, и всегда было ясно, где лежит бумажник, а где – документы. Со временем, костюм или рубашка получали свое место в шкафу и в жизни, а через год или два удобнее их ничего не возможно было отыскать. Но доставляла ли эта поздняя оценка радость маме? Конечно, нет. Довольным выглядел только отец…
– Папа, а ты можешь подвезти меня в поликлинику? Мне нужно сдать кровь перед уроками.
– А что – ты не можешь поехать, как все, на автобусе?
– Могу, но тогда я опоздаю в школу. У нас же теперь есть машина! – старенькая «пятерка», наконец появившаяся в их семье, была предметом особой отцовской гордости. Ее он мыл, чинил и полировал все воскресные дни подряд, а Верочка с мамой старались не отвлекать его от этого увлекательного занятия.
– Поезжай со всеми, дочка. Не надо выделяться от коллектива.
(Чем же? Уж не старой «пятеркой» – это точно!)
– Ну пап!.. – последняя попытка, еще одна слабая надежда.
– Все! Разговор закончен!..
– Толь, нас Золотаревы зовут на день рождения в воскресенье. Пойдем? – издалека начинала мать.
– Так сегодня только среда. Что толку говорить об этом?
– Ну что же мне им ответить? Что ты решишь в субботу?
– А что? Кто-то торопится?
– Толь, возможно, они пригласят кого-то другого, если не согласимся мы.
– Так значит, им все равно, кого видеть за праздничным столом?
– Ты просто ответь: да или нет?
– Я еще не знаю. Еще только среда.
Взрослеющая дочь понимала, что это может вывести из равновесия кого угодно, не только ее активную мать, но и чувства, желания отца она уважала тоже. Скорее всего, он просто не хотел идти. Так почему же просто не сказать об этом сразу?!? Разговор этот, как правило, повторялся еще несколько раз за неделю, и дело заканчивалось тем, что они все-таки отправлялись на тот злополучный день рождения. Отец с недовольным видом жертвы, вынужденной согласиться с женой. Мама – с испорченным настроением.
– Папа, можно мне переночевать у Маринки? Она меня приглашает на выходные. Я помогу ей испечь торт, мы все уберем и посмотрим какой-нибудь фильм.
– Иди, конечно, она же твоя подруга, но ночевать возвращайся домой.
– Почему, пап? Она же живет в соседнем доме! Мама знает ее семью. Ну пожалуйста!
– Тебе что – уже пообещала мама? Она разрешила, а я, значит, плохой?
– Нет, папа. Я сначала спросила у тебя.
– У тебя есть свой дом и свой диван.
– Пап, один раз!
– Все, я сказал! Ночевать придешь домой. И разговор закончен!
Верочка знала, что если вступится мама, то их разговор перейдет в бурную ссору. Мама, скорее всего, разрешит, но, боясь скандала, девочка предпочитала согласиться с отцом, хотя к Маринке с ночевкой, конечно же, очень хотелось, что тут скрывать. Но она выбирала спокойствие. С Маринкой они бы наболтались вволю до самого утра, потом бы проснулись позже обычного, да и пожить хотя бы один день жизнью другой семьи было интересно, но мира в своей семье хотелось больше. К такой мудрости Вера пришла не сразу, а к годам пятнадцати, а поначалу, желая любым способом добиться своего, звала на помощь маму. Иногда они выходили победительницами, и девочка радовалась, но со временем научилась понимать, что согласие в семье гораздо важнее. Так она отказывалась от многого, а привычка забывать о себе взамен семейному спокойствию укоренилась в ней на долгие годы. Муж, например, с удовольствием этим пользовался. Сейчас она делала это скорее по привычке, хотя взрослый сын бесконечно напоминал ей, что она может и даже должна делать что-то для себя, не испытывая при этом никакого чувства вины: позволять себе приятные мелочи, редкое безделье, бесполезные подарки, самые лучшие цветы («ты что, мам, этого не заслужила?»), и не думать при этом, что полезнее купить что-то новое для дома. – Мне поздно перестраиваться, сынок! – Глупости, мам! Ты у меня еще молодая и все у тебя впереди!
Глава 6
В детстве под кроватью прятаться было очень хорошо. Пол, еще вчера чисто вымытый, покрылся тоненьким слоем еле видимой пыли. Ее видно, если посмотреть на местами потрескавшийся линолеум под определенным углом. Ножки двух стареньких кроватей, купленных по случаю у соседки, разбогатевшей на заграничный спальный гарнитур, стояли рядом, тесно прижавшись друг к другу. О такой роскоши, как двуспальная кровать, родители не могли даже мечтать, поэтому притворившись, что кровать это одна и большая, они накрыли ее темно-синим шелковым покрывалом с синей бахромой. На роскошном полотне цвета летней ночи жили райские птицы, вышитые китайскими мастерицами. Разных размеров, с диковинным оперением, они порхали хаотично по ночному небу и блистали желтыми, оранжевыми, зелеными и красными всполохами. Глядя на них, верилось, что жар-птицы существуют на самом деле, а не только в Верочкином воображении. Наверняка, думала девочка, мастерица, вышивая такой узор, подпитывалась собственными впечатлениями – а как же иначе? Девочке представлялось, как вышивальщица разгуливает в ботаническом саду и рассматривает пернатое царство, делая зарисовки в крошечном блокноте, который она достает из кармана длинного платья или из маленькой сумочки-мешочка, а потом все свои наброски переносит на ткань.
