Верочка от обиды и неловкости – чужой человек явился свидетелем их мелкой ссоры, грозящей перерасти в скандал – едва сдерживала слезы. Паша наговорил много неприятных слов, обвинил ее в жадности, всю их семью – в негостеприимности, схватил друга за руку и с шумом вышел вон, так и не увидев сына, с тем, чтобы никогда больше не возвращаться. Вера, вначале опешив от несправедливости, потом все же пришла в себя и, набросив пальто, бросилась за мужем следом. Она догнала их на углу дома, Паша, хмельной и глупый, говорил что-то про обиду, Верочка плакала, оправдывалась, объяснялась; друг выглядел при этом безучастным и равнодушно смотрел в сторону, ожидая окончания семейной ссоры. Паша все-таки не вернулся, вопреки всем стараниям жены. Обиженный, он бросил напоследок несколько обидных слов, и ушел к автобусной остановке.
Дома ее ждала мертвая тишина. На кухне, рядом с пустой чашей, Верочку ждала мама. Отец, так и не встав с дивана, продолжал смотреть телевизор. Молча налив горячий чай, Надежда Ивановна подтолкнула вазочку с песочным печеньем и строго сказала:
– Никогда. Слышишь? Никогда не смей бегать за мужчиной. Они этого не стоят.
Верочка в оцепенении смотрела перед собой и беззвучно плакала. В голове кружилось только одно: что я такого сделала? Как я буду жить без него? Перед глазами мелькало искаженное от злости лицо мужа, равнодушный взгляд незнакомого ей человека. Она видела себя в домашнем халате и в наброшенном на плечи пальто, бегущую вниз по ступенькам. Неужели она его больше не увидит? Сейчас Верочка не винила мужа ни в чем – во всем обвиняла только себя. Ну зачем сдались ей эти орехи? Зачем она только сказала? Пашина голубая рубашка, ею подаренная, очень ему шла и выглядывала из-под пуловера свежей и отглаженной. Его запах, сильные руки, голубые глаза – неужели он ушел навсегда? Жизнь закончилась, мир опустел…
Мама видела совершенно другого зятя: ленивого, эгоистичного и самовлюбленного. Истеричного, совсем как юная гимназистка, бренчащего на гитаре и проводящего все выходные перед телевизором. Человек без цели и каких-либо амбиций, совсем не отец семейства. Но она знала: дочка видит другую картину, и объяснять ей сейчас что-либо бесполезно.
Следующую неделю Верочка прожила будто во сне. Ей казалось, что кто-то другой, похожий на нее, ухаживает за сыном, гуляет с ним в парке, послушно гладит детское белье, готовит обед к приходу родителей. Без них, конечно, было бы проще: можно было бы не притворяться и не скрывать, что все ее существо замерло в ожидании звонка в дверь. Свою будущую жизнь она видела, будто на экране телевизора. Несчастная и брошенная женщина, чья жизнь уже окончательно потеряла смысл. Кто она без Паши? Что с ней будет? Ей было больно смотреть на сына: из-за собственной глупости она обидела мужа и лишила общения с малышом. Очень хотелось бежать к дедушке и рассказать ему о случившемся, но он в последнее время часто уезжал: болела его двоюродная сестра, со дня на день ждали трагического финала, и Верочке было стыдно беспокоить деда своими женскими переживаниями. Он был как раз таки единственным, кто не сказал ничего дурного насчет выбора внучки. Дал свое благословение, пожалел, что бабушка не дожила до такого радостного события, и пожелал молодым счастья.
Каждый день она гуляла с сыном у озера и прятала грустные заплаканные глаза от знакомых. Девчонка из параллельного класса тоже гуляла с годовалой дочуркой. Максюша больше всего на свете интересовался детьми и животными, его тянуло к малышке, а Верочка, боясь расспросов про мужа, стала сторониться этого общения. Она намеренно выходила позднее или раньше, чтобы пройти эти два круга вокруг озера в полном одиночестве. Еще она знала, что мамино и папино молчание не предвещало ничего хорошего. Они притихли, даже перестали ссориться, будто искусственно сдерживали свои чувства, щадя ее или выжидая решение, которое дочка примет сама. Вера решать ничего не хотела. Она просто жила ожиданием, но Паша не возвращался. Он даже не позвонил, не поздравил папу с днем рождения. Прекрасно зная мужа, Верочка понимала: не было в этом никакого злого умысла. Он просто забыл. Родители, напротив, усмотрели в этом Пашином молчании демонстративный акт.
Ранним утром воскресного дня, оглянувшись вокруг – улица была совершенно безлюдной, только широкие волны ветра шелестели опавшей листвой и цветное марево неподвижно висело над городом – Вера решила прервать это томительное ожидание и поехать к мужу сама. Закутав сына в теплый комбинезон, она придумала себе длинную прогулку в город. Новое темно-серое пальто ладно сидело на ее стройной фигурке. Бирюзовый беретик, украшенный металлической брошкой, удивительно ей шел, и Верочка сама себе очень нравилась. Родители еще спали в своей комнате, и они с сыном бесшумно выскользнули из квартиры, избежав назойливых расспросов.
Не было терзаний и вопросов (что же такое сказать?). Не было обиды из-за его нелепой выходки и дальнейшего молчания. Только уверенность, что они обязательно бросятся навстречу друг другу и простят все сказанное и содеянное, ведь у них есть сын, который навсегда сделал их родными людьми. Паша, наверное, мучается сам, и только глупое мужское самолюбие мешает ему пойти навстречу, сделать этот первый шаг, а она удивит мужа и порадует таким неожиданным утренним появлением. Они обнимутся с неистовой силой, заплачут и помирятся, а потом, как ни в чем не бывало, дружной семьей позавтракают вместе и пойдут гулять, держа малыша, уже делающего первые шаги, за руки. Он расскажет, как скучал по жене и сыну, как долго тянулись эти дни, какой невыносимой была эта неделя, а Верочка не скажет ничего такого, что может все испортить, ведь она так его любит, своего Пашу!
Дальнейшее она вспоминала как множество фотографий, промелькнувших перед глазами. Она их успела увидеть и запомнить на всю жизнь, прежде чем выбежала с ребенком на руках на улицу. Они, эти кадры, являлись по ночам непрошенными и незваными гостями, теребили ее больную душу и заставляли крепко сжимать в объятиях маленького сына.
Поразило удивленное лицо свекрови, открывшей ей дверь, ее испуганные быстрые объяснения, бегающие глаза, тревожно озирающиеся вокруг. Руки тянулись к маленькому внуку, а глаза чего-то боялись. Нет, Пашеньки нет… Остался на работе, ночное дежурство. Как жаль, и мне пора уходить. Сейчас вместе с вами и выйду: хотела на рынок утречком сбегать. Как вырос внучок, а не видела его всего-то две недели или три… А я все думаю: позвоню и напрошусь в гости, а вечерами сил уже нет. Здоровье стало не то. Отчеты, Верочка, жить мне не дают. Паша не говорил мне, что у вас там произошло, но все обязательно наладится, всякое бывает, дочка. Торопливые нервные руки хватались за пальто и надевали сапоги, даже не впустив их дальше прихожей. Подержи-ка малыша, я оденусь и выйду с вами, по дороге и поговорим.
И вдруг, как в плохом кино, как в старом анекдоте, дверь Пашиной комнаты слегка приоткрывается, и он, румяный, голубоглазый и заспанный, в трусах и в мятой футболке, с торчащими волосами, спрашивает мать, прежде чем успевает заметить Верочку с сыном:
– Кто там, ма?
Валентина Викторовна хватается за сердце, смотрит виноватыми бегающими глазами на Верочку и бормочет:
– Прости меня, девочка. Не со зла я…
Верочка, еще не осознав произошедшего – зачем она так, почему не пустила к Паше? – идет к мужу, виновато улыбаясь. Прости-мол за такой утренний сюрприз. Она краем глаза смотрит на толстощекого сына, с которого только что сняла теплую шапочку, как вдруг дверь распахивается настежь и свет из комнаты падает косыми желтыми лучами на блестящий пол из-за плотных желтых занавесок. И Верочку тянет к любимому заспанному лицу и непослушным светлым волосам – как все глупо, отчего ждали целую неделю? – но она замирает, не сделав ни одного шага в нарядных, мамой купленных сапожках, в темно-сером пальто, в котором она чудо как хороша, потому что видит за Пашиной спиной женский расплывчатый силуэт, лица она не запомнила, в коротких шортах и в светлой маечке, потрясенный не меньше, чем она сама. Паша отталкивает ее, ту девушку, волком смотрит на мать и бежит к Верочке, но она этого уже не видит. Схватив сына, его теплую шапочку и свой бирюзовый беретик, она летит вниз по лестнице, желая только одного: поскорее остаться одной. Ноги в нарядных сапожках несутся быстро-быстро, маленький сын молчит от страха и непонимания того, что происходит. Он чувствует состояние матери и еще не решил, плакать ему или нет. Он, толстощекий карапуз, думает, что это игра, он подпрыгивает на руках у бегущей матери, совсем как на коленках у деда под знакомую песенку «Мы едем, едем, едем в далекие края…». Кто-то кричит им вслед, но они уже на улице, которая осталась прежней, будто ничего не произошло.
В тихое воскресное утро двор все еще немноголюден, никто не видит потерянного взгляда молодой женщины с ребенком на руках. Она, ошеломленная и испуганная, ныряет в соседний дворик, видит деревянный домик на детской площадке и летит туда изо всех ног. Там, в избушке на курьих ножках, потеснив оставленные детьми игрушки, она садится на маленькую скамью, обхватывает малыша и говорит тихо, раскачиваясь из стороны в сторону, сквозь рыдания только одно: «Господи, не могу… не могу… за что?». Слезы катятся непрерывным потоком, перед глазами – нелепость всего происходящего и стыд, бешеный стыд, за свой глупый поступок. За себя, нарушившую ожидание, решившую в силу своей наивности, что ей будут рады.
Она не помнила, как добрела до дома, что ответила встревоженным родителям, как провалилась в спасительный сон. Она лежит в спальне родителей на шелковом покрывале цвета летней ночи с ярким птичьим оперением, пьет принесенный мамой чай, ее трясет и очень холодно. Одно одеяло, еще одно, плед, махровый халат, теплые носки… Мама с кем-то говорит по телефону, она раздражается, сердится, повышает голос, потом подходит к Верочке, подносит прохладную ладонь к пылающему жаром лбу, заставляет что-то выпить и уходит, тихо притворив за собой дверь. Сына не слышно… пустота…
Ей причудилось, что дедушка рядом. Ее немногословный дедушка в неизменной шляпе снова ведет ее из школы домой, крепко держит за руку, как это было раньше. Она опять слукавила и выбрала самую длинную дорогу, чтобы прогуляться в чудесный солнечный день, чтобы выпросить у дедушки фруктовое мороженое и зайти в книжный магазин. Нет, ничего покупать она не собиралась – только посмотреть! Книги, которые она очень любила, – дорогие, они – про искусство, нужно ждать дедушкину пенсию. Сегодня она только пролистает их и украдкой уткнется носом в красочные страницы, чтобы вдохнуть этот запах типографской краски, пока дедушка будет выбирать себе газеты. Сначала они идут мимо краеведческого музея, единственного в городе, куда они ходили с классом на выставку к годовщине Великой Победе, потом поднимаются на пригорок, с которого открывается прекрасный вид на целый город и плывущие за ним в серой дымке зеленые поля. И вдруг, когда до книжного магазина было уже близко, они, щурясь от солнца, шли по аллее, а легкий ветерок шевелил листву, меняющую цвет от ярко-зеленого до серебристо-серого, дедушка остановился и, даже глядя ей в лицо, сказал:
– Я люблю тебя больше жизни. Если понадобится – я отдам свою жизнь за тебя. Запомни это, Веруня. Я у тебя есть, и это навсегда.
И она это запомнила. И серебристо-зеленую листву, и солнечный день, и первое в своей жизни признание в любви. И сейчас она видела это так же отчетливо, будто было это вчера. Ветер шевелил ее волосы, дул легкий ветерок, перед глазами зависла знакомая картинка, в которой ее девичье изумление, отозвавшееся на не до конца осознанные слова, смешалось с чудесной панорамой солнечного дня.
Глава 9
Зависть, интрига, естественная конкуренция всегда были могущественными рычагами женской дружбы, но только не в этом случае. Их коллектив был на редкость крепким и слаженным. Как ни ругали девчонки Татьяну Георгиевну, как ни вздрагивали от ее крика, ни жаловались на несправедливые обвинения, одного отнять у нее было невозможно: она обладала особенной интуицией, чуйкой на хороших людей и благодаря этому сумела создать сплоченный коллектив и окружить себя женщинами разными, но во всех отношениях достойными.
Ольга, например, была легка и отзывчива на мужскую любовь. Это никак не сказывалось на ее работе в отделе технической помощи. В течение рабочего дня мужчины не видели ее больших глаз, меняющих цвет в зависимости от настроения хозяйки, не любовались ее безупречной белой кожей, красиво уложенными светлыми волосами, а главное – статной фигурой, потому что большая часть ее работы заключалась в общении с клиентами по телефону. Это, надо признаться, было очень удачное решение, особенно для репутации банка.
Моду на анорексичных особ она презирала. Разве это женщины, заплетающиеся в собственных ногах и едва волочащие спички по подиуму? Себя, крупную и крепко сбитую, она любила и поэтому ее любили все остальные – как мужчины, так и женщины. Легкий нрав и смешливость делали ее в глазах многих идеальной женщиной. Очень редко, чаще весной, нападало на Ольгу Ивановну странное желание – сесть на диету, но все это продолжалось, к счастью, так недолго, что никто не принимал ее затею всерьез. Задумавшись о приближении пляжного сезона, она, разглядывая себя перед зеркалом, не могла не признать, что сбросить несколько килограмм ей бы не помешало, но это решение требовало такой силы воли, такой высокой организации, что уже через пару дней Оля рассказывала о своих сбоях с юмором, веселя весь честной народ во время обеденного перерыва. Страдая от голода, она, едва дождавшись, когда все домочадцы уснут, устраивала пиршество перед открытым холодильником и, как правило, набирала еще несколько ненужных килограммов. И к чему же все это, скажите мне, если никакие комплексы и неуверенность в себе Олю никогда не мучали? Мужчины обожали ее внушительную грудь, сочные губы, округлый животик, мощные бедра, длинные уверенные ноги и, конечно, искусно подкрашенные красивые глаза. У мужа, всегда смотрящего на жену с восхищением, был настоящий пунктик, невроз на почве ее груди. Он, как и все мужчины, шоппинг не уважал, но всегда сопровождал жену в отдел женского белья и давал дельные советы. На пляже Олюшке, поначалу кутающейся в парео и длинный сарафан, муж всегда говорил: «Выброси ты эти тряпки, Оль! Никого здесь нет красивее тебя!». Он, и правда, не видел ни стройных женщин, оголенных до неприличия, ни их спортивных фигур, ни искусственных поп. Кто же будет заглядываться на сухой пряник, если рядом роскошный шоколадный торт с розочками и глазурью, и все ингредиенты в нем натуральные?!?
