Для начала я сложил обратно найденные сокровища. Это было несложно. На первое время я решил взять себе два кожаных мешочка: один с золотыми монетами и один с драгоценностями. Крепко сколоченный гроб почти что не пострадал от вскрытия; я как можно плотнее задвинул крышку и оттащил его в дальний темный угол склепа, придавив тремя тяжелыми камнями. Потом взял выбранные мешочки и сунул по одному в карманы брюк. И лишь теперь обратил внимание на свой более чем скромный наряд. Прилично ли показываться на людях в столь жалком виде? Я проверил кошелек, который, как уже упоминалось, остался при мне вместе с ключами и визитницей: очевидно, перепуганные слуги так спешили уложить меня в гроб, что не утруждали себя мелочами. Внутри обнаружились две двадцатифранковые монеты и немного серебра. Этого хватит на пристойное платье. Но где и как я его куплю? Неужели придется ждать сумерек, чтобы выбраться из склепа тайком, словно вор или призрак? Нет! Ни минуты лишней не задержусь в этом месте. По Неаполю шатаются толпы грязных бродяг и нищих в лохмотьях – в худшем случае меня примут за одного из них. Какие бы трудности ни ждали впереди, все преодолимо!
Убедившись, что сундук с сокровищами надежно спрятан, я прикрепил жемчужно-алмазный кулон к цепочке на своей шее. Украшение предназначалось в подарок жене. Затем, снова выбравшись через отверстие в стене, я тщательно закрыл его чурбаками и забросал хворостом, как было прежде. Осмотрев снаружи, убедился, что ни малейшего намека на тайный ход не осталось – так искусно все замаскировано. Теперь оставалось лишь добраться до города, подтвердить свою личность, раздобыть еду и одежду, а затем со всей возможной поспешностью вернуться на виллу.
Взобравшись на пригорок, я огляделся: куда идти? Кладбище располагалось на окраине Неаполя, сам город лежал слева. В ту сторону бежала извилистая дорога; я решил, что она выведет к предместьям, после чего, не раздумывая, двинулся в путь. День уже был в разгаре. Босые ноги утопали в пыли, раскаленной как пустынный песок; солнце жгло непокрытую голову, но меня сейчас ничто не тревожило – сердце переполняла радость. Я готов был петь от восторга, шагая к дому и к моей Нине! Ноги дрожали от слабости; глаза и голова ныли от яркого света; временами по телу пробегала такая ледяная дрожь, что стучали зубы. Но я распознал последствия едва не погубившей меня болезни и не придал им значения. Несколько недель отдыха под заботливым присмотром жены – и все как рукой снимет. Я браво шагал вперед. Долгое время дорога была безлюдна, потом мне встретилась телега, груженная свежим виноградом. Возница дремал на ко́злах; лошадка щипала траву у дороги, время от времени встряхивая сбруей так, что пришитые к ней бубенчики мелодично позвякивали – казалось, таким образом она выражала радость оттого, что свободна и предоставлена самой себе. Гроздья на телеге так и манили, ведь я испытывал голод и жажду. Я тронул спящего за плечо; тот вскочил, увидел меня, и лицо его исказилось от ужаса. Мужчина спрыгнул с телеги, рухнул в пыль на колени и принялся умолять Деву Марию, Иосифа и всех прочих святых пощадить его жизнь. Я рассмеялся, позабавленный его страхом. Что пугающего могло быть во мне, кроме скудного одеяния?
– Встань, дружище! – ободрил я. – Мне нужно лишь немного винограда, и то не бесплатно.