В этом комплекте бесполезными оказались только две синие наволочки с бахромой, но без птиц – туда они не долетели. Все покупалось вместе с роскошным покрывалом. У мамы на глупости времени не хватало, а подушек такого странного, неправильного размера, в советские времена не выпускали. Рукодельницей мама не была, Верочка соответственно тоже, так что наволочки для декоративных подушек, такие же чудесные, как и само покрывало, пылились на антресолях.
Только в заграничных фильмах девочка видела, что таких подушек может быть много. Одни, полезные, лежат под покрывалом, а другие просто служат украшением. Красивые женщины, возвратившись с прогулки, сбрасывали где-то в середине комнаты на ходу туфли на высоченных каблуках и оставляли небрежным жестом покупки в белых бумажных пакетах у кровати. Потом красавицы опускались на роскошное покрывало, обнимали одной рукой подушку, а в другой держали бокал шампанского, отпивая маленькими глоточками золотистый напиток. Но это только в кино.
В настоящей жизни покрывало, купленное мамой с таким трудом «из-под полы», надо было беречь. Оно, пожалуй, являлось единственным ярким пятном в скромной квартире родителей. Здесь же стоял темный трехстворчатый шкаф для одежды с полированными дверцами – Верочка усиленно натирала их полиролью, чтобы скрыть почтенный возраст – два стула и черное пианино «Беларусь». Ему не нашлось места в той комнате, что именовалась «залом» и Верочкиной комнатой одновременно, и старый инструмент поселили в родительской спальне. Инструмент, определенно, этому соседству был не рад. За свою долгую жизнь он уже перенес несколько переездов и требовал к себе уважения. Иногда он капризничал, плохо звучал, под него подкладывали деревянные щепки – пол был неровным – вызывали доктора, опытного настройщика. Фортепиано мечтало о большой светлой комнате с сияющим паркетом, настежь открытыми окнами и прозрачными занавесками, движущимися в такт залетающему ветру. Старичку бы понравился круглый, вертящийся на одной ножке стул, но реальность была много скромнее.
Тяга к прекрасному мучала девочку с раннего детства. Она истязала ее душу, заставляла везде видеть недостатки и по мере возможностей их устранять. Прятать, декорировать, облагораживать. Сбитый кусочек старого фортепиано, шрамы, оставленные предыдущими хозяевами, она замазывала черной краской. Дверные поверхности, отказывающиеся блестеть, несмотря на все ее усилия, Верочка полировала вновь и вновь. На фортепиано ставился медный трехрожковый подсвечник, красивая белая салфетка, вышитая крючком еще бабушкой, кукла в национальном латышском костюме, привезенная из летней поездки – и все, композиция готова! Иногда подсвечник уступал место вазе, о которой еще пойдет речь – так Верочка вносила разнообразие в свою экспозицию. Старый журнальный столик перед диваном в зале благодаря композиции из сухоцветов, растущих из старого пня, выглядел намного лучше, правда мама называла его «рухлядью» и грозила вынести на помойку. Верочка видела, как хорошо бы смотрелись на фортепиано сухие ветки вербы с мягкими пушистыми комочками в грубом глиняном горшке. Ему там самое место, а не расписанной золотом синей вазе, но мама безвкусную нелепицу очень любила и настаивала на своем, особенно перед приходом гостей. Часто воспользовавшись маминой забывчивостью и невнимательностью, девочка прятала синюю вазу в шкаф и устраивала свою выставку с глиняным горшком. Если мама замечала отсутствие чешской драгоценности и с угрозой в голосе спрашивала «Ты что? Вазу разбила?!?», Верочка приносила ее из комнаты и временно возвращала на прежнее место жительства. Ну всем же ясно – ей здесь не место! Всем – значит ей.