В прошлом месяце Оля купила себе абонемент в солярий, решив не дожидаться лета. В тренажерный зал по соседству так и ни разу не заглянула, и теперь вот рассказывала, что скоро, очень скоро она обретет загар своей мечты, убив им вторую половину мужского населения города.
В браке она была вот уже двенадцать лет. Ольга – не из тех, кто считает, что из-за печати в паспорте она должна отказывать себе в любви. Возможно, руководствуясь собственной теорией, она и изменяет мужу. Все для того, чтобы убедиться: Сашок ее – лучше всех. Ольга – не из тех замужних женщин, кто заблудился между жаркой кухней и домашними заданиями сына. Все она улаживала как-то само собой. Весело напевая себе что-то под нос, она могла помочь сыну с уроками или уговорить его оставить ее сегодня в покое. Сославшись на плохое самочувствие, Ольга могла устроить себе выходной, выпроводив домашних по делам. Муж и сын пребывали в уверенности, что она потом пошла на работу и не надеялись на вкусный ужин. Между тем она проводит чудесный день дома: могла завалиться на диван с новым детективом, из тех, что можно проглотить за 24 часа, или заняться автозагаром и совершенно свободно от чужого взгляда разгуливать по квартире обнаженной, и ждать, пока загар сделает свое дело. Разве у взрослых не может быть незапланированных каникул?
Однажды она заметила, что любопытный мужчина из соседнего дома, расположенного аккурат напротив ее пятиэтажки, не может оторвать взгляда от ее обнаженной фигуры. Вы думаете, она покраснела от стыда и задернула занавески? Значит, вы совсем не знаете Ольгу! Эта роковая женщина мило улыбнулась, помахала наблюдателю рукой и только потом задернула полупрозрачные занавески. Зачем же лишать человека радости? Пусть хотя бы на расстоянии приобщается к прекрасному.
Выходные, которые она иногда устраивала себе среди недели, Ольга могла провести и более интересно: купить новое платье, проболтать с подружкой полдня и даже успеть на свидание к новому кавалеру. К приходу мужа и сына купленные в соседнем магазине пельмени были приготовлены заботливой материнской рукой. Легкий салатик и свежий кофе тоже стояли в центре стола, а счастливая и довольная жизнью Олечка с восхищением смотрела на мужа. Кто, скажите мне, был от этого несчастен?
Верочка ужасалась, выслушивая подробности, которых никто не просил. В этот момент она шарила в больной памяти, вспоминала свой недолгий брак, закончившийся таким нелепым образом, и чувствовала себя безнадежно устаревшей со своими консервативными устоями и несовременными ориентирами. Пока она раз и навсегда закрывала в незалеченной душе болезненную тему и опасалась новых отношений, Ольга Ивановна совершала прыжки с парашютом почти ежедневно, не опасаясь, что однажды он может не раскрыться. А может быть, любовь им с Пашей была выдана не по возрасту, а люди, усмиренные и побитые жизнью, справились бы со всеми проблемами по-другому? Пережили бы, переболели и дали друг другу еще один шанс? Одно Верочка знала точно: так, как Оля, она жить бы не смогла.
Не только Вера Анатольевна, но и многие другие, деликатно опускали глаза, слушая Одиссею Ольги Ивановны, но она, похоже, ничего не стыдилась, говорила о себе с иронией и доверяла женскому коллективу всю свою жизнь с такими подробностями, которые знать никто не хотел, даже близкие подруги.
Двенадцать лет назад никто ее в здание, где регистрируются браки, насильно не тащил. Сама и по доброй воле, в белом платье, в длинной фате, с учащенным сердцебиением и со слезами на глазах вошла юная невеста в новую фазу своей жизни. Загс, в котором исполнялась чья-то мечта, был небольшой, но очень многолюдный. Засматриваясь на красавицу Ольгу, многие женихи забывали про своих невест. Сашок, высокий и сутулый, выглядел при ней неуместным довеском, омрачавшем всю величественную картину. Уж очень манкой она была, даже в целомудренном платье невесты. За двенадцать лет брака мужа своего она не разлюбила, только частенько ей не хватало воздуха, когда они сидели с ним вдвоем на тесном диванчике. Иногда хотелось просто убить экономного Сашка за монотонные замечания о том, что продукты в магазине нужно выбирать тщательно, не забывая о сроках хранения и о выгодных ценах. Дверь лучше закрывать на два замка, перекрывать на ночь воду, выключать свет, если выходишь из комнаты. Сказывалась деревенская бережливость, впитанная с молоком матери. Ольга терпеливо слушала и не протестовала, надеясь, что он изменится, потому что сын должен жить обязательно в полной семье – так же, как у ее родителей. Хотя, если честно, Олюшка в изменения эти не очень-то и верит. Любит мужа потому, что он любит ее.
Впрочем, есть многое, что их объединяет. Им обоим все равно, что живут они в крошечной «двушке» со смежными комнатами, что Сашок получает очень скромную зарплату, а Оля вообще не любит перерабатывать, что старый холодильник и батарейки как-то решили перекрасить в красный цвет и бросили эту трезвую затею на полпути. Любовь у них все еще активная, не реже двух раз в неделю, но Ольга хочет романтических и непредсказуемых отношений, а какой уж тут романтизм, если подарки дарятся только по праздникам, а цветов Сашок не приносит вовсе? Зато Ольга знает, что вряд ли найдет кого-то лучше и надежнее, Сашок – он проверенный, а недостатки его она вполне может перетерпеть, да и сын у них общий… Чего же еще хотеть?
Изменам ее нет числа, потому что отказаться от свежих эмоций, от опьянения страстью и одновременно от покоя, который дает постоянный союз, она не может. Муж ее ничего об этом не знает – так она, по крайней мере, думает. А может быть и знает, но терпит, потому что любит ее и надеется, что когда-нибудь она прекратит это безумие.
Сашу всегда восхищала Олина легкость, умение не заморачиваться по поводу бытовых проблем. Это она определенно унаследовала от своей матери. Хорошо, если только это. В семье Ольги между родителями и детьми всегда были легкие отношения. Не страх и не почтение, а именно легкость, а с отцом, пожалуй, и дружба. Все проблемы Ольга Ивановна решала с удивительной простотой. Ну получил сын двойку – и ладно. Завтра получит пятерку. Не хочется Олюшке печь блины на Масленицу, а для чего соседнее кафе? Что мы отнесем на школьную ярмарку, мама? Нужно что-то, что мы сделаем своими руками. Купим, сынок, в пекарне через дорогу самые неказистые кексики. И все поверят, что они – домашние.
Свое неумение помочь сыну с домашним заданием, Ольга скрывала элегантно: сиди, сынок, и думай сам, я свое уже отучилась, тем более что мама занята. С Сашиной мамой, женщиной простой и грубоватой, отношения складывались не всегда гладко, но Олюшке было совершенно не обидно слышать замечания свекрови в свой адрес по части ведения домашнего хозяйства. И об этом она рассказывала подружкам с юмором, даже не беспокоясь, как это ее характеризует. И про то, как свекровь наведывается с инспекцией, и как шкафы проверяет, и на отсутствие обеда указывает. Как-то раз отвезла бабушка внука на бассейн, так теперь все мамашки знают подробности их семейной жизни. Так это же хорошо: Оля стала еще заметнее! Вы только представьте, девочки, вхожу я такая в новых джинсах, а мамашки, скучные и местами беременные, сквозь зубы улыбаются. Бабушка, говорят, ваша такая разговорчивая, такая общительная! Ольга Ивановна знает: ничего хорошего та рассказать не могла, сыночку своего, небось, жалела, возмущалась Олиной расточительностью – ну и пусть, жаль ее! Своей жизни нет – за чужой подглядывает. Шарит по шкафам, одежду трогает, примиряет, наверное. После ее наездов невестка чувствует на своей одежде запах свекрови, брезгливо бросает все на пол, а потом несет в стиральную машину. Сашок любимой жене ни в чем, кроме бесполезных цветов и очень дорогих вещей, не отказывает, так какое же ее дело?!?
В прошлом месяце, почти у самого дома, Сашок, как на беду, проколол колесо. Машина еле доплелась до автосервиса, и стал он ждать своей очереди. Мужики между делом разговорились, вышли из машины размять ноги. Двое (очевидно, друзья) обсуждали личную жизнь третьего. Вот повезло мужику! Баба попалась – кровь с молоком. Красивая, горячая, как огонь, и главное – замужняя. Никаких серьезных отношений и обязательств. Вон у того дома живет, в банке работает. Повезло так повезло. Сашок, изменившись в лице (слишком много совпадений!), потянулся за следующей сигаретой. Так и выкурил всю пачку, пока колесо меняли. И решил Сашок, что это не может быть его Олюшка. Ничего он об этом не знает и знать не хочет. Любит он ее до сих пор по ночам и нежно держит за руку, и совсем это не привычка. Может быть, та крупная и красивая блондинка в отчаянии и печали и потому ищет приключений. А они живут счастливо, в гармонии и радости. Это неслыханная редкость в нашем современном мире, где бродят так много одиноких людей в поисках своих половинок. Они просиживают жизнь на сайтах знакомств в поисках доступных удовольствий, покупают новые гаджеты, помогающие им скоротать вечера в одиночестве. Они покупают полуфабрикаты и делают хорошую выручку заведениям, специализирующимся на людях, не желающих готовить дома для себя. А у них с Олечкой прекрасная уютная квартирка, много любимых фильмов, хороших друзей, и он до сих пор наблюдает за тем, как по утрам сладко она спит. Надо будет купить жене новый детектив и эклеры к чаю, уж очень она их любит! На выходные отвезет их с сыном в лес за грибами – пусть порадуются!
В тот вечер их пальцы сплетались особенно жадно и нетерпеливо. Сашок так и не задал своей Олюшке мучавший его вопрос, да и был ли в этом смысл, если он все равно не верил досужим сплетням, потому что знал: его жена – самая лучшая на свете!
Глава 10
Двенадцать лет назад молодая семья родилась неожиданно. Сашок из родной деревни приехал в город учиться и снял квартиру по объявлению. Мама его поначалу обрадовалась и одобрила выбор сына: жить будет в семье, никаких тебе пьянок и гулянок, плохих компаний и поздних возвращений домой. Студенту выделили отдельную комнату, согласились кормить с хозяйского стола за скромную доплату. Сашок, всегда серьезный и по-деревенски основательный, планировал многого добиться в жизни. Несколько лет назад он неожиданно для всей семьи пошел в рост: выпятились уши, нескладный нос, худощавые руки и длинные ноги. Он этого очень стыдился и не знал, как ему жить с изменившимся телом. Сутулость пришла как спасательный круг: так он казался себе ниже и незаметнее. Родители поохали, покопались в фамильном древе и не нашли никого, кто был бы так же высок, худощав и лопоух, как бедный Сашка. Оказавшись в городе, нескладный паренек еще сильнее ощутил свое несовершенство. Хоть и небольшой, но все же город был полон богатых людей, красивых машин и прекрасно одетых женщин. Город светился от рекламы, зазывающей на развлечения разного рода, на которые у паренька не было денег. Трудно жить, зная, что никто, ни за каким окном, не ждет тебя дома. В родном селе все друг друга знали и отзывались на любое приветствие. Здесь же одиночество ощущалось особенно сильно, и Саша старался не выходить из комнаты без надобности. Институт и библиотека – вот, пожалуй, и все его маршруты. Единственные брюки он сушил по ночам на батарейке, пробовал подрабатывать уже на первом курсе – денег из дома, конечно, не хватало – но безуспешно. Приходил с учебы и замертво падал на свой диван. Большое количество людей и расстояния изматывали деревенского парня. Вечерами его было не дозваться к хозяйскому столу. Чаще всего в комнату к квартиранту отправляли пятнадцатилетнюю Олю. Так она, однажды присмотревшись, решила, что ей он очень даже подходит по стати и росту. Олюшка всегда была крупной, и многие из ее одноклассников едва доросли ей до плеча. А мясо к костям прирастет, любила приговаривать ее бабушка. Когда уж меж собой договорились – не знал никто, но было такое мнение, что инициативу проявила расторопная горожанка. Если даже в ее семье существовали такие догадки, то родня жениха даже не сомневалась: Сашку совратила «хозяйская вертихвостка» с серо-зелеными ведьмиными глазами и копной рыжеватых волос.
Свадьбу сыграли, когда Олюшке исполнилось восемнадцать. Больше всего к этому оказалась неготовой ее мама, в тридцать восемь лет не спешившая стать бабушкой. Мама Галюня никуда по жизни не спешила; так и шла, никуда не торопясь и никогда не опаздывая. Приданое внучке покупала бабушка. Она же и готовила, пекла, убирала на всю семью и никогда этим не тяготилась. Разве тяжело это делать для родных людей? Внучку удивило, что шестидесятилетняя бабушка советовала ей выбирать нижнее белье «покрасивше», «с кружавками», пеньюар – понаряднее – все для того, чтобы порадовать молодого неискушенного мужа. По лукавым, все еще молодым глазам бабушки Оля понимала: она догадывается, что внучка давно опередила официальное событие и уже утолила голод деревенского паренька.