С этими словами я протянул пару франков. Возница поднялся, все еще дрожа и косясь на меня с подозрением, сорвал несколько гроздей и молча подал их мне. Потом, забрав монеты, вскочил на свою колымагу, хлестнул несчастную лошадь так яростно, что та взвилась на дыбы, и умчался прочь, только замелькали колесные спицы в туче дорожной пыли. Странно, чего он так испугался? Может, с кем-то меня перепутал? Принял за призрака или разбойника? Я неспешно ел виноград по пути – сочные ягоды превосходно утоляли голод и жажду. Ближе к городу мне повстречались рыночные торговцы и разносчики мороженого, но я аккуратно избегал их, держась незамеченным. Добравшись до пригорода, я свернул на первую попавшуюся улицу, на которой, как мне показалось, могло найтись несколько лавок. Улица была узкая, сумрачная, пропахшая затхлостью, но, к счастью, мне не пришлось далеко идти: вскоре я наткнулся на то, что искал – жалкую полуразвалившуюся лачугу с разбитым окном, сквозь которое смутно виднелась развешанная напоказ потрепанная одежда. Это была одна из тех дыр, куда моряки, возвращаясь из дальних плаваний, нередко заглядывают, чтобы сбагрить разную мелочь, добычу из дальних стран, так что среди поношенной ветоши было рассыпано множество причудливых и любопытных предметов: раковины, веточки необработанного коралла, нитки бус, резные чаши из кокосового ореха, сушеные тыквы, рога животных, веера, чучела попугаев и старинные монеты. Между растянутыми штанинами нанковых брюк торчало уродливое деревянное божество и с преглупым видом пялилось на окружающий хаос. Возле открытой двери сидел и курил старик – подлинный неаполитанец, от макушки до пят. Лицо его напоминало обрывок коричневого пергамента, испещренный глубокими бороздами и морщинами – как если бы само Время, не одобряя историю, которую он здесь написал, перечеркнуло все строчки, некогда ясные и доступные любопытному взору, чтобы отныне уже никто их не смог прочесть. Жизнь сохранилась только в черных бусинах глаз, бегавших из стороны в сторону с вечно беспокойным и вечно подозрительным выражением. Старик изначально заметил мое приближение, но притворился, будто всецело поглощен созерцанием клочка синего неба, что сиял между крыш, нависавших так близко друг к другу на узкой улице. Я окликнул его. Он резко опустил взгляд и уставился на мое лицо с пронзительным любопытством.
– Долго был в пути, – обронил я, не будучи расположен вдаваться в подробности пережитых бед перед человеком подобного сорта, – и по дороге случайно лишился одежды. Не продашь мне костюм? Сойдет что угодно, я не особенно прихотлив.
Старик вынул изо рта свою трубку.
– Боишься холеры? – осведомился он.
– Только что оправился от нее, – отрезал я холодно.
Лавочник смерил меня очень цепким взглядом, а затем разразился приглушенным смешком.
– Ха-ха! – бормотал он, обращаясь одновременно ко мне и к пустому пространству. – Вот хорошо… хорошо! Нашелся похожий на меня – не трусит, не поджимает хвост! Мы не из робкого десятка. Не корим святых угодников за насланный ими мор. О прекрасный мор! Обожаю его! Я скупаю всю одежду, что снимают с покойников, – она почти всегда отличного качества. Не чищу, продаю прямо так. Да-да! Ну а что? Людям положено умирать – и чем скорее, тем лучше! Помогаю Господу, как могу. – И старый кощунник истово перекрестился.
Я гадливо взирал на него со всей высоты своего роста. Он вызывал такое же омерзение, что и тварь, которая впилась в мою шею во время отдыха на ступенях мрачного склепа.
– Ну так! – резко перебил я. – Продаешь костюм или нет?
– Да, да! – Старик с трудом поднялся с насиженного места и заковылял передо мной в темную лавку; низкорослый, сгорбленный годами и немощью, он больше походил на кривую корягу, нежели на человека. – Заходи, заходи! Выбирай, чего душа пожелает, тут на все вкусы есть. Что бы тебе предложить? Вот, к примеру, костюм джентльмена – ах, что за ткань! Добротная шерсть. Английская, что ли? Точно! Носил его англичанин – этакий здоровяк милорд, пиво и бренди хлестал без меры. И богач, клянусь небесами, что за богач! Но и его холера скрутила. Перед смертью все Господа проклинал да требовал еще бренди. Ха-ха! Славная кончина, хоть песню слагай! Хозяин продал мне его одежду за три франка – раз, два, три. А ты заплатишь шесть; справедливая наценка, не так ли? Я стар и беден, надо же на хлеб зарабатывать.