Чувство прекрасного томило, требовало действий, преобразований в самых скромных уголках их жилища, но как это сделать – Верочка не знала. Их с мамой разделяла бездна. Все, что вызывало мамино восхищение, дочке не нравилось. В их обычной советской квартире «дорого-богато» выглядело нелепо и еще больше подчеркивало скромность всего остального. Родительская спальня по ошибке строителей или по их же гениальной задумке была оснащена аж тремя выходами! Одна дверь уходила на балкон, где хранились папины инструменты и сушилось белье. Эту дверь прятали за занавесками. Вторая, самая правильная дверь, вела в коридор, третья открывалась в зал, где принимали гостей, смотрели телевизор, где спала Вера и выполняла домашнее задание. Эта дверь, безусловно, лишняя, пряталась за толстым колючим шерстяным ковром, которого отчего-то стыдилась девочка. Ей бы, конечно, хотелось повесить в комнате, где она проводила все свое время, какую-нибудь картину с пейзажем в скромной темной рамочке – никакой позолоты, ну уж нет! Но избавиться от неприглядного ковра не представлялось никакой возможности, потому что, чтобы его приобрести, мама ждала своей очереди несколько месяцев и столько же откладывала деньги. Ковер и его родственник, о котором так мечтала мама, были атрибутами зажиточности и благосостояния. Так же, как и цветной телевизор, и прибалтийская «стенка», добытая родителями с огромным трудом. Неправильность беспокоила Верочку: дверь, которой будто бы нет, ковер, по которому нельзя ступать, немецкие куклы, так и не выпущенные мамой из красивых коробок (ими разрешалось только любоваться), покрывало, на котором нельзя лежать, фортепиано, живущее не на своем месте – все это было неправильно, но что она могла сделать? Очень мало, почти ничего. Чистый линолеум, не новая, но блестящая мебель, прозрачные окна делали мир вокруг краше. И потому она усиленно терла, скребла, наводила порядок, стремясь улучшить, хоть как-то украсить пространство вокруг себя. Лучшим украшением она считала книги по искусству, что время от времени дарил ей дедушка. И они, аккуратно размещенные на книжных полках, лежащие стопкой на ее столе, случайно забытые на диване, где она только что читала, могли сделать всю остальную работу. Так ей казалось.
Под кроватью можно было лежать спокойно, закрыв глаза, и представлять себе совершенно другой мир, прекрасный и совершенный. В нем не гибли люди, не обижали животных, не развязывали войн. Там никогда не ссорились родители. Зато совершали подвиги бесстрашные мушкетеры с развевающимися плащами. Констанция Бонасье, женственная и хрупкая, теряла голову от любви к молодому гасконцу. Там бесстрашный Робинзон Крузо сумел выжить на необитаемом острове, а преданная собака Лесси всегда находила дорогу домой.
Верочку почему-то никто не искал. Когда голоса ссорящихся родителей утихали, она вылезала из своего укрытия и шла успокаивать маму, хотя та, конечно, не была пострадавшей стороной и меньше всего нуждалась в дочкиной защите. Папа обычно сбегал в старенький дом его родителей, который так и не могли поделить братья. Все знали, что отца хватит максимум на неделю. И он знал это тоже, но всегда уходил. Тогда Верочка временно переезжала со своего скрипучего дивана на кровать, покрытую темно-синим шелковым покрывалом, к маме.
Родителям не хватало мудрости принять друг друга такими, какими они были на самом деле и уберечь взрослеющую дочь от неутихающих ссор. Так книги и фонарик помогали Верочке убежать из беспокойного дома, хотя, конечно, самым лучшим был выходной у дедушки, но об этом тоже будет отдельный рассказ, когда придет его время.
Глава 7
Спросите Верочку, как случилось, что она, такая воздушная и неземная миниатюрная брюнетка с тонкими лодыжками и запястьями, нежным голоском и женственной походкой, с умными карими глазами и богатым воображением, стала работать в банке. Спросите – и она не найдет ответ сразу, улыбнется и смутится, потому что это никогда не было ее мечтой. Совершенно о другом грезила юная Верочка! Но как только родители услышали о музыкальном или художественном училище, сразу встали тесными рядами против такой нелепой и бессмысленной идеи. Отец, на удивление всем, поддержал маму, и они, наперекор установившейся в их семье традиции, не спорили, а образовали крепкий костяк, требуя, чтобы дочь получила нормальное образование, а уж потом («если захочешь и не передумаешь») – делай, что хочешь. Рисуй, играй на фортепиано, оформляй и украшай квартиры – что угодно, но потом.
То, что они сами отвели за руку дочь в художественную школу, сами купили черный инструмент в раннем детстве, не казалось им противоречием. Одно дело – для общего развития, а совсем другое – портить себе жизнь.
Ночами Верочка плакала. Плакала, учась в институте. Плакала, устроившись на работу в хороший банк. В этом ей помогла мамина хорошая знакомая, и неловко было сбегать, не отработав хотя бы месяц. Потом мама предусмотрительно попросила дочь продержаться еще немного, не сбегать трусливо, пока не найдется другой, подходящей работы.
– Верунь, ты же понимаешь, как нам повезло с такой хорошей зарплатой? – вежливое обращение матери не сулило ничего хорошего. Дочка обычно ходила в «Верках». – Нельзя же уходить в никуда. Подыщешь что-то достойное – напишешь заявление об уходе.