Что же касается мамы Гали, то никто из детей не помнил, работала ли она хоть когда-то в своей жизни. Муж двадцать лет назад предложил ей посидеть с детьми дома, пока те были маленькие. Галя от такого щедрого предложения не отказалась. И даже тогда, когда сын и дочка повзрослели и выпорхнули из родительского гнезда, дом все еще казался их матери самым лучшим и надежным местом во всей вселенной. Там было сосредоточено все, что являлось для нее нужным. Горы пожелтевших газет, кипы старых журналов, коробки, заполненные детективами и любовными романами, бесчисленное количество дисков с самыми разнообразными фильмами. Была в Галюне некая всеядность, которая настораживала: выходит, ей совершенно безразлично, что читать и смотреть. Ведением хозяйства после смерти тещи стал заниматься Иван Петрович. Галюня назначила его добытчиком и ответственным за связь с внешним миром еще в самом начале их семейной жизни. Иван Петрович и не знал, что может быть иначе. Потом, правда, понял, что ему просто «повезло»: у других жены пекли пироги, зазывали гостей, нянчили внуков, делали домашние заготовки. Годам к пятидесяти, когда дети уже разъехались и супруги остались вдвоем, тишина накрыла их квартиру невидимым куполом. Иван Петрович с горя ненадолго запил, жена еще сильнее погрузилась в свою непонятную жизнь. Она могла неделями не выходить из дома, не видеть умирающие цветы и переполненный кошачий лоток, не вытирать скопившуюся на подоконниках пыль и главное – не готовить. Иван Петрович по привычке приносил продукты и надеялся на горячий ужин, но с каждым днем надежда его таяла.
– Галюнь, сосиски в холодильнике, кажется, пропали, – в поисках еды подмечал пришедший с работы муж.
– Да? Ну и ладно… А там еще что-то есть?
– Да. Тебе яичницу сделать?
– Пожалуйста. Я сейчас дочитаю книгу и сварю нам кофе.
После ужина супруги, как правило, расходились по своим комнатам. Жена застревала на кухне, обещав вымыть посуду. Иван Петрович звонил детям, узнавал новости и приходил рассказать Галюне, как у них обстоят дела. Она отрывала взгляд от журнала, на который наткнулась на балконе, убирая кошачий лоток, выслушивала, кивала головой, по привычке говорила «ну и слава Богу». До мытья посуды дело обычно доходило не скоро. Кот, так и не отыскав свой туалет, взбирался на супружескую кровать или хозяйкин диван. Та охала и сердилась, уносила грязное покрывало в ванную и усаживалась на стул с тем же журналом в руках.
Иногда Иван Петрович задавал себе вопрос: заметила бы супруга его отсутствие и как бы она жила, не вернись он однажды домой. От таких мыслей его спасал алкоголь, но злоупотреблять им не следовало, иначе можно потерять работу. Галочка часто по несколько дней не звонила детям: ей казалось, что они общались вчера. Квартира, при бабушке сиявшая чистотой, постепенно приходила в запустение. Иван Петрович не мог следить за этим сам, а больше было некому. Теща умерла, Олюшка уехала, даже младший сын Мишка женился и наведывался домой очень редко.
Как-то раз Мишке с женой пришлось по делам приехать на несколько дней к родителям. Они ждали консультации врача в областной больнице, и жена Наташка стонала и ругалась, не пренебрегая крепким словцом, пытаясь навести порядок, потому что негоже малышу, который только начинает ползать, жить в «такой антисанитарии». Мишка мать в обиду не давал, объяснял ее упадок нынешним нездоровьем. Наташа, женщина крепкая и работящая, дом за неделю привела в более или менее божеский вид. Галюня, позабавившись с внуком, в первый же вечер крепко закрыла дверь своей комнаты, повязала платок на больную голову – уж очень шумным и энергичным оказался малыш.
Своих детей в таком возрасте она не то, что не помнила: всем занималась покойная мама. Она, когда-то давно решив, что у Галюни впереди большое и светлое будущее, не позволяла ей отвлекаться на мелочи жизни. Бытом и внуками заведовала она, а потом это почетное знамя перешло в надежные руки Ивана. Галечка в детстве немного рисовала, недолго играла на скрипочке, и мама, женщина из простой семьи, верила, что жизнь у такой талантливой дочери будет интересной, если не сказать необыкновенной. Ничего не понимая ни в музыке, ни в искусстве, они умилялась дочкиным успехам и с удовольствием слушала ее скрипичное пиликанье, подносила обед и завтрак точно в срок, прямо на рабочий стол Галочки. Убирать никогда не просила, бельишко дочкино стирала всегда отдельно от всего остального и до замужества, и после. Внучат бабушка обожала, души в них не чаяла и умерла, дождавшись правнуков, как праведница во сне. Никого не побеспокоив, с улыбкой на лице, с чистым и светлым взором.
Пришедшего с работы Ивана Петровича, если гостил сын с женой, снаряжали на прогулку с внуком. В чистом доме снова, будто при теще, пахло блинами и борщом. Наташкина мать была родом с Украины, и борщ являлся их коронным блюдом. Его подавали с чесночком, сметанкой и с бородинским хлебом. Дед Иван с радостью нагуливал аппетит, радуясь, что по возвращению домой его будет ждать вкусный ужин, детский смех и оживший дом.
Мишка после ужина звонил сеструхе:
– Прикинь, Оль, мама совсем того. На отца все взвалила. Дом как помойная яма. В моей комнате лежат вещи, будто я вчера вышел из дома, а не два года назад.
– Что делать, братишка? Пока жива была бабушка, все держалось на ней.
– Слушай, а что она делает весь день, пока отец на работе?
– Не знаю, Мишунь. Читает, наверное, телевизор смотрит. Она, когда трубку берет, вроде адекватная.
– Какой там! Натаха просила ее во дворе с мелким погулять, пока она генералила. Так мать – ни в какую. Боюсь, говорит, потеряюсь.
– Слушай, Миш, ей же шестидесяти нет, а ведет себя как старуха. Бабушка в восемьдесят еще пироги пекла.
– Может, к врачу ее надо? Ты бы приезжала к ним почаще.
– Я стараюсь, но три часа езды в один конец. Сам понимаешь, особо не наездишься. У меня работа, у сына школа.
– Да понимаю я все! Отца жалко…
– Ладно, Мишунь, что ты так волнуешься? Они так живут не один год. Уже привыкли, я думаю. Может быть, даже счастливы. Никто никому не мешает. Отец – в своем мире, мать – в своем. Иллюзия счастья.
Галюня и правда была счастлива. Откроет шкаф с книгами пыль протереть – и замрет на полу до самого вечера. Схватит случайный, потрепанный жизнью том – и остановиться уже не может. Утро сменялось днем, а день – вечером, а она все сидела на полу, в обнимку с котом и с книгой, забыв о текущем времени. И вот уже на пороге муж, а она на кухню не заходила с раннего утра. В середине своей жизни супруга Ивана Петровича пристрастилась к курению, и единственное, в чем одержал победу муж – это уговорил ее курить исключительно на балконе. В теплую погоду она делала это с радостью. Принесет медную джезву, любимую кофейную чашку и пепельницу, наполненную окурками, положит сладости на крошечный столик, отодвинет ногой пакеты с вещами, которые никогда не понадобятся повзрослевшим детям, и уйдет в другое измерение на несколько часов, не видя неприглядности своего жилья и глядя куда-то поверх домов и кроны деревьев. Телефон, оставленный в комнате, мог разрываться от звонков обеспокоенной родни – ей не было до этого никакого дела. Зимой все обстояло сложнее, и острый нюх Ивана Петровича сразу мог определить, курила супруга в комнате или нет.
Как в дорогом сундучке, Галюня хранила все, от чего избавлялись другие люди. Нотные тетради, старые, изъеденные молью вещи, скрипка, давно поселившаяся на антресолях, проигрыватель с пластинками, живущий на балконе – все казалось ей нужным. Укутавшись в шаль, разорванную котом и много раз зашитую покойной мамой, Галина Николаевна могла открыть шкаф для одежды в поисках нужной вещи и нырнуть в него, как в Нарнию. Сколько интересного там хранилось! И почему только Олюшка и Наташа отказываются брать эти прекрасные вещи для своих детей? Они же почти новые! Дети вырастают быстро, а одежда не успевает износиться, так зачем же тратиться на новое? Как в чертогах старинного замка с вековыми традициями, жила Галюня в окружении старых вещей, не зная, как много изменилось во внешнем мире.
Олечка, по натуре легкая и жизнерадостная, принимала жизнь родителей как естественный порядок вещей. У кого в семье нет проблем? Таких семей не бывает! Бабушка (Царство ей Небесное), конечно, хранила и оберегала всех домочадцев. Сашку приняла как родного. За это ей тоже огромное спасибо. Мама – совсем другая, да и не относилась к ней Оля как к матери. Взрослый и заблудившийся ребенок – вот кем была Галюня. И если младший сын Мишка тревожился и названивал отцу ежедневно (мамин телефон, охрипнув и разрядившись, мог исчезнуть и провалиться в небытие), то Оля относилась ко всему с юмором. Жизнь-то продолжается. Ее, молодая жизнь, в полном расцвете, и что же ей делать? Стать нянькой для матери и забыть о себе она не собиралась.
От бабушки досталась ей привычка ходить в церковь по праздникам и детский молитвенник. Она его хранила как сувенир в железной расписной коробочке из-под вкусных печеньев вместе с ленточкой выпускницы и прочей девичьей ерундой. Если бабушка молилась истово, опускаясь на колени в храме и дома, перед иконами, то Олюшка скорее сопровождала бабу Тоню, чем верила в Бога по-настоящему. Бабушка обращалась к Господу много раз за день, сама того не замечая. Крестилась, проходя мимо икон, проезжая мимо храма. Ежечасно приговаривала: «Спаси и сохрани, Господи!», «Прости меня, грешницу, за все, что ведаю и не ведаю». Не выпускала никого из дома, не перекрестив на дорожку. Маленькая Олюшка бабу Тоню часто спрашивала:
– Баба, неужели и ты грешна? В чем ты каешься?
– Конечно, внученька. Грешна во многом, и об этом Господь знает. Надеюсь, успею вымолить прощение прежде, чем уйду.
Не верила лупоглазая и щекастая красавица, что и бабушка могла в своей жизни быть неправой, совершить что-то дурное, обмануть или украсть (других грехов Оля не знала), а баба Тоня гнула свое: знаю, о чем прошу Бога. Знаю, за что каюсь. Только однажды по-настоящему огорчила внучка бабушку, отказавшись от венчания. На то был приготовлен у нее свой ответ:
– Не готова я, бабуль, к этому. Потом, как-нибудь обязательно.
– Да как же так, внуча? Жизнь свою семейную начинать готова, а честное обещание перед Богом и людьми дать не можешь? – баба Тоня долго молилась Господу, чтобы помог он ей образумить глупых новобрачных, но Олюшка на венчание так и не решилась.
Дело было не только в удивительной простоте, с которой Оля решала свои проблемы и находила оправдание всем своим поступкам. Она, так и не примкнув ни к одному берегу, плыла по жизни, не видя ни границ, ни предупредительных знаков, ни ограничивающих скорость символов. Один безудержный поток эгоизма. Жила она легко, не напрягаясь. Меняла цвет волос, имела тайную жизнь, не считала постыдным измену, веселилась, воспитывала сына, любила мужа, плакала и молилась только тогда, когда ей что-то было нужно от Бога. И, когда никто от нее ничего не ждал, вдруг могла искренне откликнуться на чужую боль, помочь нуждающимся, щедро одарить добротой и вздохнуть «О, Господи!», но как-то бессознательно и очень редко.
И как это в ней все умещалось? Верочка не понимала. Когда слышала рассказы Оли о маме, удивлялась созвучию. Уж очень напоминали ей Галюнины «исчезновения» ее собственное убежище под кроватью. Верочкин тонкий слух, чуткость и художественное воображение способствовали развитию ее творческих способностей, в детстве так и не сумевших, к сожалению, воплотиться во что-то существенное. Галюниным талантам тоже не суждено было раскрыться. В чем-то их желания, наверное, совпадали, но Верочка благодарила Господа за то, что он дал ей другую мать, крепко стоящую на ногах. Будь Надежда Ивановна похожа на Галюню, они бы вдвоем, окунувшись в мир Нарнии, так и не вернулись бы обратно. Обстоятельства заставили Веру посвятить себя воспитанию сына и заботиться о хлебе насущном, тогда как Олина мать, так привыкшая жить на всем готовом, была избалована материнской, а затем и мужниной опекой.
Верочка не понимала только одного: Олиного метания. Она молчала, когда роскошная красотка, не прячась, рассказывала о новом увлечении, потому что сказать ей было нечего. Как-то раз, выслушав очередную историю Олиной страстной «любви», Вера спросила:
– А говорить с ним о чем? Ты же говоришь, что он неумен?
– Логика твоя, Верунь, меня удивляет! Шатается она, твоя логика, честное слово! Неужели к неумному человеку нельзя испытывать чувства? Томиться от любовного наваждения? – Ольга искренне возмутилась. Вероятно, можно было, но не в Верочкином случае. Для нее общение и духовное единство играли одну из главных, если не самую главную роль. Тот случай, когда прелюдия, начинающаяся гораздо раньше, чем кто-либо мог подумать, была гораздо важнее. Такого увлечения она не переживала давно.
Глава 11
Великолепный пейзаж, раскинувшийся перед глазами, нужно было смаковать не спеша, как хорошее вино, потому что лучшее не увидишь и не почувствуешь залпом, с одного глотка. Для Веры природа всегда была источником вдохновения: уходящие в небо горы, темнеющие и пылающие ярко-красным огнем деревья, все еще зеленеющие сосны и ели. За несколько дней короткая и теплая пора первоначальной осени сменилась на слякоть и настоящее ненастье. Утром еще верилось, что день может быть теплым и солнечным. Сквозь серые облака проглядывались робкие солнечные лучи, ярко светящийся ободок. Небо розовело, потом становилось золотистым. Ах, как красива была эта полоска золота в сером обрамлении, что хотелось взяться за кисть! Но днем мрак и осенняя сырость побеждали, и становилось ясно, что ничего хорошего сегодня ждать от природы не стоит. Бабье лето и так продержалось очень долго, и в октябре, несмотря на ночную прохладу, дневная температура поднималась до пятнадцати, а то и двадцати градусов тепла.