Он все бормотал и совал мне чуть не в лицо костюм из твида.
– Убери! – отмахнулся я. – До холеры мне дела нет, но подыщи что-нибудь поприличнее обносков пропойцы англичанина. Да я скорее выряжусь балаганным шутом.
Лавочник рассмеялся – хрипло, будто галька загремела в жестяной кружке.
– Отлично, отлично! – проскрипел он. – Старый, да бодрый, и шутку любите! Это мне по душе. Смеяться надо всегда. А что такого? Даже смерть несерьезна: видели вы хоть раз угрюмый череп? Нет, они все ухмыляются!
Он запустил костлявые длинные пальцы в глубокий ящик, доверху набитый разномастной одеждой, не переставая болтать сам с собой. Я молча стоял рядом и размышлял над его словами: «Старый, да бодрый». Что он имел в виду, назвав меня старым? Слеп, должно быть, как крот, подумал я, или одряхлел рассудком. Внезапно он поднял голову и обратился ко мне:
– К слову, о холере, ей не всегда хватает ума. Вчера она сотворила глупость, уж такую большую глупость. Забрала одного из богатейших в округе – молодого, сильного, храброго. Вот кому век бы жить. Холера явилась утром – а уже до заката его запрятали в гроб и в семейную усыпальницу. А там сумрачно, холодно да и не так роскошно, как на его беломраморной вилле над морем. Услышав об этом, я так и заявил Мадонне: «Дурно ты поступила». О да! Отчитал на чем свет стоит – она женщина, ветреница. Хорошая взбучка им только на пользу. Слушайте! Я друг и Господу, и холере, а все же они поступили глупо, прибрав к себе Фабио Романи, богатого графа.
Я вздрогнул от неожиданности, но поспешил напустить на себя равнодушный вид, процедив:
– Неужели? И кто же он был такой, чтобы не умирать, как все прочие?
Старик вскинул на меня свои острые черные глазки.
– Кто это был? Кто это был? – взвизгнул он. – О-о! Вижу, вы ничего не смыслите в делах Неаполя. Не слышали о богаче Романи? Понимаете, я очень хотел, чтобы он жил. Умен и смел, но это ладно. Он всегда помогал беднякам, сотни франков им раздавал. Я часто видел его, и на свадьбе тоже. – Его пергаментное лицо исказилось злобной гримасой. – Пф! Терпеть не могу его жену – такая вкрадчивая блондиночка, ну точно гадюка белая! Бывало, слежу из-за угла, как они едут в экипаже, и гадаю: чем кончится? Кто возьмет верх – он или она? Хотел, чтобы он победил. Я бы даже помог бы ему придушить ее, честное слово! Но только на этот раз небеса промахнулись, потому что он помер, и все досталось этой чертовке. Да уж! В кои-то веки Господь и холера сделали глупость.
Я слушал старого мерзавца с нарастающим отвращением, но не без любопытства. Интересно, почему он так ненавидит мою жену? Разве что за юность и красоту – это ему пристало. Да, но если старик видел меня так часто, как утверждает, должен же он знать меня в лицо. Однако не узнает. Почему? Поразмыслив над этим, я произнес:
– Каков он был с виду, этот твой граф Романи? Красив, говоришь? А высок или низок ростом, смугл или белокож?
Старик откинул седые космы со лба и вытянул желтую когтистую руку, будто указывая мне на незримый образ.
– Красавец мужчина! – воскликнул он. – Радовал глаз! Стройный, как вы! Высокий, как вы! Широкоплечий, тоже как вы! Но у вас глаза впалые, тусклые, а у него – большие, сверкающие огнем. Лицо у вас бледное, осунувшееся – у него же было округлое, румяное, оливкового оттенка. А волосы черные, блестящие, точно смоль! Ваши-то, дружище, белы как снег!