Так, шаг за шагом, Верочка удалялась от того, чем бы ей хотелось заниматься на самом деле. Со временем, она, конечно, привыкла к чужому институту и к однокурсникам, обрела друзей среди коллег в банке, всегда находя отдушину в общественной работе и в подготовке концертов-капустников. На последнем курсе девушка выскочила замуж, родила сына, и в молочно-бутылочной круговерти не было времени думать о своих нереализованных амбициях. Даже сейчас, спустя двадцать лет, банковская атмосфера давила, лишала ее воздуха, мешала проявить творческое начало, все еще живущее в ее душе, но Вера смирилась и с этим. Получив первую зарплату, она осознала преимущества такой работы и поняла: после развода с мужем она может рассчитывать только на себя. Как только появлялись возможности поговорить о музыке и искусстве, женщина мгновенно оживала, заполняла собой все пространство. Менялась интонация, уходил растерянный и неуверенный вид – и она сияла, говорила трогательно и увлеченно, боясь, что ее перебьют и не дадут выговориться. Такое тонкое кружево вдохновения и обольщения исходило от робкой Верочки, что всякий понимал – это и есть ее настоящее призвание. Это была потребность ее души, духовная пища, момент ее наивысшего торжества, не сравнимый ни с какими материальными радостями жизни. Со временем она стала помогать знакомым – так, ради собственного удовольствия – обустраивать их квартиры, выбирать обои, расставлять мебель. Она стала присматриваться к старым домам, представляя, как они могли бы выглядеть, приложи она свои хрупкие руки. Когда-нибудь у нее обязательно будет свой дом, старый, со своей историей, где будут жить милые и уютные вещи: керамические горшки для цветов и теплые чашки, кресло-качалка с наброшенным пледом, яркая посуда, начищенная до блеска медная джезва, старые черно-белые фотографии в винтажных рамках, диван со светлыми пушистыми покрывалами, плетеные корзины для приятных мелочей, хранящихся в каждом доме. Но пока она щедро делилась своими идеями с друзьями. Многие уже ими воспользовались и ни капельки не пожалели.
Сейчас, проработав в банке много лет, Верочка шла на работу без удовольствия, но и без раздражения тоже, потому что была уверена: менять что-то, когда тебе больше сорока, уже слишком поздно. Встав на этот путь помимо собственного желания, она, привыкнув с детства заглушать свое «я», смирилась и с этим, став даже получать удовольствие в сухой банковской службе, радуясь общению с людьми и стараясь помочь тем, кто обращался к ней за помощью.
Коллектив банка был по большей части женским, если не считать охранников, инкассаторов и одного молодого менеджера. Было у них даже свое счастливое женское кресло. Это знали все. Кого бы ни посадили на это волшебное, с виду ничем не примечательное, место, оно всем обязательно приносило женское счастье: счастливое замужество или скорое материнство. Все уходили оттуда в семейное плаванье или обретали долгожданную беременность. Когда проводили в декрет предпоследнюю сотрудницу Дарью, девочки нашли в самом нижнем ящике стола ее заветную тетрадь, исписанную аккуратным девичьим почерком. Одна и та же фраза повторялась много раз: «У меня обязательно будет ребенок». Так и случилось. Все, как и заказывала. Через несколько месяцев Дарью ходили поздравлять всем коллективом с рождением сына. Теперь на волшебном кресле сидел румяный и полноватый менеджер Дима. Как стул воздействует на мужчин – никто не знал. Потому и наблюдали с интересом.
У каждой сотрудницы – ясное дело! – была, как водится, своя история. За долгие годы все успели сродниться и знали друг о друге все. Или почти все. Татьяна Георгиевна, руководившая их отделением, была человеком настроения. День всего женского коллектива зависел от того, с каким настроением она вышла из дома. Молодая поросль боялась ее грозного взгляда и порой искренне недоумевала, что же Татьяне на самом деле нужно. Встав не с той ноги, она не прощала никакую мелочь. Часто, только увидев сотрудницу утром, она могла придраться к длине юбки или к недостаткам в скромном макияже, не говоря уже о недочетах в работе. На следующий день, не находя во вчерашнем выпаде ничего предосудительного, спокойно пила чай во время перерыва и ласково одаривала комплиментами все ту же особу. Самое сложное для новичка было осознать, что все это не со зла и принять Татьяну Георгиевну такой, какой она была: резкой, непоследовательной, нервной, не всегда справедливой, но в целом безобидной. Вера Анатольевна проработала с ней много лет, они давно была на «ты», но среди других коллег старались поддерживать исключительно деловые отношения.
Сегодня в банке клиентов было мало и потому все свободные сотрудники сразу бросались в глаза. Опытные, заслышав поступь начальницы, мгновенно занимали свои места и устремляли взгляд на экран компьютера. Молоденькая практикантка сидела на кожаном диване у входа и, пользуясь тишиной, сжимала в руках лучшего друга. Телефон действовал на нее завораживающе, освещал нежное личико и безупречно собранные волосы. Верхняя пуговица белой рубашки была расстегнута, темные брюки являли идеальную стрелку, но Татьяне Георгиевне сегодня этого было недостаточно.
– Ну и что ты здесь расселась, как будто в гости ко мне пришла? – от неожиданности девушка вскочила на ноги, едва не уронив телефон.
– Иди и работай!
– Но вы же вчера поставили меня к банкомату помогать пожилым клиентам. Сейчас никого нет, – робко возразила девушка, еще не предупрежденная о том, что в такие дни спорить с Татьяной Георгиевной не стоит.
– Дорабатывай свой испытательный срок и – свободна! Будешь тут мне указывать! Маме своей перечь, а здесь – государственное учреждение! Зарплату нужно отрабатывать, а не высиживать, бездельники! Это относится ко всем!