Люди, обрадовавшись этому, решили, что природа запуталась в календаре, но теперь все признались: пришла настоящая осень. Но и эта пора не вызывала никакого отчаяния или депрессивного состояния в душе у Веры. Она шутила, что поздний октябрь обязательно покажет, кто в самом деле оптимист, а кто безнадежный пессимист. Она видела сырые листья под ногами, вдыхала лучший на свете запах мокрой земли и листвы, любовалась осиротевшими деревьями и, остановившись на утренней пробежке, поднимала голову и засматривалась, как причудливо переплетались обнаженные ветки на фоне гладкого, как серое полотно, неба, образуя нежный, почти паутинчатый свод. Природа, как всегда потрудилась на славу, лучше любого художника. Ветер склонял ветки из стороны в сторону и рассказывал удивительные истории о своих странствованиях. Деревья вторили ему, скрипели и разговаривали, тесно переплетаясь друг с другом ветвями и корнями. Вскользь улыбнувшись на прощание, осень расплескивала дневное тепло, подхватывала убегающие листья, отяжелевшие от ночного дождя. Женщина, застывшая на парковой дорожке, смотрела вслед улетающим птицам, плывущим причудливой змейкой над старым парком. Потом она села передохнуть на скамью, усыпанную кленовыми листьями. В такие минуты она безумно хотела взять в руки краски и запечатлеть плачущее небо, увядшую листву на влажной темной скамье и одинокий фонарь, берегущий, как верный страж, пустынную аллейку. Она боялась, что все забыла, что упущенное время лишило ее прежних способностей и глупо это, в конце концов, экспериментировать с собственной жизнью на пятом десятке. Шурша увядшей листвой, она встала и побежала дальше. Ей вспомнилось, как пахли ее краски, как она выбирала кисти в специальном магазине (белочку или пони), как носила с собой самодельный мольберт и могла часами просиживать у интересного здания, наблюдая за меняющимся небом, склоняющимися деревьями и тянущимися к солнцу цветами. Наполнявшие ее в ту пору ощущения делали ее совершенно равнодушной к превратностям жизни. Сильный и живой свет, такой яркий и плотный, шел изнутри. Она не могла этому противиться, этим управлять – это была Божья благодать, дарованный ей свыше талант, который она так глупо растеряла.
После короткого замужества, закончившегося таким нелепо-водевильным образом, родители, в особенности мама, не смогли отказать себе в удовольствии высказать привычные в таком случае фразы:
– А мы говорили!..
– Ты же видела: он несерьезный.
– А чего ты ждала, если он был мастер только бренчать на гитаре? Отец, который думал, что младенец сам попросит его накормить?!?
Финалом был, конечно, отцовский приговор, не подлежавший обжалованию. Верочка даже видела, как отец высказался в несвойственном ему стиле после уговоров матери.
– Ты, дочка, теперь мать – и занимайся сыном. Экспериментов достаточно. О личной жизни забудь, пока он не вырастет. Мы, конечно, поможем, но это твой сын, а мы всего лишь бабушка и дедушка.
Все эти слова были совершенно бесполезными. Верочка, потрясенная своим новым положением и мужниным предательством, окунулась в воспитание сына с большой радостью, и думать не думала о новых отношениях. Чувствовала, что не имеет на это право перед растущим сыном, а главное – смотрела на всех мужчин с недоверием. На долгие годы единственным и самым близким мужчиной в ее жизни стал Максим. Так случилось бы и без отцовского предупреждения.
Маленький сын был, безусловно, самой большой жизненной удачей Верочки. С ним ей жилось все лучше и интереснее, с каждым прожитым днем, месяцем и годом. В их мирное существование и взросление мог ворваться серый хомячок или волнистый попугайчик, дети друзей и знакомых, двойка или победа на спортивных соревнованиях, но главным была симфония огромного материнского счастья, дивное тепло и телесный уют, которого хватало на всех пригретых четвероногих и хвостатых. Благодаря Максиму Верочка вновь прочитала сказки своего детства и нашла в них новый, прежде упущенный смысл. Они вдвоем, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись одеялом, могли часами слушать любимые пластинки. «Бременские музыканты» с прекрасными песнями Олега Анофриева, «Крошечку-Хаврошечку» и «Дюймовочку» можно было слушать бесконечно. Это уже потом, когда сын вырос, Вера наткнулась на интересную статью какого-то заморского психолога, утверждавшего, что программа будущего зависит от того, какую сказку ребенок любил в раннем детстве. Спорное, конечно, но во многом интересное предположение – что только не влияет на нас в детстве? Теория, однако, Верочку заинтересовала, и она стала переспрашивать друзей и знакомых, пытаясь проверить ее подлинность. Выходит, сказку о трудолюбивой Хаврошечке и о жертвенной любви Элизы из «Диких лебедей» Андерсена трудолюбивая Верочка любила неспроста? Максим, например, мог слушать «Оловянного солдатика» до бесконечности и вырос настоящим мужчиной, стойким и несгибаемым. Старый знакомый и в прошлом коллега, узнав о теории психолога, с улыбкой скептично подметил:
– Ну, а я больше всего любил те сказки, где главным героем был Иванушка-дурачок. И что же вы после этого обо мне скажете?
– Это очень просто, – будто не заметив подвоха, быстро отреагировала Верочка. – Вы всю жизнь ищете себя, проходя через множество препятствий, но ведь Иванушка всегда, в конце концов, оказывается умнее других!
– Можете вы, Вера Анатольевна, все так преподнести, что я и сам себя начинаю уважать. Сам себе завидую, – отшучивался Николай.
Два друга, неестественно ярко-красного цвета, длинноногий и короткошерстный щенок Чип, в белой шапочке, будто работник супермаркета или кафе, и коричнево-белый Питрик с длинными черными ушками и красивым ошейником, украшенным красным сердечком, жили с Максимом долго, лет до двенадцати. Да и потом, повзрослевший хозяин, если и готов был расстаться с другими игрушками в пользу соседских детей, то только не с Чипом и Питриком. Они спали с ним на одной кровати по очереди, вечерами устраивалась ссора среди игрушек, чья же сегодня очередь спать с Максимом. К Чипу мог присоединиться ленивый пес с высунутым языком по кличке Лежебока или львенок, похожий на героя известного мультфильма. Назавтра друзей выбирал себе Питрик. Первоклассник Максим, входя домой с плохой отметкой, у порога шепотом уговаривал маму: «Ты только Чипу и Питрику не говори, ладно?».
Прекрасно понимая, что похода в филармонию не избежать, маленький сын просил только одного: не брать его на концерт симфонического оркестра. Такие испытания пережить было нелегко.
– Мамочка, а я знаю! Музыку к балету «Щелкунчик» написал твой любимый Чуковский!
– Нет, сынок. Чуковский – это автор «Айболита» и «Телефона», а Чайковский – это великий композитор.
– Какая разница, мам! Все равно об этом никто, кроме тебя, не знает. – Счастливая мама, сквозь радугу, которая расплывалась на ее ресницах от слез, смотрела на светлую голову сына, умного, быстрого, улыбчивого, и боялась одного – что умрет от любви и счастья, не доживет до его совершеннолетия.
Динозавры были еще одной привязанностью мальчика. «Я буду палеонтологом!» – заявил девятилетний сын. И в их квартире поселились тираннозавры, ихтиозавры и другие их сородичи. Верочка покупала энциклопедии, смотрела с сыном бесконечные документальные фильмы, всячески разделяла с ним его интересы. Летающие тарелки и прочие паранормальные явления были вторым увлечением сына. В этом он определенно пошел в мать: все загадочное и чудесное одновременно и влекло, и пугало, и неудержимо влекло Веру еще в юности. Но вскоре она успокоилась, потому что нашла для себя единственное оправдание всем возможным чудесам. Бог был с ней ежечасно – в скрипе половиц, в хрустящей белой скатерти, в букете полевых цветов, в интересной книге, в музыке Баха и Моцарта, в кудрявом облаке за окном, в голубых глазах пришедшей в гости кошки, в земной и загробной жизни ушедших родственников, в каждом приглашенном на обед госте – дышал и жил Бог, такой же естественный и живой, как растущий за окном тополь. И тогда, когда Верочка это поняла, стало хорошо не только ей одной, но и всем, кто оказывался с ней рядом: и взрослым, и детям, и волнистому попугайчику, живущему в клетке, и всем больным душам, тянувшимся к ней за советом. После них она, правда, опустошалась и уставала, но именно этот живой и сильный свет, вполне ощутимое тепло для многих ассоциировалось именно с ней, с Верочкой.
Семилетний сын не на шутку увлекался пением. Намывая посуду, он развлекался тем, что подпевал любимым детским песням. Но слышал он иногда совсем не то, что исполняли другие:
А облака – белокрылые лошадки,
А облака – что вы мчитесь без оглядки?
Не смотрите вы, пожалуйста «злых собак» («свысока»),
А по небу прокатите нас, облака!..
Чунга-чанга, синий «небосклоп» («небосклон»),
Чунга-чанга, лето круглый год!..
Вечерами лет до десяти Максим все еще просил:
– Мамочка, а можно я с тобой полежу?
– Конечно, сынок! – и они, тесно обнявшись, были счастливы, потому что были друг у друга самыми близкими людьми. Папа, наведывавшийся два раза в месяц, был не в счет. Маленький сын его поначалу очень ждал, а потом перестал верить его обещаниям и намеренно нагружал себя делами и школьными заботами, когда отец обещал его забрать. Если этого не происходило, маленький мужчина делал вид, что совсем этого не заметил. Он не откликался ни словом, ни огорчением на то, что взрослый человек опять нарушил данное сыну слово. Повзрослев, он говорил так:
– Папа обещал позвонить, но, конечно, этого не сделает.
И Вера благодарила Бога за то, что расставание произошло так быстро, и та разлучница, чье лицо в спешке и потрясении она так и не заметила, перестала обретать в ее воображении прекрасные черты, а со временем и исчезла вовсе.
Годам к четырнадцати Вера стала замечать, как сын отстраняется от нее, все больше погружается в свою собственную жизнь. В ней даже такой прекрасной маме места уже не было. И она боялась все испортить, отмалчиваясь и уважая право сына на личную жизнь. Они старались все также, время от времени, выезжать на выходные загород, ходить в кино и на выставки, но если Макс начинал разговор о собственных планах, Вера не распекала его за то, что он лишает ее своей компании. Она понимала: привычный уклад их жизни вдвоем скоро будет неизбежно нарушен.
Однажды, в теплый майский день, когда мохнатые кусты бурно разрослись у дедушкиного дома, его не стало. Чистый и ухоженный садик, хранитель всех дедушкиных устоев, остался на попечении Веры и ее сына. Листва, солнечная и сочная, была недавно обильно полита весенним дождиком; грубые скамьи и сколоченный дедушкой стол остались вечной памятью о хорошем человеке. Мама и сын переехали в дедушкину квартиру на сороковой день после его ухода, и первое время Верочке было очень тяжело и сиротливо, потому что теперь некому было пожаловаться на сбитые коленки, недолгое замужество, вечно ссорящихся родителей и на свое разбитое сердце. Никто теперь не скажет ей, что любит больше жизни.
Дедушка, как и его супруга, ушел от внезапного сердечного приступа. Было ему неполных восемьдесят лет. Еще утром строил планы и бодро говорил с внучкой по телефону, а днем сам успел вызвать себе скорую помощь. Верочка летела через весь город и была уверена, что все наладится: дедушка был крепким и никогда ни на что не жаловался, даже не обращался в поликлинику. Когда Вера вошла, врач, немолодой и очень уравновешенный человек, уже сделал несколько уколов и, склонившись над диваном, что-то говорил больному. Верочке в коридоре, плотно притворив дверь, он посоветовал быть готовой ко всему: «Я, конечно, могу помочь ему протянуть еще несколько часов, но это бесполезно. Ранения, нездоровое сердце, а главное – возраст». Внучка, слыша слова доктора, мало вслушивалась в то, что он говорит. Требовала делать все, что возможно, сдаваться не собиралась. Верила в чудо. А кто в него не поверит, когда перед тобой лежит родной и такой беспомощный человек? Собрались родные, приехала еще одна «неотложка», оснащенная другим оборудованием, но в больницу дедушку почему-то не брали. Он лежал бледный и тихо так, едва шевеля губами, говорил: «Не надо больше уколов… больно… отпусти меня, Верочка… переезжай сюда с сыном… живи хорошо, радуйся жизни, благодари за все, а я всегда буду рядом».
Похороны она помнила плохо, как во сне. Была у нее такая способность, защитная реакция – блокировать плохие воспоминания. Ждали, когда прилетит младший брат дедушки из Калининграда. Сестра ответила телеграммой с соболезнованиями, но не приехала: она всегда жила уединенно, слыла отшельницей, хотя жила не в тайге, а где-то недалеко от Москвы, в городе с музыкальным названием Рошаль (маленькой Верочке виделся в этом рояль). Три дня дедушка еще провел дома, но это был уже не он. Спокойное, красивое, волевое лицо сильного человека, будто восковое, напоминало деда лишь отчасти. Приходили его друзья-ветераны, налетели с соболезнованиями мамины и папины коллеги, старые соседи. Чужие лица внучку раздражали: почему они здесь, к чему эти слезы? Все казалось ей неестественным. Испуганного десятилетнего Максима отправили к Верочкиной приятельнице, и он не видел, как дедушкин брат Никита с женой Машей, потные и, как всегда, румяные, влетели как раз в тот момент, когда тело выносили из дома. Так и стоит в глазах эта картина: едва протиснувшись сквозь толпу людей, утирающий слезы Никита бросает чемодан и присоединяется к похоронной процессии. Баба Маша, тяжело перенесшая перелет, на кладбище не поехала и осталась помогать накрывать на стол. Людей было так много, что Верочка и не знала, откуда они взялись. Играл оркестр, впереди на красной бархатной подушечке несли дедушкины боевые награды, ордена и медали. Верочка вдруг подумала, что, имея десятилетнего сына, она никогда не думала о дедушке как о немощном старике, чей конец уже близок… Что значит «я всегда буду с тобой» она узнала много позже, но и этому придет свой черед.
Вдвоем без родителей они зажили лучше всех. В летние дни из окна пахло жирным, сытым черноземом и свежей травой. Слышали детский смех и громкий разговор соседок, но Верочка ничего этого не замечала: она, наконец, обрела свой дом и могла насладиться тишиной, любимой музыкой, и не было никакой нужды по воскресеньям уходить с сыном на весь день из дома. Максим стал чаще приглашать друзей. Они запирались в комнате и слушали свою музыку. Мама в комнату к сыну всегда входила со стуком, с чаем и бутербродами, приглашала мальчишек на ужин. Они уважительно вставали, забирали поднос, благодарили за еду и год от года становились все мужественнее. Их уже было неловко называть по-детски, теребить их вихрастые головы. Стало нельзя над ними подшучивать и говорить детские приятности: подростки превращались в мужчин. Сейчас в каких-то житейских ситуациях Верочка ощущала себя во многом младше и беспомощнее, чем ее повзрослевший сын.
