Верткие ящерицы во множестве ускользали прочь, пугаясь звука моих шагов по ступеням. Когда свет импровизированного факела прорезал кромешную тьму, она переполнилась шумом хлопающих крыльев, шипением и короткими дикими вскриками. Теперь-то я знал, как никто иной, что за странные и отвратительные создания населяли это хранилище мертвых тел, однако, вооруженный источником света, чувствовал в себе силу бросить вызов им всем. Путь, представившийся мне бесконечным во мраке, оказался на деле коротким и легким, и вскоре я очутился на том самом месте, где так неожиданно пробудился от смертного сна. Само подземелье имело квадратную форму, напоминая небольшую комнату с высокими стенами, в которых на разных уровнях были выдолблены глубокие ниши. В них, подобно товарам на полках склада, друг над другом покоились узкие ящики с останками всех усопших членов семьи Романи. Я поднял свечу над головой и окинул взглядом пространство с болезненным интересом. Некоторое время спустя обнаружилось то, что и было нужно, – мой собственный гроб.
Он стоял в нише на высоте около пяти футов от пола; его расколотые доски явно свидетельствовали об отчаянной борьбе за свободу. Я приблизился и всмотрелся внимательнее. Это был хлипкий, лишенный подкладки и украшений ящик – жалкий образец гробовщичьего ремесла, хотя, видит Бог, уж у меня-то не было поводов сетовать на нерадивость мастера и поспешность его работы. На дне гроба что-то блеснуло – то было распятие из эбенового дерева, украшенное серебром. Опять этот добрый монах! Совесть не позволила ему предать меня земле без священного символа; вероятно, он положил его мне на грудь в качестве последней услуги. Крест, несомненно, упал, когда я разламывал доски, сковывавшие мою свободу. Я поднял его и благоговейно поцеловал, решив про себя: если когда-нибудь встречу святого отца вновь – расскажу свою историю и в подтверждение правоты моих слов верну ему этот крест, который он наверняка узнает. Мне стало любопытно, написано ли на крышке гроба имя. Да, вот оно – грубо выведенные черной краской буквы: «ФАБИО РОМАНИ». Далее следовала дата моего рождения и краткая латинская надпись, гласившая, что я умер от холеры пятнадцатого августа тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года. Это было вчера – всего лишь вчера! А казалось, будто с тех пор миновало столетие.
Я обернулся взглянуть на место упокоения отца. Бархат свисал по бокам его гроба истлевшими клочьями – но не настолько прогнившими и изъеденными червями, как та сырая бесформенная ткань, еще цеплявшаяся за массивный дубовый ящик в соседней нише, где покоилась она – та, в чьих нежных объятиях я впервые познал любовь, чьи ласковые глаза открыли мне целый мир! Каким-то внутренним чутьем я понял, что в темноте мои пальцы бесцельно теребили именно эти обрывки ткани. Я снова пересчитал металлические пластины – восемь вдоль и четыре поперек, – а на плотно сколоченном гробу отца их было десять вдоль и пять поперек. Бедная матушка! Я вспомнил ее портрет, висевший у меня в библиотеке, – изображение молодой улыбающейся темноволосой красавицы с нежным румянцем, словно у персика, зреющего под летним солнцем. Вся эта прелесть истлела, превратившись… во что? Я невольно содрогнулся, затем смиренно преклонил колени перед двумя скорбными углублениями в холодном камне и обратился к Богу, умоляя благословить души давно ушедших любимых людей, при жизни столь дорого ценивших мое благополучие. Уже поднимаясь с колен, я заметил, как пламя свечи озарило какой-то мелкий предмет, заблестевший до странности ярко. Я подошел рассмотреть его – то был драгоценный кулон с тяжелой грушевидной жемчужиной, окруженной изысканными розоватыми бриллиантами! Удивленный находкой, я осмотрелся, пытаясь понять, откуда здесь могла взяться подобная вещица. И только теперь заметил необычно крупный гроб, лежащий на боку под ногами; казалось, он рухнул внезапно и с силой: вокруг были разбросаны обломки камней и засохшей известки. Держа свечу над самым полом, я увидел, что ниша прямо под той, где покоился я, теперь тоже пуста, а часть стены рядом сильно повреждена. Тогда-то и вспомнилось: когда я отчаянно рвался на волю из тесного ящика, что-то с грохотом рухнуло рядом. Вот оно – этот длинный гроб, достаточно просторный, чтобы вместить человека семи футов ростом и соответствующей ширины в плечах. Какого же исполинского предка я столь непочтительно потревожил? И не с его ли шеи случайно упало редкое украшение, лежащее в моей руке?