Вера Анатольевна вышла из-за своего стола, чтобы отвлечь Татьяну и спасти новенькую. В служебном помещении с участием спросила:
– Ну что случилось сегодня, Тань? Кто тебя так завел с раннего утра?
– Не знаю, Вер… не могу я больше так. Все на мне: и дом, и дети. А он опять уехал на рыбалку на три дня и – прощай! Хорошо мужикам живется.
– Успокойся, Танюша. И ему иногда нужно отдохнуть, – Верочка обняла подругу и поставила чайник. Кажется, оставались еще пакетики.
– Да?!? А где же он так перетрудился? От чего, скажи, пожалуйста, ему отдыхать?
– Ты сама говорила: работа у него нервная, неприятности были в последнее время.
– А когда я отдохну от всех, а? Скажи! Сын, балбес, учиться не хочет, дочка только о тряпках и думает. Все хотят сидеть на моей шее. Сколько же можно?
– Тань, ну уехал он на выходные – и ты тоже отдохни. Фильм посмотри вечером, в парикмахерскую сходи, готовить, опять-таки, не надо или меньше придется.
Татьяна работала как самозаводящаяся машина. Увлекаясь, она не чувствовала, что раскручивает себя сама и вот-вот взорвется. Остановиться она не могла, совсем как Верочкина покойная мать.
– Хочешь, в кино вечером сходим или оставайся с ночевкой у меня, закатим девичник и Олю пригласим.
– Умная ты, Вер! Хорошо тебе. Парня вырастила хорошего, серьезного. Всегда у тебя тихо и спокойно. Ты и Максик – много ли вам вдвоем надо, а у меня вечный кавардак и в жизни, и в голове.
Верочка задумалась. Она за долгие годы так привыкла жить одна, что вряд ли согласилась бы по доброй воле подстраиваться сейчас под чужого человека. Она и не верила, что жизнь ее может когда-то измениться. Все идет своим чередом. Таня же привыкла воевать со своими домашними, кричать на мужа и детей, и в этом находить свое успокоение, свое женское счастье, а где же оно, Верочкино? Таня во многом напоминала ей маму. Наверное, поэтому Вера снисходительно относилась к ее вспыльчивости. За долгие годы чего только не наслышалась!
Таня тяжело перенесла вторую беременность, сильно располнела, ревновала мужа к молодым сотрудницам. Рвалась к ним на корпоративы, чтобы оградить мужа от случайных связей, а сама при этом чувствовала себя неполноценной среди длинноногих офисных красавиц. Конечно, потом отрывалась на муже. Во всем ей виделся подвох, в каждом опоздании – измена, в любой командировке – женщина. Поэтому Таня так не любила мужнины рыбалки и охоты. Верочка подругу жалела: волосы давно не крашены, белая блузка мала и демонстрирует все ненужные складки располневшей фигуры, юбка могла бы быть подлиннее, но Татьяна видела недостатки во всех, кроме себя самой. Она никогда не смогла бы признаться в том, что молоденькие подчиненные раздражают ее не только легкомыслием и некомпетентностью, но и стройным станом, свежестью лица и их возможным будущим. Даже самый скучный костюм сидел на них как-то особенно и очень ладно. А главное – все у них было впереди, тогда как у нее, у Тани…
Через пару часов она отчитала при всех опытную сотрудницу, все-таки довела до слез бедную Катю и удалилась в свой кабинет названивать мужу. Верочка услышала, как девушка-практикантка сквозь слезы разговаривает с мамой:
– Я не могу, мам! Она как бешеная с утра. На меня бросается. Что я ей сделала? Мама, он сам принес, старый такой дедушка. Огород, говорит, у меня, дочка. Возьми свежую зелень, спасибо за то, что помогла. А она как выскочит и заорет: «Это тебе не рынок! Ты что себе позволяешь!». Я уйду, мама! Доработаю и уйду, а может, и завтра не выйду. Не могу я это терпеть!
Зная, что завтра все может измениться, Верочка решила успокоить девушку. Дождавшись, когда Катя останется одна, тихо сказала:
– Не принимай поспешных решений. На работе все бывает, люди разные. Может быть, день у нее выдался трудный. Промолчи, ты же младше. Думаешь, в другом банке будет лучше?
– Не знаю, Вера Анатольевна, но я так не могу… – озираясь по сторонам и вытирая бегущие по щекам слезы, девушка поспешно пошла к своему рабочему месту.
За чаем все примирились. Дозвонившись до мужа и увидев всю мужскую компанию на берегу озера, Таня успокоилась, позвала к себе подругу и сказала:
– Ты права, Верунчик! Устрою себе отдых тоже. Запишусь к парикмахеру, а вечером закажем с детьми пиццу. Они будут только счастливы.
– Ну, вот и хорошо, умница!.. А новенькая – неплохая девчонка. Зря ты так.
– Ладно, мать Тереза, не боись! Не съем я ее! – женщина тыльной стороной ладони вытерла капельки пота на лице, сбросила туфли, расстегнула узковатую юбку и выдохнула. – Как же я устала от всего, Вер…
– Пусть девчата сбегают в кондитерскую за тортиком. Помнишь, тот, шоколадный, вкусный был?..