Его слова поразили меня словно громом. Неужели я так изменился? Возможно ли, чтобы кошмары одной только ночи в склепе оставили столь чудовищный след? Это мои-то волосы белы? Мои? С трудом верилось. Если так – вероятно, и Нина меня не признает, мой вид ужаснет ее. Даже Гвидо, чего доброго, усомнится в моих словах. Впрочем, я мог легко подтвердить их – хотя бы предъявив потайной ход в склеп и свой гроб, разломанный изнутри. Пока я обдумывал это, старик, не замечая моего волнения, продолжал свою литанию:
– Вот ведь, да! Славный малый, крепкий такой. Радовала меня его силища. Схватил бы жену за горло – вот так! – и конец ее лжи. Я ждал этого. Рано или поздно он это сделал бы, если бы только дожил. Оттого-то и жаль, что помер.
Собрав всю волю в кулак, я заставил себя спокойно и твердо обратиться к злобному старикашке.
– Почему вы так ненавидите графиню Романи? – отчеканил я твердым голосом. – Она причинила вам зло?
Он выпрямился насколько смог и уставился мне в глаза.
– Слушайте же! – ответил он, кривя рот в усмешке. – Я расскажу вам, за что ее ненавижу. Да, расскажу: ведь вы мужчина, к тому же сильный. Люблю сильных. Правда, их-то порой и дурачат женщины; но зато потом они мстят. Я тоже когда-то был сильным. А вы… вы старый, но весельчак – вы поймете. Графиня Романи не причиняла мне зла. Она засмеялась – однажды. Когда ее лошади сбили меня на улице. Я упал, а она растянула алые губы, сверкнула белыми зубками. Вам расскажут, что у нее улыбка ребенка. Невинного ангелочка! Когда меня подняли, ее экипаж уже умчался. Мужа с ней не было, он поступил бы иначе. Но даже не в том дело. Она засмеялась – и я не мог не заметить сходства.
– Какого сходства? – нетерпеливо воскликнул я, раздраженный его рассказом. – С кем?
– С моей женой, – ответил старик, все сильнее буравя меня ледяными глазками. – О, мне известно, что такое любовь! Известно и то, как мало Бог участвовал в сотворении женщин. Даже ему потребовалось долгое время, чтобы найти Мадонну. Да-да, я все знаю! Моя была существом прекрасным, как майское утро: головка маленькая, так и клонится под тяжестью золотых волос – ни дать ни взять, поникший цветочек. А глаза… ах! Как у ребенка, что смотрит на вас снизу вверх и тянется за поцелуем. Однажды я уехал – вернулся и застал ее спящей… да! На груди чернобрового уличного певца из Венеции, красавца, отважного, словно юный лев. Он бросился на меня – я прижал его к полу, встал коленом на грудь. Она проснулась, увидела нас и, не в силах крикнуть, лишь затряслась и захныкала, как избалованное дитя. Я посмотрел ее любовнику прямо в лицо и усмехнулся. «Не стану вредить тебе, – сказал я. – Без ее согласия ты бы не оказался в этой постели. Прошу только об одном, останься с нами еще ненадолго». Он молчал, бросая на меня красноречивые взоры. Я связал его по рукам и ногам, а потом взял нож и придвинулся к ней. Взгляд ее широко распахнутых голубых очей молил о пощаде, она дрожала всем телом и ныла, заламывая тонкие руки. Я всадил свой отточенный клинок в ее нежную белую плоть. Когда на крахмальные простыни хлынула алая кровь, любовник в ужасе завопил. Она вскинула руки – и откинулась на подушки. Мертвая. Я вытащил нож и, перерезав путы венецианца, подал ему. «Держи на память, – сказал я. – Через месяц она точно так же предала бы тебя».
Он просто взбесился. Выбежал на улицу, стал звать жандармов. Меня, конечно, судили за убийство – но то было не убийство, а правосудие. Судья нашел смягчающие обстоятельства. Естественно! У него самого была жена. Он вошел в мое положение. Теперь вы знаете, почему я ненавижу эту расфуфыренную красотку на вилле Романи. Она точь-в-точь походит на тварь, которую я прикончил: та же томная улыбка, тот же детски-невинный взгляд. Жаль, говорю вам, что муж ее помер – как подумаю, зло берет. Однажды он тоже бы с ней разобрался – можете не сомневаться!