Мастерица на выдумки, в разное время она наделяла сына множеством забавных, только им известных имен. Иногда они были связаны с героями прочитанных книг, часто – с разными вариантами его имени. Главная проблема стала заключаться в том, чтобы ненароком, обращаясь к сыну в присутствии чужих, не использовать то самое запрещенное домашнее имя. Если вдруг случалась осечка, неожиданный конфуз, Максим смотрел на мать с обидой и осуждением. Насупившись, он награждал ее таким взглядом, что Верочка поначалу ругала себя, а потом, видя, что сын замкнулся в себе на несколько дней, обижалась сама. Ну, подумаешь – вырвалось! Многие родители вообще не стесняются в выражениях, а ее оговорки только от большой любви и нежности.
И все-таки сейчас, в свои сорок пять, она жила так, как хотела сама. Возможно, на чей-то взгляд, тихо и не на полную мощь, но на огромном заряде и с большим вниманием к тому, что происходило в ее душе. Достойно и никого не стыдясь, с благодарностью наблюдая за взрослением сына, не упускала ничего важного: ни сменяющихся времен года, ни огненных осенних листьев, ни того, как живут рядом люди.
– Все! Уже пора домой! – сказала вслух Верочка и улыбнулась природе, встающему солнцу. Дневное светило раскололо всю свою энергию на миллионы маленьких солнц в каждом листочке, в каждой капельке росы, сверкающей алмазной россыпью. Стройная березка уже изрядно поредела и махала в такт легкому ветерку оставшейся листвой. Они, распределившись равномерно по всей кроне, шелестели бусами, будто танцующая цыганка в своем завораживающем энергичном танце. Оглядев весь этот взрыв осенних красок, женщина двинулась к дому, уважительно соглашаясь с тем, что это и есть, наверное, последний аккорд, нужный природе. Нет, не перед смертью!.. Перед отдыхом, который так нужен для начала нового круга жизни.
Глава 12
Через пару месяцев, когда все уже успели обсудить предстоящую встречу в Москве, по несколько раз согласившись и столько же раз отказавшись в силу многих только что открывшихся причин, Верочка все же решила ехать. Электронный билет, купленный сыном, лишил ее права на отступление. И правда: что она теряет? Погуляет по столичным улицам, сходит на выставку Врубеля в Третьяковской галерее, купит билеты в МХАТ и «Современник», увидится с друзьями детства и главное – отдохнет от привычной жизни. Ничего особенного от встречи с одноклассниками она не ждала. Хотелось бы, конечно, увидеть тех, с кем дружила в школьные годы, но Верочка, несмотря на пылкое воображение, иллюзий не питала, потому что знала: жизнь сильно меняет людей, и даже лучшие друзья, спустя годы, могут показаться друг другу чужими людьми. В конце концов, это всего лишь один вечер, яркая вспышка детства, попытка воскресить былые чувства, а потом все вернется на круги своя.
Кроме Маринки (Маруси, как ее называли в школе), регулярно появляющейся в ее жизни, Вера поддерживала отношения с двумя «мальчиками». Оба обзавелись семьями, закончили с военной карьерой и жили своей, непонятной для Веры, жизнью. Олег из хрупкого, застенчивого паренька превратился, судя по фотографиям, в крупного пузатого дядьку с широким обветренным лицом. «Настоящий полковник!» – не веря своим глазам, сказала Маруся. Он таковым и был, полковник в отставке. Воспитывал дочь от второго брака, жаловался, что она утонула в какой-то новой молодежной субкультуре, но «батя держит все под контролем». Будто это возможно – удержать поток юношеского бунтарского духа, живущего в вечной непримиримости с миром взрослых. Олег сейчас на правах пенсионера присматривал за дочкой, достраивал баньку и увлекался охотой и рыбалкой. Образ из детства никак не вязался с тем, что Вера видела на фотографии. Олег всегда громко и неуместно шутил, вспоминал школьную жизнь и рассказывал о себе. С супругой, как стало понятно, у них сложились особенно странные отношения. Она, так привыкшая за годы службы к его отсутствию, не могла принять то, что теперь он бывал дома часто, если не всегда, шумел и не отказывал себе в удовольствии выпить. Брак слегка пошатнулся, семейная лодка накренилась и едва не пошла ко дну, как вдруг возникла мысль о строительстве дачи и в дальнейшем – бани, так что в свободное от строительства и охоты время Олег редко наведывался в городскую квартиру. Себе, конечно, не изменял: травил байки, рассказывал сальные анекдоты, вставлял крепкое словцо. Но в разговоре с Верой он себя сдерживал, а вот в доверительной беседе с Маринкой говорил так, как привык, без цензуры.
– Ты же всегда у нас была тургеневская героиня, при тебе он смущается, – постановила Маруся.
– С чего это? Может быть, я изменилась?
– Нет, Верунь, ты у нас величина постоянная, константа. И знаешь – это хорошо! Должно же и в нашей сумасшедшей жизни быть хоть что-то постоянное! – иногда Маринка, сняв костюм вечно хохочущего клоуна, говорила разумные и глубокие вещи. Верочка решила, что «константа» звучит как комплимент.
Жизнь другого «мальчика» сложилась, по его словам, глупо и неожиданно, даже для него самого. Алеша, так же как и Олег, поступил после школы в военное училище. В те годы мальчики мечтали о военной карьере, хотели стать моряками и летчиками, девочки шли в медицину, педагогику и в торговлю. Алеша после девятого класса съездил с родителями в Ленинград, там познакомился с девочкой, дочкой друзей. Они стали переписываться и очень скоро признались друг другу в теплых чувствах. Потом, на Новый год, ее родители приехали в гости к Алешиным и были, кажется, не прочь со временем породниться. Не сейчас, конечно, а в каком-то обозримом будущем: «Здорово, ребята! Будет чудесная пара, а мы станем еще ближе!». Но у молодых что-то разладилось, родительским планам сбыться было не суждено. Леша очень долго переживал, его отвергли, а потом глупо, назло ей и, как оказалось, во вред самому себе, на третьем курсе женился на однокурснице, которую не любил. Звали ее, кажется, Дашей.
Верочка, стремившаяся во всем дойти до сути, Лешу все-таки спросила, любил ли он свою жену. «Не знаю, как тебе ответить. Пришел, пошутил, пригласил в кино, погуляли пару месяцев – и сделал предложение. Знаю, испортил жизнь и ей, и себе, но уже ничего не поделаешь! Она со мной по всем городам и весям ездила, дочку мне родила, а я через несколько лет еще раз влюбился, по настоящему, и вот тут-то крышу мне снесло… Не могу я так, Вер, в скайп этот смотреть, как на допросе. Давай просто на телефон позвоню!..».
Верочка согласилась, потому что тоже любила разговор по душам, а он получался гораздо лучше с чашкой чая, если устроиться на диване. Тогда говорить можно совершенно спокойно, не отвлекаясь на то, как ты выглядишь и какая у тебя прическа.
Леша встретил Вику, когда его дочка уже готовилась к школе. Жена, наверное, давно поняла, что никаких чувств супруг к ней не испытывает и жила как многие, ради ребенка и чтобы не быть одной. А возможно, она искренне любила мужа и считала, что ее любви хватит на двоих. Леша стал придумывать себе командировки, исчезал на выходные, брал телефон с собой, переговаривался с кем-то из ванной, включив воду, и называл Вику мужским именем рядом с женой. Когда супруга уезжала на пару дней к родителям, он не мог дождаться того часа, когда можно наконец не таясь встречаться с любимой. В общем, совершенно лишился разума.
Ложился и просыпался только с одной мыслью: скоро он увидит ее! Отвозил дочку на лето к своей маме, в соседний городок, обещая починить крышу, а сам, потихоньку опустошая свои запасы, возил любимую на дорогие курорты, баловал ювелирными украшениями, присылал дорогие букеты. И не потому, что праздник или день рождения – просто желая увидеть удивление и радость на ее красивом лице. Жена, к счастью, попалась хозяйственная, много не требовала, экономила на всем и подарки к своему дню рождения просила те, что пригодятся в семье: тостер, миксер или пылесос. Леша наблюдал за женой с разочарованием: какая все же она приземленная! А любимая была яркой порхающей бабочкой, настоящей женщиной от мизинца до корней волос. Всегда одетая с большим вкусом, с идеальной прической и безупречным маникюром. С ней он отдыхал и душой и телом, и дошел до того, что летел к ней, не доведя семилетнюю дочь до плавательного бассейна: «Я заезжать во двор не буду. Ты же сама дойдешь, дочь?». Малышка с улыбкой кивала головой и шла к бассейну: ей представлялось, что она настолько выросла, что теперь отец доверяет ей пройти небольшой отрезок пути самостоятельно. Леша пропускал родительские собрания, ссылаясь на срочные дела, нарушал данные дочке обещания и не испытывал при этом никаких угрызений совести. Стыдно было только однажды: занятия в бассейне отменили, и все остальные родители забрали своих детей сразу, а его Нюта просидела более двух часов у старой вахтерши (он еще и опоздал!), отпаивающей зареванную девчушку чаем.
Чудесная сказка закончилась через пару лет. Сразу же, как только иссякли его материальные возможности. Возлюбленная поначалу просто недовольно морщила носик, замечая, что подарки становятся скромнее, все чаще отменяла встречи, а как-то раз сказала прямо: «Мне нужен мужчина для радости, а твое нытье пусть слушает жена. Она в твое положение всегда войдет и сковороде на день рождения будет рада, но не я!». И так почему-то больно и обидно стало Лешке! Не за себя, дурака, а за жену свою, что ушел он, громко захлопнув дверь, чтобы не вернуться больше никогда. Дома жена хлопотала на кухне, дочка-второклассница бежала с дневником, хвалилась пятерками. Мягким светом горела на кухне лампа. Жена стояла к нему спиной и несколько локонов выпали из ее аккуратного пучка на заношенный спортивный костюм, который она обычно носила дома. Он посмотрел на нее по-новому, будто на чужую женщину: красивая, скромная, измученная переживаниями мать его ребенка.
Леша вспомнил все, что потратил на совершенно чужую женщину, обделив своих девчонок, и почувствовал такой удар под дых, что едва успел сесть на стул. Дочка обняла отца, жена поставила перед ним тарелку с густым дымящимся супом и удивленно спросила: «Что ты сегодня так рано?». Он ответил, что теперь так будет приходить всегда, а через год сумел собрать нужную сумму и повез своих девочек в первый раз на Средиземное море, починил, наконец, маме крышу старого дома, поднял забор и стал проводить все свободное время с семьей. И все-таки вопреки собственному решению (сказать, конечно, проще, чем сделать) несколько лет он ловил в толпе женщин, чем-то похожих на Вику и провожал их тоскливым взглядом. Но ни разу не позвонил и не попытался встретиться – это правда.
– Вот такой я, Верка, дурак! – закончил Лешка. Он-то как раз изменился мало: невысокий, поджарый, повзрослевший мальчик, которого она бы узнала, даже двадцать лет спустя. – Ты уж не ругай меня сильно, совесть ты наша! Помнишь? Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи? – Леша неестественно засмеялся. – Партия сказала «надо» – комсомол ответил «есть»! Так вот, совесть – это ты!
– Да, Леш, конечно, помню. За совесть – спасибо. В институте серой увесистой «Историей КПСС» можно было убить кого угодно. Вот только, кто я такая, чтобы тебя ругать? Ты и сам все понял.
– Но сколько дел наворотил! Вот такой дурак!
– Ничего, Леш, а кто не ошибается? Главное, что понял: счастье – вот оно, совсем рядом, можно дотянуться рукой.
Наскоро и неловко попрощались; как это часто бывает, после откровенного разговора Леша пропал на несколько дней, потом появился снова, и Верочка между делом спросила:
– Леш, а ты какую сказку в детстве любил?
– Что?!?
– Ты прекрасно слышал! Зачем переспрашиваешь?
– Ну ты даешь! Вспомнила бабка, как девкой была! – Леша засмеялся. – Какую любил?.. «Бременские музыканты», сказки Пушкина, бабушка их часто читала в детстве. Но больше всего эту… как ее? «Огниво» Андерсена, кажется…
– «Огниво»? – Вера задумалась. – Ну ясно, спасибо тебе. Я так и думала.
– А в чем дело? Ты там что-то на встречу нашу готовишь? Типа, старые фотографии, какими мы были и что любили?
– Нет, успокойся! Это я так, любопытства ради.
– И правда, Верунчик, люди не меняются! Какая ты была загадочная в школе – такой и осталась!
– Я? Загадочная?!?
– Ну, конечно! Ты многим нравилась, но пацаны подойти боялись. Ты как воздушный шар ходила: одной ногой здесь, а отпусти веревочку – улетишь в небо.
– Ты шутишь, Леша!
– Да нет. Какие уж тут шутки?
– Загадочной была Лариска со своей улыбкой на лице и вечными пропусками, а что было загадочного во мне? Скучной, наверное, была, а вот…
– Дуреха ты, Верка! Таких как Лариска Землянская, мы называли совсем другими словами. Думаю, ты их уже знаешь, а вот в школе вряд ли слышала, – он весело захохотал. – Ну все, пока, солнце, мне дочку нужно из музыкальной школы забрать. Позвоню через недельку!
Услышанное потрясло Верочку. Первым делом она бросилась отыскивать старые школьные фотографии. На одной из них, общей, где пятиклассники послушно выстроились тремя рядами около новой учительницы, Вера сидела в центре в коричневой форме с белыми кружевными воротничками и с двумя конскими хвостами. Она, смущенная, держалась неестественно прямо, будто проглотила кол. Смешная такая! Из-за этой позы она, одна из самых невысоких в классе, казалась выше, чем остальные. Испуганные глаза смотрят в объектив фотоаппарата, руки лежат на коленях, губы поджаты, лицо напряженное. Девчонок, сидящих рядом, она помнила через одну. Вот Вика с длинной косой, рядом Света, дальше – Лика с короткой стрижкой, под мальчика. Полное имя ее было Ангелина или Анжелика, но все ее звали Ликой, а она стеснялась странного выбора родителей. Конечно, застесняешься, если вокруг одни Оли, Светы и Наташи, а ты прям Маркиза Ангелов со внешностью мальчишки!