За чаем все делали вид, что ничего плохого за день не произошло: боялись нарушить хрупкое равновесие. Все, кто работал давно, прекрасно знали, чем закончится дело. Только Катя, юная максималистка, смотрела на происходящее искоса, вероятно, считая, что все живут в страхе ослушаться сумасбродную начальницу. Дождавшись, когда Татьяна Георгиевна выйдет, другая сотрудница, красавица Ольга, начала веселить девчонок своими откровениями:
– Ой, девочки, я вчера с таким мужиком познакомилась! В жизни не поверите! Сильный, брутальный, да еще при деньгах!
– Неужели тебе одного мужа недостаточно? – засмеялись все.
– Ничего вы не понимаете! Скучные вы и правильные! А вот состаритесь – и вспомнить будет нечего, – предупредила эффектная крупная блондинка с огромными глазами, цвет которых менялся в зависимости от настроения и купленных линз.
– Этот – просто супер! Не мужик, а конфетка!
Глава 8
Говорят, что мы влюбляемся в человека именно из-за хорошего чувства юмора, из-за его искренности и заботы – внешность особо не важна. За что именно Верочка влюбилась в своего мужа – сказать было сложно. Потом ей стало казаться, что внешность сыграла в этом немаловажную роль, да и пришла пора по-настоящему влюбиться. В двадцать лет самое время. И все же некоторые вещи так и остались для нее секретом, как многоточье в оборванной строке.
Действительно, как могло быть иначе, если все, что ты видела в своей жизни – это нравоучительные истории вечно ссорящихся родителей и книги, которые подростком прочла под кроватью? Игра в переглядки в школе и в институте, романтические мечты и острые шутки друга Алика – в счет не шли, поэтому, кроме как безумием, назвать то, что произошло с ней в двадцать лет, Верочка сейчас не могла. Помутнение рассудка и глупость восторженной домашней девочки. То, что это чувство было взаимным, а родители – слишком строгими, лишь ускорило процесс подготовки к свадьбе. Уже будучи женихом и невестой за несколько дней до свадьбы, они сидели с будущим мужем у дома, не могли наговориться и оторваться друг от друга. Звонкий окрик мамы отрезвлял их сразу:
– Ве-ра! До-мой!
– Мам, ну, пожалуйста! Мы же здесь, рядом.
– Вера!
– Я скоро приду…
– Вот выйдешь замуж – и сиди сколько хочешь! А сейчас – домой!
Помнилось, как стыдно тогда ей было: звали домой, будто школьницу. Себе она казалась взрослой, почти женой, а родители почему-то этой перемены не замечали и продолжали контролировать каждый ее шаг.
От длинных прогулок рука об руку и электричества, что пронзало их обоих, рождалось неизведанное прежде чувство, желание обладать друг другом целиком и полностью, не отвлекаясь на незначительные факторы в виде беспокоящихся родителей и общественного мнения. Ей виделось, что родителей волновало то, что она может «принести в подоле» или бросить институт за год до окончания. Дав согласие на брак, с нее и Паши родители взяли обещание доучиться до конца, не портить себе дальнейшую жизнь. Однако, вопреки тому, что случилось дальше, первый год их совместной жизни можно было назвать даже счастливым. Прошло уже лет пять после развода, когда подружка как-то Верочку спросила:
– Вер, а что это было? Сумасшедшая любовь? Почему так рано захотелось замуж?
Верочка и не знала, что ответить. Первый год она жила, чтобы любить и быть любимой, чтобы праздновать ежедневно их семейную жизнь, просыпаться по ночам от счастья: он здесь, его можно коснуться, ощутить его запах, и завтра они будут томиться с родителями на тесной кухоньке, и она будет наливать ему чай (две ложки сахара и долька лимона), жарить яичницу и подавать бутерброды. Разве это не счастье? Их ненасытную любовь не могли испортить никакие бытовые трудности. Жили они по очереди то у одних, то у других родителей, не обращая внимания на отсутствие денег. Тогда для них это было совершенно не важным. Главное – можно было жить, не расставаясь ни в институте, ни дома, вечерами засиживаться у более удачливых друзей, имеющих отдельную однокомнатную квартиру, а ночами лежать, тесно прижавшись друг к другу, дышать одним воздухом, прятаться под одним одеялом. Осознание того, что есть твоя половинка в этом мире, делало Верочку такой счастливой, что она плавилась, таяла от любви и нежности к своему Паше.
Ее родители видели много из того, что их настораживало, но дочка в ту пору была невменяемая и неземная, и потому они молчали. Голосистая мама не призывала в союзники рассудительного отца, потому что видела бесполезность этих попыток. Никого не услышала бы тогда Верочка. Слова и действия только бы оттолкнули ее от тех, кто посмел бы разрушить ее семейную идиллию. Для отца мало что изменилось после дочкиного замужества: его принципы оставались при нем, на главное никто не покушался. Он относился философски и к их юношескому безденежью, и к тому, что Паша не стремился заработать на нужды увеличивающейся семьи, и к тому, что Верочка видела совсем не того Пашу, что все остальные. Молодой муж ничего не хотел от жизни, но и Анатолий Александрович был во многом такой же. Надежда Ивановна не сдавалась: теребила мужа своими умозаключениями:
– Ну что ты хочешь? Они уже женаты! – отец успокаивал беспокойную жену.
– Ой, не знаю, надолго ли. Снимет наша дурочка розовые очки, да будет поздно. Жизнь-то себе уже испортила.
– Ничего трагического не произошло. И они уже не дети. Через год закончат институт и будут жить самостоятельно.
– На что они будут жить? А? И где? Бегать от одних родителей к другим?
– Успокойся, Надя, не суетись! А мы-то что? Жили как-то по-другому?
– Тебе, как всегда, ничего в жизни не нужно! На родную дочь наплевать!
– Хватит истерить! Оставь и их, и меня в покое. Дай всем жить. И все – разговор закончен!
Если родители уезжали отдохнуть к родственникам, молодожены не могли нарадоваться образовавшейся свободе. Верочке все казалось удивительным. Она в качестве молодой хозяйки крошечной «двушки» готовила, угощала гостей, завалившихся к ним с вином и с новыми видеофильмами. Она смотрела на светящиеся окна соседних домов и завидовала тем, кто живет вдвоем. Ах, как было бы здорово, наконец, поселиться отдельно от родителей! Но Пашу это, напротив, совершенно не беспокоило. Принимать помощь от родителей казалось ему вполне естественным – а кому же им помогать, как не собственным детям?
Его семья, более простая, чем Верочкина, приняла решение сына с уважением: жениться так жениться, невеста им нравилась. Пашина мама никогда не отпускала сына с пустыми руками. Давала небольшие деньги на сигареты, проезд и прочие нужды, помогала с покупкой серебристого видеомагнитофона «Электроника» – уж очень долго мечтал о нем Паша. Все это она делала так легко, так «само собой естественно», что сын воспринимал это как вполне обычный порядок вещей, а, приглядевшись к родителям жены получше, еще больше утвердился в том, что семья Верочки совершенно другая. При самом первом посещении его больше всего поразила белая супница в центре обеденного стола, льняные салфетки, прозрачный бульон, что подавался с пирожками. То, что супница, привезенная Надеждой Ивановной из Ленинграда, была совершенно простая, не представлялось ему важным. Главное было в том, что она находилась в центре стола. Он не знал, что это был образцово-показательный обед, имевший цель поразить будущих родственников, и супница в кой-то веки извлеклась из шкафа именно с этим намерением, Паша, конечно, не знал. По большей части она пылилась в верхнем ящике прибалтийской «стенки» и прекрасно вписывалась в коллекцию совершенно бесполезных вещей. Помните кукол, с которыми нельзя играть, дверь, которая пряталась под ковром, и покрывало, лежать на котором запрещалось? Еще одна неправильная вещь.
В семье Паши никогда не тратились на такие роскошно-бесполезные вещи, и Верочка увлеченно рассказывала об искусстве, рисующая и играющая на фортепиано, казалась ему существом иного порядка: свежей, наивной, сложной и такой чистой! Мечты ее были какими-то неземными. Между Верочкой и Пашиной мамой-бухгалтером зияла такая пропасть, что и представить трудно. Он не запоминал и половины того, о чем щебетала Вера, но в глубине души все еще происходили в нем какие-то подспудные шевеления, которые подводили его к мысли, что семейная жизнь – непростая штука.
Кардинально и бесповоротно их жизнь изменило рождение сына, и оно же привнесло раздражение. Малыш требовал так много внимания, что Паша искренне этому дивился. Надо же! Такой маленький, а весь уклад дома изменил до неузнаваемости. Все стало крутиться, стираться, гладиться и вариться для него и ради него. После родов Верочка с мужем окончательно переселилась в квартиру родителей. Теща настолько увлеклась внуком, что напрочь забыла о вазах, коврах и даже оставила в покое мужа (к его огромной, надо признать, радости). Теперь она денно и нощно учила дочь быть идеальной матерью. Теща напрочь отказывалась признавать все нововведения, что принес технический прогресс. Между кипяченым растительным маслом и новым средством, доступным в любой аптеке, Надежда Ивановна делала выбор в пользу трудоемкого и проверенного десятилетиями средства. Она боролась с только появившимися памперсами, потому что видела в них серьезную угрозу для нежной младенческой попки. Она устроила из двухкомнатной квартиры стерильный инкубатор для новорожденных и, кажется, сама верила в то, что Максима родила она, а не бестолковая, порхающая в облаках, Верочка.
Молодая жена ждала прихода мужа, как праздника. Его отсутствие – частое общение с друзьями и посещение родителей – предательством не считала. Не мужское это дело – стирать пеленки и бороться с газиками. Вот вырастет – тогда, конечно! Тогда – пожалуйста! Буду играть с ним в футбол, смотреть любимые фильмы, учить уму-разуму. Паша стал приходить к жене и сыну только на выходные, и мама часто отпускала их с коляской погулять. Молодой отец вез громоздкое сооружение на четырех колесах, изредка поглядывал на спящего Максюшу, а Верочка крепко держалась за руку мужа и чувствовала себя совершенно счастливой женщиной. Иногда они ходили гулять к тому самому озеру, где когда-то бегали школьники на уроках физкультуры. «Теперь там страдали другие дети», – думала Верочка. Вспоминая свою школьную жизнь, она ничуть не жалела, что все осталось в прошлом. Паша на выходные приносил с собой новые видеокассеты и смотрел их дни и ночи напролет. Теща была уверена, что так оно и было, готова была выставить наглого лентяя за дверь, но Верочка просила не обижать Пашу. Он скоро все осознает, придет и к нему отеческое чувство, уверяла маму Верочка и заодно саму себя.