Мальчишки стояли в третьем ряду: и Леша, и Олег, и Саша, позже всех объявившийся на известном сайте. Худые, нескладные, вихрастые, в обязательных школьных костюмах с эмблемой на левом рукаве: раскрытая книга на красном фоне. С Сашей Верочка дружила тоже, но больше по-соседски: их мамы часто чаевничали вместе, а они, дети, играли во дворе в прятки и обменивались интересными книгами. В школе же друг друга почти не замечали, у каждого были свои интересы. Лариса и еще одна высокая девчонка, Алена, ушедшая от них в шестом, кажется, классе, стояли в мальчишеском ряду. Одна – справа, другая – слева, завершая линейку. Формы одинаковые, лица разные, но такие счастливые своей беззаботностью и уверенностью в том, что они-то уж точно будут жить в прекрасном светлом будущем.
Марина, вертлявая и улыбающаяся, сидела рядом с Верой. Они, будучи совершенно разными, ухитрились ни разу не поссориться за все школьные годы. Маринкина мама работала на хлебокомбинате, и в их доме пахло выпечкой, ванилью и корицей, там водились разные вкусности: баранки, бублики, слегка зачерствевшие булочки с джемом и изюмом. Чего только там не было! Верочка и сейчас не очень любит сладкое (исключение составляет только то, что приготовлено дома), да и в детстве не была большой охотницей, но Марина, всегда щекастая и упитанная, так ее зазывала в гости, так упрашивала попробовать кусочек, что Верочка не могла этому противиться. Ела за компанию – и было очень вкусно! Марина держала над огнем сухие бублики или сушки – современная микроволновка очень бы пригодилась – потом обмакивала их в банку с вареньем, глотала столовую ложку клубничного джема и запивала крепким сладким чаем. Верочкина мама на такое всегда отвечала одной и той же фразой: «А попа у нее не слипнется?». Как-то Верочка попробовала проделать все это дома, но без Маринки все теряло свою привлекательность. С ней – очень вкусно, без нее, самого главного ингредиента, трапеза теряла вкус! Марина представлялась подруге «Купчихой за чаем» Кустодиева. Наверное, потому что стол украшала банка с вареньем, булочки и бублики, Марина выпивала одну чашку и тянулась за другой, смачно пила из блюдечка, дула на дымящуюся поверхность и с шумом втягивала в себя сладкий чай. Верочка до сих пор предпочитает изящные чашечки, но Маринкино чаепитие, слегка подгоревшие бублики и внушительного размера чашки помнит до сих пор. Подружка ела с аппетитом, была легкой и общительной, училась без фанатизма и всегда перед экзаменами слезно обещала всем и вся, что обязательно в следующий раз подготовится лучше. И все ей удавалось, билеты доставались именно те, что она учила, на контрольных получалось списать. Ей очень везло, и отметки подружки порой получали одинаковые, но с небольшой разницей. Верочкины четверки и пятерки были мозолистые и натруженные, твердые и основательные, Марина хватала четверки налету, они будто появлялись по зову студентов, призывающих в свою зачетку накануне экзаменов халяву.
На школьной фотографии Дима и Наташа, разъединенные одним рядом, еще стояли врозь. Диму поставили среди мальчиков, он выделялся своим спортивным телосложением и напряженным взглядом. Казалось, он жалел, что появился в этот день в школе, что визит фотографа не выпал на тот день, когда он ездил на соревнования. Верочка знала: многие старались в этот день улизнуть с уроков, беспокоясь, что навсегда останутся в памяти одноклассников такими взъерошенными, угрюмыми и некрасивыми. Девчонки о своих треволнениях говорили открыто, мальчишки, никогда бы не признавшись в этом, чувствовали то же самое. Хотя все выглядели тогда неестественными: птичка всегда вылетала неожиданно, ловила самое глупое из всех твоих выражений лица, и не было никакой возможности узнать заранее, какой получится фотография. Этот позорный и одновременно сладостный от неизвестности момент разделяли друг с другом одновременно: через несколько дней фотограф появлялся снова, на этот раз без предупреждений, протягивая каждому фотографию, и все первым делом отыскивали на ней себя, а уже потом – осматривали своих одноклассников, которым, конечно, везло немного больше, они получались несправедливо лучше…
Наташа пока была новенькой и смотрела исподлобья гадким утенком, чувствуя себя чужой в незнакомом коллективе. В пятом классе, наконец, заселили две новые девятиэтажки в их спальном районе. Одна, в которой жила Наташа, высилась прямо у озера и заслоняла вид на открытый горизонт; на щуплые деревца, детские качели и асфальтированную дорожку вокруг искусственного водоема. Тогда их школа пополнилась новичками. Многие переехали из других районов города в более благоустроенное жилье, с лифтом и мусоропроводом. В Верочкиной пятиэтажке таких удобств, конечно, не было. «И слава Богу», – подумала она, как-то навестив по поручению Ирины Ивановны больную Наташу.
В средней школе Ирина Ивановна вела еще и природоведение, помимо химии, и Верочка несла однокласснице домашнее задание по всем предметам, за все пропущенные дни, записанное аккуратным почерком на бумаге в клеточку. Во дворе новой девятиэтажки стояла грузовая машина, набитая обычным скарбом: мебелью, посудой, огромными тюками с бельем и одеждой – и девочка в очередной раз подметила, как же непривлекательно и сиротливо все это выглядит. В комнате же, разложенное по местам, все кажется намного более красивым и уютным. Ей хотелось отвернуться и не смотреть на исподнее, выставленное на всеобщее обозрение, но тут из соседнего подъезда показалась веселая семья, которая легко подхватила перевязанные бечевкой книги, фикус, несколько стульев и устремилась к лифту. Лифт довез Верочку до пятого этажа, гостеприимно распахнул двери и выставил пассажирку на площадку. Девочка, еще раз проверив сохранность пяти эклеров в бумажной коробочке – не смялись ли, не повредили шоколадную поверхность? Она только подняла ногу, чтобы подняться по ступенькам, как перед ней промелькнуло нечто – серое, юркое, мерзкое с длиннющим лысым хвостом. Оно метнулось от одной стенки к другой и скрылось там, где находился мусоропровод прежде, чем Верочка успела осознать, что же произошло. От страха и брезгливости она замерла, оторопела, не зная, куда ей идти: бежать к Наташиной двери под номером сорок семь, нервно жать на звонок и облегченно вздохнуть, закрыв за собой дверь, или же спастись бегством в еще не успевшем уехать лифте. Чувство ответственности одержало верх, и она, опомнившись, взлетела по ступенькам вверх и торопливо нажала на кнопку звонка. Радость от предстоящего чаепития улетучилась мгновенно. Ее терзала только одна мысль: как же она будет возвращаться обратно? Ей виделась та самая, дожидающаяся ее крыса, сидящая в засаде у мусоропровода в компании других, прибежавших по зову подруги. Целая стая! Они все копошатся в мусоре и ждут, когда же выйдет новая жертва, чтобы наброситься на нее. Вера вспомнила все, когда-то услышанные истории, о жестокости и интеллекте крыс, вспомнила рассказ в журнале «Юность» о том, как крыса ежедневно приносила человеку, ее кормившему, по купюре, найденной в каком-то тайнике. Если они понимают такое, то, что им стоит подкараулить трусливую девчонку у лифта? Ее трясло от одного их вида – о том, что они могут прикоснуться к ней или укусить, она старалась даже не думать!
Наташка, сидящая напротив с компрессом на перевязанном горле, чувствовала напряженность гостьи. Услышав про крысу, она сказала то, что меньше всего хотела услышать Верочка:
– Да их тут много! Мама говорит, из-за мусоропровода, а может быть и потому, что в подвале нашего дома постоянно собирается вода. Ее иногда выкачивают. В озеро, кстати… Да ты не бойся! Надо громко топать или стучать – они не вылезут, хотя знаешь, они и этого уже не боятся. Какая умора была с нашим соседом на первом этаже! – к удивлению Веры одноклассница засмеялась, хотя ей эта история забавной не показалась. – Он возился на балконе, мы с девчонками играли во дворе в «резиночку» и вдруг слышим, как он стучит палкой по перилам, гонит двух крыс, оказавшихся на его балконе. Они так метались от его стука, что одна из них прыгнула ему на голову и скрылась на козырьке над входом в подъезд. Вот смеху-то было!..
Верочка удивлялась тому, что одноклассница говорит об этом так спокойно. Неужели этот птенчик, хрупкая Наташка, ничего не боится? Историю борьбы дворнички тети Нины с крысиной ордой Верочка до конца не дослушала. Она лишь подтверждала теорию о том, что Наташа не так слаба, как кажется. Смелая дворничка входила в мусоропровод с граблями. Первым выбегающим доставалось особенно, звук этот не предвещал ничего хорошего, трупы отправлялись прямиком в мусор, но потом стая поумнела. Они ждали, когда грабли пройдутся по полу, а уж потом, услышав скрежетание, проносились мимо отважной тети Нины. Надо ли говорить, что больше никогда Верочка не соглашалась навестить больную Наташу и обходила девятиэтажку стороной? Возвращение, кстати, прошло вполне благополучно: крысиный отряд наверняка перебазировался в другое, более хлебное место, а Вера, едва дождавшись того, что лифт выпустил ее на свободу, бросилась бежать, не останавливаясь до самого дома. У детского сада, что находился на полпути, она перевела дух, огляделась и помчалась дальше. Может быть, поэтому Вера так долго уговаривала пятилетнего Максима не покупать хомячка? Все грызуны казались ей похожими, и потом еще очень долго, даже в зрелые годы, ее терзали два сна, в одном из которых она оказывалась в комнате, переполненной крысами. Не пол, а серая, копошащаяся масса, и она – в самом центре, не знающая, куда ступить и как отбиться от этой мерзости. Ни пауки, ни змеи не казались ей настолько безобразными и отвратительными, как эти создания. Вечный страх и оцепенение. Второй сон был связан с тем, что она увидела в квартире у мужа, он тоже был отвратительным, но главное – чувство стыда за свои надежды и неудавшийся сюрприз…
Следующей была другая групповая фотография уже восьмиклассников. Ирина Ивановна – уже любимая и такая родная – в начале года предложила им сфотографироваться у дверей школы, на ступеньках, зная, что многие ребята после восьмого класса уйдут, и они больше никогда не соберутся таким составом вместе. Одноклассники выглядели уже совсем иначе. Подростковый период сделал кого-то более дерзким, враждующим с внешним миром, а кого-то убедил в собственной красоте и неотразимости. Кто-то изо всех сил старался скрыть свою неуверенность под маской развязности и грубости, другие просто замкнулись в себе. Девчонки готовились к съемке заранее, совершали таинственные и допустимые манипуляции с волосами и неположенные – с губами и ресницами. Кто-то даже осмелился надеть юбку покороче. Они уже не были детьми, и всем хотелось только одного: получиться на фотографии лучше, чем они есть на самом деле. А еще свободнее, увереннее, беззаботнее, старше и заметнее. Мальчишки, возмужавшие, но все еще такие юные, выглядели младше своих одноклассниц. Те уже заглядывались на ребят постарше, мечтали о большой и светлой любви. Все жили в ожидании школьных вечеров и экскурсий. Даже субботники и репетиции воспринимались как праздник: можно было прийти в свободной одежде и хоть как-то проявить свою индивидуальность. Мальчишки старались обратить на себя внимание. Теперь, когда старые методы не работали, они вставляли крепкое словцо, курили за школой и признавались, что могут легко отказаться от завтрака, а вот от утренней сигареты – никогда. Теперь дернуть понравившуюся девчонку за косичку, спрятать ее портфель уже не получалось, поэтому они слушали модную музыку, ходили с магнитофоном, гонялись за джинсами, демонстрировали резкими фразами презрение к миру и делали это так, чтобы слышали девочки.
Им нравилось рассказывать о своих подвигах, но девчонки слушали в пол-уха: знали, что те рисуются, не верили, не воспринимали их всерьез. Наивная Верочка принимала это бахвальство за чистую монету, всему верила и удивлялась: разве можно хвалиться тем, что пришел пьяный домой или выкурил пачку сигарет за день? Эффект же получается прямо противоположным!
На фотографии восьмиклассница Вера стоит рядом с Ириной Ивановной в новом сером костюмчике: трапециевидная юбка до колен, завершающаяся воланом, строгий облегающий жилетик до талии и белая блузка с объемными, расшитыми рукавами, украшенными тоненькими кружевами. Не совсем подобающий наряд для советской школьницы, но все же вполне допустимый для восьмиклассницы в праздничный день. На запястье красовались круглые часики на тоненьком коричневом ремешке, купленные родителями ко дню рождения. Про то, что творилось на голове, Вера вспоминать не хотела. Мама наворотила ей какую-то прическу, накрутив волосы термобигудями. В школе она пыталась все выпрямить, исправить, в результате получился конский хвост и непослушная, торчащая челка. Как ни вглядывалась в себя Верочка – никакой загадочности увидеть не могла. Неуверенная в себе девчонка, которой комфортнее всего дома, с книгами и музыкой, а лучше всего – под родительской кроватью, в надежном укрытии. Какая уж там таинственность! Леша явно что-то преувеличил.
Лариска смотрела с фотографии уже красавицей – длинноногой, дерзкой, заметной. Марина – все такой же хохотушкой, Лика уже не стеснялась своего имени, оно придавало ей индивидуальность, красивая девушка с модной стрижкой. Вика, уверенная в себе и вечно скучающая девочка из самой состоятельной семьи в классе, стояла неподалеку от Верочки. Она уже выглядела волшебно, родители заметили в ней взрослеющую девушку, ей стали доставаться наряды старшей, уже замужней, сестры, и, конечно же, новая импортная обувь, модное пальто, вязаные шапочки с длинными узкими шарфами. Только Вика всего этого будто не ценила. Казалось, ничто не может ее порадовать в этой жизни.
И только сейчас Вера заметила, что один из ее одноклассников украдкой, искоса поглядывает на нее. Это Вадим, почему-то о нем она совсем не вспоминала все прошедшие годы. Тихий, незаметный, но умный и начитанный, про таких говорят «хороший мальчик из хорошей семьи». Его темные кучерявые волосы, как только их ни уложи, смотрелись теплой объемной шапкой на худеньком мальчишеском личике. Он, кажется, поступил на физико-математический факультет. Они почти не общались в школе – так, разговор исключительно по делу. Хотя, возможно, он просто смотрит в ее сторону на кого-то другого.
Верочка отложила альбом, сходила на кухню за горячим чаем, убедилась, что телефон работает и находится рядом, прихватила теплый плед и снова вернулась к фотографиям. Странно, на групповой фотографии их пятого класса Вадима не было. Наверное, болел или не пришел специально. Интересно, как сложилась его жизнь… И почему Маринка, общаясь со всеми одноклассниками, ни разу не упомянула о Вадиме?