Гостей они приглашать не могли: впятером в двушке места недоставало, даже для хозяев. Ночные объятия молодых были скорыми и тихими. Все наспех и украдкой, только бы не разбудить чутко спящего сына. Уже не так жарко и страстно, как было раньше. Это, конечно, огорчало молодого отца, а Верочка… что Верочка? Она так уставала, что проваливалась в сон мгновенно, едва коснувшись подушки. Скоро у Паши появились знакомые, о которых Вера и не знала. Он все чаще возвращался позднее обычного. Жена просила навещать их с сыном чаще – молодой отец ссылался на усталость. Какой смысл ехать из одного конца города в другой, если квартира родителей неподалеку от работы? Переночевать он может и там. Мама, Надежда Ивановна, пыталась открыть дочке глаза на очевидные вещи, но Вера сердилась на мать и во всем полагалась на мужа.
Паша во многом напоминал ей отца, при том, что внешне они были совершенно разными. Это безразличие к внешним атрибутам успешной жизни, это неприятие блеска и всего показного, равнодушие к одежде, умение обходиться малым и, наконец, эта знаменитая фраза: «Всех денег не заработаешь!». Однако папин набор необходимого разительно отличался от того, что имел в виду Паша. Папа мог прекрасно прожить без дорогой дубленки и новой мебели, но семья всегда имела некий необходимый, на его взгляд, минимум. Паша рассуждал иначе: он мог потратить все деньги на новый магнитофон или модные джинсы, не осознавая, что малышу просто необходима новая коляска. И вообще, ребенок оказался дорогим удовольствием, хлопотным и беспокойным. Это открытие сделал для себя молодой отец спустя первые полгода, хотя большую часть материальных затрат несли на себе Верочкины родители. Уставшая и не выспавшаяся Вера отличалась от того неземного существа, в которую влюбился Паша, да и упреки тещи становились все более невыносимыми. Оставив как-то молодого отца с годовалым сыном вдвоем, жена с тещей, вернувшись, обнаружили ужаснувшую их картину. Максюша голосил, захлебываясь от собственных слез, стоя в кроватке и держась за перекладины, а Паша сладко спал перед телевизором крепким и непробудным сном.
– Паш, ты его кормил? – спросила Верочка, побросав покупки на пол и бросившись переодевать мокрого сына.
– Нет. А он не просил… А разве было нужно?
– Конечно, я же тебе говорила. Все на кухонном столе.
С тех пор вдвоем их старались не оставлять, а для тещи зять превратился в абсолютно никчемное и безответственное существо.
Однажды, после двухнедельного отсутствия, как раз накануне дня рождения тестя, поздним вечером явился Паша. Назавтра ждали гостей: родных, друзей и сослуживцев. Всех пригласили с учетом нового расписания, по которому жила семья. К их приходу малыш должен был хорошо выспаться и, поиграв с гостями, пойти с молодой мамой гулять, не мешая тостам и взрослому застолью. Верочка с мамой чистила грецкие орехи весь вечер. Уже накололи и почистили огромную чашку – для будущего торта, любимого папой, и для сациви. Руки уже не слушались, пальцы почернели, оставалось совсем немного, когда раздался звонок в дверь. Паша явился навеселе с новым другом, о котором Верочка ничего не знала. Наскоро поцеловав мужа и проводив гостей на кухню, Верочка первым делом поставила чайник и положила на стол сладости. Из комнаты доносилось тихое хныканье: малыш, скорее всего, не проснулся, а просто отреагировал сквозь сон на резкий звонок. Мамочка побежала к сыну, оставив мужа с другом на несколько минут. Паша за ней не пошел, будто бы и не собирался повидать сына. А зачем? Спит и пусть спит дальше. Когда Верочка вернулась, она остолбенела. Огромная чашка с орехами опустела! За разговором молодые люди даже не заметили, как съели все, что предназначалось для завтрашнего праздничного обеда.
– Паша, – едва сдерживая слезы, спросила Вера, – ну как же так можно? Ты хотя бы спросил. Это было для торта, папе на день рождения.
Шальная голова восприняла слова жены как оскорбление. Он даже закричал от возмущения:
– А! Так мне и орехи есть здесь нельзя? Я здесь давно лишний, ты так прямо и скажи! Смотрите все на меня волком, хлебом попрекаете! Я, может быть, к сыну пришел, я друга привел, а ты! Орехов тебе жалко!
– Да нет же, Паша! Мы с мамой чистили их весь вечер, а теперь завтра нужно снова на базар съездить.