Впрочем, сейчас Верочку больше всего занимала Вика. Она всегда выделялась прекрасной одеждой, золотыми украшениями, но заносчивой и высокомерной никогда не была. Даже ее школьная форма была лучше, чем у всех остальных девчонок. Ткань тоньше и дороже, она никогда предательски не поблескивала в определенных местах. Фартуки – изящные и кружевные. В советской школе для самовыражения оставалось совсем немного из тех средств, что были допустимы: обувь, колготки и верхняя одежда. Конечно, ни высоких каблуков, ни модных платформ носить уставом школы не разрешалось, но грубые туфли местного производства – в них ходило большинство – уж очень отличались от тех, что привозил Вике отец из заграничных командировок. Где он работал на самом деле – так и осталось тайной для всех. Кто-то говорил, что он служил в Министерстве Торговли, по другим сведениям – заведовал аптекой или вообще работал в органах, о которых не принято было говорить вслух. В начальной школе Вика приносила книги и игрушки, о которых остальные могли лишь мечтать. На уроки внеклассного чтения дети приходили с потрепанными книгами из школьной библиотеки. Викиной домашней библиотеке мог позавидовать каждый, но она книгами, похоже, не дорожила. Оставляла без присмотра на парте и убегала в коридор на переменке. Верочка альбомы по искусству, что дарил дедушка, очень берегла, а каждую новую книгу оборачивала калькой или белой бумагой. Викино безразличие ее удивляло. Портфели и спортивные сумки Вики отличались от тех, что носили остальные ребята. В старшей школе она стала носить дутые стеганые куртки, мечта всех девчонок, и, конечно, джинсы. Не индийские, а настоящие, фирменные, «Монтана» или «Вранглер». Высокие сапоги на «шпильке» и шикарную дубленку, которую Верочкина мама видела во сне, Вика носила лениво, не выставляясь, будто даже не ощущая своей избранности. Сейчас понятно, что именно поэтому Вика не вызывала отрицательных эмоций у одноклассников. Мальчишки даже не пытались вести с ней разговор, не заигрывали, не задевали, и не потому, что она казалась им недоступной: трудно было понять, что ее вообще интересовало или волновало. Она была для всех неинтересной. Училась средненько, на уроках тоже скучала, ни с кем особенно не дружила, кроме тех, кто навязывался ей в подруги. Вика легко давала поносить дорогие вещи. Скорее всего, даже не понимая их настоящей стоимости, не догадываясь, какими желанными они могут быть для большинства девчонок.
В классе седьмом, кажется, произошел очень неприятный случай. Кто-то из девочек навестил болеющую Вику по поручению Ирины Ивановны. Она, как оказалось, не то, чтобы болела, а так, донашивала простуду дома, запивая ее чаем с вкусными шоколадными конфетами и заедая пирожными. По просьбе девчонок хозяйка включила музыку, легко распахнула двери семейного шкафа, и они перемерили и перетрогали все, о чем мечтали. Маленький и изящный магнитофон «Sharp» переносился из комнаты в комнату. Многие просили у родителей гораздо более скромный вариант на день рождения: «Весну» или «Электронику», а у Вики японский магнитофон просто был, и она считала это за счастье.
На следующий день девочки с восхищением рассказывали о мягкой шубке Викиной мамы, о нежной дубленке с пушистым воротником, о длинной джинсовой юбке и московских конфетах в большой хрустальной вазе на столе. Об одном они умолчали: из шкатулки в родительской спальне бесследно пропало золотое колечко. Спохватились через пару дней, когда мама решила надеть его на работу. Изящное кольцо с бирюзовым камнем (к нему еще прилагались серьги) исчезло. Вика и не думала обманывать: да, у нее были гости. Не испуганная и не заплаканная – она пришла в школу совершенно спокойной, но была не одна, а с папой. Дальнейшая суета, скрытая от глаз остальных детей, и последующий за всем разбирательством серьезный разговор в кабинете директора решил проблему сразу. Одна из девочек под нажимом призналась: колечко хотела всего лишь примерить, а потом так заигралась, что не заметила, как ушла с ним домой. Возвращать на следующий день было неудобно: вдруг подумают, что она воровка. Сбегав домой, она положила кольцо на директорский стол:
– Вот, возьмите! Мне не надо, все равно большое, только маме не говорите!
– Петрова, ты хоть понимаешь, что было бы, если бы ты его потеряла? – заговорила Ирина Ивановна, испуганная ЧП, случившимся в ее классе. – Твоей маме пришлось бы расплачиваться не один месяц!
– Ну простите меня! Я, честное слово, случайно!
– Ты опозорила наш класс, нашу школу и честное имя советского пионера.
– Маме не говорите, пожалуйста… Извините! Пожалуйста, Ирина Ивановна…
Верочка помнит, что этим инцидент был исчерпан. Вызывали ли в школу родителей Петровой, девочки из неблагополучной семьи, – этого она не знала. А, может быть, пожалели ее или Викин отец был доволен тем, что пропажа нашлась и оставил все на усмотрение директора – неизвестно.
Интересно, как сейчас живет Вика? Чем занимается? Приедет ли на встречу? И какая сказка была ее любимой? Наверное, про Снежную королеву или царевну Несмеяну. В школе они совсем не дружили, просто тихо соседствовали, вращались в совершенно разных измерениях. Все попытки вовлечь Вику в активную школьную жизнь свелись к нулю. Интересы у девочек были абсолютно разными – если какие-нибудь интересы были тогда у Вики. Так что на целых три десятилетия Верочкина одноклассница выпала из их взрослой жизни.
Глава 13
Практикантка Катя успела спрятаться в служебное помещение, как только увидела знакомый силуэт. Пожилой человек поднимался по ступенькам и с беспокойством оглядывался вокруг. Из его хозяйственной сумки выглядывали пучки свежей зелени, овощи и хлеб. Шляпа, прямо из пятидесятых, выглядела нелепой в современной жизни. Каким-то чудом сохранившееся длинное пальто и клетчатый шарф напоминали Вере дедушку. Этот человек, которому уже поздно менять свои привязанности и вкусы, пришел снова поблагодарить свою спасительницу, а может быть, Катя напоминала ему живущую где-то далеко внучку?
Вера Анатольевна поняла, что девушка изо всех сил старалась избежать гнева Татьяны. В прошлый раз подобный инцидент привел к неприятным последствиям. Девочка Вере нравилась, и она, ответив на все вопросы пожилого человека, увела его из зала.
– Давайте сегодня Вам помогу я. Катя занята.
Катюша беспокоилась зря: в последние дни Татьяну Георгиевну можно было не опасаться. После выходных, проведенных с мужем загородом (дети остались с бабушкой), она светилась от счастья и излучала мир и покой. Во время дневного чаепития она даже заметила Верочкину усталость и, услышав о намечающейся встрече одноклассников, горячо поддержала эту идею.
– Верунь, поезжай обязательно! У тебя есть еще две недели отпуска, которые ты не догуляла в этом году. Вот и возможность представилась.
– Не знаю… Если бы не Максим с его настойчивостью, вряд ли согласилась.
– Молодец он у тебя! Купил билеты – и все. Не отвертишься. И достанется же кому-то такой хороший парень!
– Главное, чтобы он был счастлив.
– Ну че ты, Вер, мать Терезу опять включаешь! Надо держать все под контролем. Вдруг какая-нибудь хищница попадется!
– И что я должна делать?
– Как что? Ликвидировать! – засмеялась Татьяна.
– Что за мысли, Тань?
– Ты лучше, знаешь что? О себе подумай. Выпорхнет из материнского гнезда и будет не твой. Ночная кукушка всегда дневную перекукует. Ты вон какая изящная, стройная, выглядишь моложе своих лет. Присмотрись к одноклассникам получше! – Таня снова начала пристраивать подругу.
– Да что ты такое говоришь? Где логика? То невестками хищными пугаешь, то замуж выдаешь. Все! Ушло мое время, да и не вижу я никого вокруг. Женится Макс – буду внукам рада. Одноклассники, говоришь? Одного – шел бы по улице навстречу – не узнала бы никогда. Здоровый пузатый дядька с пивным животом и армейским юмором – о чем мне с ним говорить? Другой…
– Дурочка ты, Верунчик! Говорить нужно с подругами и вот пойдешь на свою лекцию по искусству – и будешь там вопросы лектору задавать, мнением своим делиться, а мужикам это не нужно! Чистота им нужна, жрачка вкусная, чтобы жалели их и ими восхищались.
Вот в этом Татьяна напомнила Вере одного студенческого друга, которого она навещала дважды за последние три года. Ах, как бы он согласился с тем, что вопросы, касающиеся искусства, следует обсуждать с единомышленниками, а не с потенциальными женихами! Он, наверняка, пошел бы в своих гневных нападках еще дальше: предложил бы подумать о радостях жизни, перестать, наконец, читать серьезные книги, ходить в театр, смотреть фильмы, выворачивающие душу наизнанку. Она так и видела, как Алик с Таней вместе обвиняют Веру в том, что она бесцельно тратит отпущенное ей время.
– Пойду я лучше работать, Татьяна Георгиевна, – Верочка поднялась из-за стола и прихватила свою чашку. – Так мы с тобой неизвестно до чего договоримся!
– Идите, Вера Анатольевна, работайте. Но все же, – она заговорщически улыбнулась, – присмотритесь-ка к Николаю. Мужик уже год, как у нас не работает, а тебя навещает. Серьезный человек, давно разведенный, в прошлом военный. Ну да, немного неухоженный, но так он без бабы живет! Отмоешь, переоденешь, пострижешь – и будет тебе счастье!
– Ты говоришь о мужчине, как о приблудной собаке!
– Ой, так оно и есть, мать Тереза! – Таня звонко рассмеялась. Верочка отмахнулась и вышла вон, подумав, что дурное настроение начальницы так же, как и хорошее расположение духа, дорого обходится подчиненным. – И опять же! Пенсия у него хорошая!… – Таня не привыкла сдаваться и намеренно злила Верочку, зная, что разговоры о материальном выводят ее из себя.
Конечно же, после развода друзья и знакомые предпринимали многочисленные попытки пристроить Верочку. Поначалу она от этих мыслей отмахивалась. Отец ясно дал понять, что она – мать своего сына и в этом сейчас ее главный долг и предназначение. То, что произошло между ею и Пашей, лишило ее веры. Сможет ли она когда-нибудь еще кому-то довериться?
Пока Максим был маленьким, все Верочкины мысли были связаны с образованием и воспитанием сына. Сколько радостей доставлял ей каждый день, проведенный с сыном! Допустить мысль, что чужой мужчина отнимет ее время и лишит ее общения с Максюшей, она не могла. Вера возила мальчика на спортивные секции, в развивающие кружки, пробовала прививать ему интерес к рисованию, но в этом не было никакого смысла. Он прекрасно рисовал без чьей-либо помощи, с раннего детства, но хотел заниматься этим лишь по велению сердца, а не по расписанию. Она как мать испытывала ужасные волнения из-за того, что Максим лишен мужского воспитания. Редко появляющегося отца всегда заменял Верочкин дедушка. Отец Веры стал интересоваться внуком годам к пяти, когда мальчик стал самостоятельным и разумным – малыши казались ему недочеловеками. Сердце щемило от боли, когда соседские мальчишки рассказывали Максу о том, что смотрели с папой футбол или катались на велосипедах. Ее истязало чувство вины, хотя в случившемся ее вины не было. Повзрослевший сын старался избавить ее от комплексов, которые она в себе усиленно культивировала и ему это постепенно стало удаваться: «Мам, забей на это! Я знаю папу, и ты его знаешь. Он такой, какой есть. Ну обещал – и не пришел, позвонит завтра. Я уже ничего не жду, правда!».
Когда они с Максом стали жить отдельно, Вера ходила несколько раз на свидания, но все как-то бесполезно, нелепо, без желания продолжить знакомство и увидеться вновь. Она не могла себе представить этих людей, живущих с ней и сыном рядом, вместе обедающих, наряжающих елку, обсуждающих планы на ближайшие выходные. Они были совершенно лишними. Дело не в том, что помешанная мать не видела никого, кроме сына, нет! Они, эти мужчины, казались странными, непонятными и чуждыми элементами в их гармоничной семье. Возможно, просто не пришло ее женское время.
Один мужчина рассказывал о болезненном разводе и своем нездоровье целых два часа, не умолкая. Другой, когда Вера поежилась от пронзительного ветра и предложила зайти в кафе, сразу встрепенулся и спросил уж очень серьезно и испуганно: «А Вы так сильно хотите кофе?». Вера представила, что было бы с ним, если бы она ответила: «Да, и салат, и пиццу, и десерт я тоже очень хочу!». Знакомство с реставратором, краткое и незначительное, было тоже навязано ей со стороны. Одна благодарная приятельница, которой Вера помогла в кратчайший срок оформить документы для кредита, выложила его как драгоценность, как редчайший подарок, как десерт, который съела бы сама, прямо на блюдечко с голубой каемкой.
– Вот, держи! – так и начала она, протягивая телефон с фотографией потенциального жениха. Темноволосый стройный мужчина стоял во дворе собственного дома, опираясь правой рукой на дорогой автомобиль.
– Смотри, какой интересный мужчина! Давно в разводе, дети с бывшей женой живут в другом городе. Проблем с ними никаких не будет, кроме ежемесячной материальной помощи, но ты это даже не ощутишь, при его-то доходах! – здесь приятельница замолчала, решив сделать паузу, чтобы еще больше заинтересовать свою собеседницу.
– У него два ресторана! – это и была, наверное, козырная карта, обязанная убедить Верочку в неотразимости жениха. – Тебе и делать ничего не надо. Я приглашу тебя в ресторан отблагодарить за помощь, а он обязательно подойдет к нашему столику. Так и познакомитесь!
То первое свидание – правильнее было бы назвать его смотринами – было первым и последним. Он действительно сделал все, чтобы ужин удался, но говорить с ним было решительно не о чем. Присутствие болтливой приятельницы как-то связало их в единый разговор. Он по большей части рассказывал о своем успешном бизнесе, о помощи землякам, о том, как изменилось время. Вера, положившись на интуицию, поняла сразу, что эта ресторанная прелюдия ничем серьезным не закончится. Он был чисто выбрит, хорошо одет, они изучала исходивший от него приятный аромат и не могла разобрать составляющие. Он говорил с достоинством, намереваясь произвести впечатление на, безусловно, понравившуюся ему женщину. Но все же это было впустую, зря, и Вера поняла это с самого начала. Отказать в номере телефона сочла неприличным, и потом месяца два они не могли встретиться по совершенно незначительным причинам, в коих Верочка видела Божий знак. Приятельница обиделась и постановила: «Значит, ты не устала от безмужья. Такими женихами сейчас не разбрасываются!». А Верочка радовалась появившимся делам, изменившимся обстоятельствам, которые снова и снова откладывали их встречу с глазу на глаз на еще один неопределенный срок. Она ликовала в душе, что свидание снова не состоится и, боясь обидеть человека, продолжала отвечать на его звонки и вести вялотекущую переписку ни о чем. Писать он был не мастак, так что обменивались пожеланиями хорошего дня и доброго вечера, так и не продвинувшись ни на шаг за два месяца знакомства. Как-то в воскресенье, когда они уговорились встретиться на ужин, вдруг приболела старая тетка, и Верочка понеслась к ней с такой радостью, что трудно передать словами. В одиннадцать вечера он написал: «Может быть, Вас отвезти домой?». «Нет, спасибо, я уже дома». «Может быть, Вы спуститесь, и мы сходим куда-нибудь выпить кофе?». «Нет, я думаю, уже поздно. Как-нибудь в другой раз».
Возможно, это и была блестящая партия, но для кого-то другого. Заставлять себя Вера не могла, и в скором времени просто перестала отвечать на звонки преуспевающего реставратора. Таня тогда очень сердилась, видя Верочкино нежелание идти на контакт и привести одинокого перспективного мужчину к семейной жизни.
– Ну зачем я ему, Тань? Вон сколько молодых и одиноких длинноногих пигалиц, работающих в его ресторане!
– Я думаю, прижать в темном углу ему, конечно, есть кого, но ты ему нравишься, хотя ты у нас такая сложносочиненная! Может быть, в его жизни никогда и не было таких женщин, а то, что ты скисаешь от его ошибок и необразованности, так благополучию это, как видно, не помеха. Чего тебе еще надо? Поживешь в свое удовольствие, не будешь тянуть все на себе.
– Нет, Танечка, я так не могу. К чему себя неволить? Не мое это – ясно же!
– Ну тогда, как знаешь. Права эта твоя сваха: не устала ты жить одна, не хочется тебе замуж.
– Да хочется, наверное, но не так же, через «не хочу»! Не только восторгаясь его ресторанами!
Взаимное присматривание затянулось до неприличия, так и не перейдя во что-то более значительное, о чем Вера ни разу не пожалела.
Последний мужчина, протеже одной из знакомых, вполне приличный мужчина, работал экономистом в серьезной фирме, часто выезжал в заграничные командировки, но в душе, как оказалось, был… астрологом. Верочка оглядела ладную фигуру мужчины, его чисто выбритое лицо, серые глаза, белый свитер, дорогие туфли и джинсы с модными нынче «рванками» и потертостями, и подумала: хобби бывают разные, почему бы и нет? Она вот тоже всю жизнь мечтает о прекрасном, а работает в банке. С гордостью и даже с некоторым вызовом он рассказал, что учился несколько лет назад у самого Павла Глобы! Вы, конечно, знаете его? Конечно, слышала, но лично, увы, не знакома. Он, как выяснилось, позволил себе спросить у их общей знакомой дату Верочкиного рождения, чтобы составить гороскоп.
– Надеюсь, Вы не в обиде на меня за эту смелость?
– Нет, конечно, нет. К чему эти игры с возрастом. Я своих лет не стыжусь, – призналась Вера.
– Вы – молодец! А другие скрывают, прячутся за чужими датами, и гороскоп получается неверным, – он пристально смотрел на свою собеседницу, ожидая, какой эффект произведет новость о гороскопе.
– Нет, это не про меня. Ну и что же Вы обо мне узнали? – разговор ушел в совершенно другую область. Это совсем не было похоже на знакомство. Она чувствовала себя на приеме у врача, который знает о ней нечто такое, что для нее пока является сюрпризом. Вот только хорошим или плохим?
– Вы с Вашей луной в Козероге – очень аккуратный и хорошо организованный человек, всегда стремитесь к порядку и в жизни, и в мыслях. Вы – трудоголик. Работа для Вас все, – он прищурился, чтобы лучше рассмотреть ее реакцию. Так, будто у него близорукость.
– Да, возможно, но вряд ли работа – главное в моей жизни, – задумавшись, Вера уже готова была признать, что так оно и есть. Сын вырос, и сейчас она действительно погрузилась в работу. Сейчас она уже напоминала себе человека, читающего медицинский справочник и по ходу дела обнаруживающего, что у него есть симптомы всех тяжелых заболеваний.
– Вы – творческая натура, любите искусство, но занимаетесь не своим делом, – но это он мог легко узнать от их общей знакомой! – Меня несколько смутило отсутствие точного времени Вашего появления на свет. В моем деле даже один час может играть важную роль, но в целом, Вера Анатольевна, Вы – хороший специалист и небедный человек, – Верочка надеялась, что они подошли к финалу.
– Нет, бедной я себя не считаю, это правда.
– Вы любите путешествовать, избегаете конфликтов, у Вас много друзей, но в последние годы Вы переживаете трудный период, и он продлится шесть лет. Проекты, увы, не удадутся. Не планируйте ничего экстремального. Прыжки с парашютом, езда на большой скорости – про это сейчас забудьте.
– Не волнуйтесь. Я исключительно спокойный человек и мирный пешеход, – очевидно, это еще не конец.
– И правильно делаете! Не старайтесь, кстати сказать, открыть новое дело (магазин, скажем, или кофейню). Ничего не выйдет.
– Так уж ничего? – Вера отказывалась в это верить, а также в трудный жизненный отрезок. Сын вырос, у нее появилось больше времени на себя, в чем же трудности? – Я знаю, – она продолжила, – что гороскоп выявляет всего лишь возможные обстоятельства, но человек может попытаться их изменить. Не так ли?
– Да, конечно, – он нехотя согласился, – но все же будьте осторожны. Это очень травмоопасный и трудный отрезок для Вас. И под словом «трудный» я подразумевал еще кое-что. Вы пройдете через разочарование, с любовью в ближайшее время не сложится. Новые отношения приведут к душевной боли. Нового, как я сказал, Вы не построите.
– Спасибо за предупреждение, – Веру начинал раздражать этот всезнайка. Она собиралась всего лишь выпить чай, а не выслушивать неприятные вещи о своем будущем.
– Но у меня есть и хорошие новости, – он все еще наблюдал за ее реакцией.
– Неужели? Так хорошие новости все-таки есть? – Вера закипала от злости.
– Два года из шести уже прошли, они позади. И это хорошо! – он выложил это как сообщение о выигрыше. Джек-пот Ваш!
– Если надежда все-таки есть, так что же? Может быть, расскажете что-нибудь и о себе? Обо мне Вы все знаете, а я о Вас – совершенно ничего.
– Я? О чем это Вы? – он жеманно улыбнулся и даже с некоторым уничижением. – В Вашем гороскопе написано, что Гуру – это Вы. По жизни и по призванию. Вы даете советы, к Вам идут за помощью люди. Я думал, Вы меня научите! Вы что-то обо мне расскажете!
– Я?!? С чего бы это? Из нас двоих астрологией увлекаетесь, кажется, Вы! – она очень хотела сменить тему, когда они после долгой прогулки, наконец, расположились в кафе. Но она ошиблась: ей предстояло выслушать целую лекцию о разных видах гороскопа. Астролог униматься не собирался.
– Позвольте, Вера Анатольевна, но Ваша астрологическая карта говорит о том, что Гуру – именно Вы! – и он как бы случайно коснулся ее руки, подчеркивая доверительность их беседы.
От глупейшей ситуации, в которой ей предстояло доказывать, что она никакой не Гуру, Верочку спас звонок сына. Астролог оказался осведомленным по части музыки и отреагировал сразу:
– Это же музыка Чайковского у Вас на звонке? Кажется, «Вальс цветов» из балета «Щелкунчик»?
– Да, Вы совершенно правы.
– Но он же был не совсем традиционной ориентации!
– Ну и что же? Это мешает нам любить его музыку? – Верочке хотелось закричать на весь мир о своей любви к этому композитору и назло всезнайке рассказать, что все в ее квартире увешано портретами Чайковского, что она спит в пижаме с его профилем на груди и пьет чай из чашки с его именем.
– Нет, но все же это немаловажный факт!
– Для меня это не имеет никакого значения, тем более что фактом эти гнусные предположения назвать нельзя. Вы меня простите, но мне пора домой. Сын забыл ключи и дожидается меня у дома.
– Да? Очень жаль. А как же насчет следующей встречи?
– А нужно ли? Вы, наверняка, уже проверили наши гороскопы на совместимость и убедились, что ничего хорошего нас не ждет.
– Честно говоря, совместимость действительно невелика, но ведь мы же не знаем точного часа Вашего рождения. А нельзя ли это уточнить у Вашей матушки?
– Увы, уже нет. Слишком поздно.
– Жаль… Ну, пойдемте, тогда я Вас провожу.
– Спасибо, я живу неподалеку.
– Нет, я настаиваю.
Поднявшись с кресла и вернув красный плед, Вера перехватила встревоженный взгляд официанта и поняла, что астролог, намеренно или случайно, не расплатился за кофе и Тирамису.
– Но прежде нужно оплатить счет, – уже не скрывая раздражения, она открыла сумочку и достала кошелек.
– Ну что Вы, я сам, – мужчина торопливо подошел к барной стойке и, увидев счет, что-то долго уточнял, выспрашивал, и наконец, расплатился.
– Вы все-таки подумайте, Вера Анатольевна, не отвергайте меня сразу. Тем более я пришел не с пустыми, так сказать, руками, а с гороскопом.
Подавая ей плащ, он несколько раз, будто случайно, коснулся ее волос. Узкие глазки внимательно наблюдали за тем, как Верочка приводит себя в порядок. Казалось, еще несколько минут, и она увидит, как он облизывается и подхватывает языком текущую слюну.
– Кстати, за гороскоп я обычно беру сто долларов, но Вам, разумеется, бесплатно, – он тихо засмеялся.
– Благодарю Вас. Но я, кажется, Вам его не заказывала, не так ли?
– Именно так! – астролог на прощание припал влажными губами к ее правой руке.
Избавившись от человека без имени, так и сохранившегося в ее памяти как астролог, она испытала странное облегчение. Неприятный все-таки был тип! Не рассказал о себе ни слова, ничего конкретного она так и не услышала, и так бесцеремонно вмешался в ее личное пространство! Вопреки своей образованности и достаточно привлекательной внешности он сумел за такой короткий срок произвести на женщину самое отрицательное впечатление. И умная, деликатная Верочка так и не смогла объяснить приятельнице, желавшей соединить два одиночества и устроить их счастье, в чем же была причина. Разве она сама этого не видела?
Мучительно пытаясь заснуть после этой встречи, Вера долго отгоняла тяжелые мысли и пыталась сосредоточиться на чем-то приятном. Что-то ей мешало, какое-то воспоминание из детства не давало погрузиться в сон. И вдруг ее осенило! Покопавшись в своей памяти, она, наконец, поняла, кого же напомнил ей астролог при всем внешнем различии. Альберта Михайловича, так недолго учившего ребят химии в девятом классе. Вот так встреча!..
Глава 14
Утром, когда Вера собиралась на работу, осеннее солнце, которому полагалось быть скромнее в конце октября, вдруг ворвалось в комнату и буквально затопило все светом. С маревом солнечных бликов комната выглядела еще уютнее, чем обычно. Сияли картины, подаренные друзьями, черно-белые фотографии маленького Максима в серебристых рамках и «Поцелуй» Климта, вышитый подругой к Верочкиному дню рождения и помещенный в медовую рамку. Солнечные лучи бродили по углам, скользили по мебели, убегали в потолок, и было радостно, будто эта минута тепла дана в благодарность за хорошее утреннее настроение. Загорелась даже прозрачная люстра с почти невидимыми стеклышками.
Вера, никогда не страдавшая распространенной женской болезнью – вещей много, а надеть нечего – всегда знала с вечера, что выберет завтра. В ее аккуратной женской головке (творческой, но всю жизнь работающей с цифрами) все было разложено по полочкам. Впрочем, в банке одежде полагалось быть строгой и деловой; в качестве единственного аксессуара допускался зеленый галстучек или платочек, но Вере всегда удавалось как-то интересно все это обыграть и сделать сухую, безликую офисную одежду заметной и привлекательной.
С радостным и солнечным настроением, совершенно без особых на то причин, Вера проработала полдня и только к обеду заметила: Оля была сегодня чем-то встревожена и озабочена. Глаза естественного серого цвета, волосы собраны, деловой костюм сидит небрежно – все свидетельствовало о тревожности. Оля уже несколько раз просила девочек подменить ее и выходила покурить у служебного входа. С раннего детства Вера была глубоко убеждена, что легкомыслие, без сомнений, приводит только к несчастью. Догадка, что она, эта легкость бытия, может привести как к счастью, так и ни к чему вообще, пришла к ней совсем недавно. Капризы, страстные желания сиюминутного удовлетворения любой прихоти были Верочке непонятны, но она, никого не осуждая, могла допустить, что для кого-то это жизненно необходимо. Эти вспышки делают их счастливыми. В детстве никто не вел с Верой бесед на подобные темы: родители были слишком заняты своей суетной жизнью. Дедушка иногда рассказывал о своем детстве и юности, о том, как они жили с бабушкой, и эти рассказы были для нее самыми лучшими. Слушая, она понимала, что хорошо и что плохо, она чувствовала, какой из ее поступков одобрил бы дедушка, что именно вызвало бы его улыбку или заставило замолчать. Свой кодекс она сформулировала самостоятельно, на основе прочитанного и услышанного. Она поняла, что можно быть счастливой самыми обычными земными радостями: замечать первоцветы и утренние зори, видеть в плывущей тучке маленький кораблик в безбрежном море и ловить музыку весны в звоне капели. С раннего детства она была способна чувствовать себя абсолютно счастливой без особых на то усилий. Она радовалась жизни во всех ее проявлениях и шла, неся счастье в своих тонких девичьих руках. В ее идеальной картине мира не было места измене и обману, но она не спешила осуждать тех, кто так жил. Для нее лично это являлось неприемлемым – и точка.