Меня охватило любопытство, и я наклонился, чтобы рассмотреть крышку погребального ящика. На ней не стояло имени – вообще никаких отметин, кроме одной: грубо намалеванного красным кинжала. Вот это загадка! Решив докопаться до сути, я поставил свечу в расщелину одной из незанятых ниш и положил рядом жемчужно-бриллиантовый кулон, чтобы действовать свободнее. Огромный гроб, как я уже сказал, лежал на боку; его верхний угол был расколот – я ухватился обеими руками, чтобы расширить трещину в уже поврежденных досках. При этом из нее что-то выкатилось и упало к моим ногам. Небольшой кожаный мешочек. Я поднял его и раскрыл – внутри звенели золотые монеты! Охваченный еще большим возбуждением, я схватил крупный заостренный камень и, пользуясь им как инструментом в придачу к силе собственных рук и ног, после десяти минут упорных усилий сумел вскрыть таинственный ящик. И уставился на его содержимое, словно пораженный громом.
Взгляд мой не встретил ужасов тления – ни побелевших костей, ни разлагающихся останков, ни усмехающегося черепа с пустыми глазницами. Вместо этого я увидел сокровищницу, какой позавидовал бы сам император! Огромный гроб оказался битком набит несметными богатствами. Сверху было набросано полсотни кожаных мешочков, перевязанных грубой бечевой; больше половины хранили в себе золотые монеты, а прочие – драгоценности. Ожерелья, тиары, браслеты, часы, цепочки и прочие дамские украшения перемешались с россыпью камней – частью неограненных, частью готовых для оправы алмазов, рубинов, изумрудов и опалов, порой просто невероятных размеров и чистоты. Под мешками лежали свертки шелка, бархата и парчи, каждый из которых был обернут в промасленную кожу, пропитанную камфарой и пряностями. Обнаружилось тут и три полотна старинных кружев, тонких как паутина, с безупречными узорами, в идеальной сохранности. Среди тканей покоились два массивных золотых подноса изысканной работы, украшенных гравировкой, а также четыре тяжелых кубка причудливой формы. Тут же находились прочие ценности и дорогие безделушки: статуэтка Психеи из слоновой кости на серебряной подставке, пояс из соединенных вместе монет, изящно расписанный веер с отделкой из янтаря и бирюзы на ручке, стальной кинжал в богато украшенных ножнах, зеркало в раме из редкого старинного жемчуга. Наконец, на самом дне сундука лежали свертки бумажных денег – целые миллионы франков, в сумме превосходившие даже мои прежние доходы. Я погружал руки в кожаные мешки, перебирал роскошные ткани – все это богатство принадлежало мне! Я обнаружил его в семейной усыпальнице! И разве не имел права считать его своей собственностью? Задумавшись о том, как сокровище оказалось здесь без моего ведома, я сразу нашел ответ. Разбойники! Ну, разумеется! Как я раньше не догадался? Красный кинжал на крышке указывал на разгадку. Этим символом пользовался Кармело Нери – дерзкий главарь шайки, орудовавшей в окрестностях Палермо.
«Вот так так! – подумалось мне. – Это одна из лучших твоих идей, душегуб Кармело! Хитрый плут! Ты все рассчитал, полагая, что никому не придет на ум беспокоить мертвецов, а уж тем более вскрывать гроб в поисках золота. Отлично задумано, Кармело! Вот только на сей раз ты проиграл! Мнимый умерший, восставший из гроба, заслуживает награды за свои мучения; надо быть полным ослом, чтобы отказаться от этих даров, ниспосланных богами и ворами. Все это накоплено нечестным путем, спору нет – но лучше пусть оно достанется мне, чем тебе, дружище!»
Несколько минут я размышлял над этой удивительной историей. Если мне посчастливилось наткнуться на часть добычи грозного Нери (а сомневаться не приходилось), значит, сундук доставили морем из Палермо. Вероятно, четверо крепких молодцов пронесли поддельный гроб под видом траурной процессии, притворяясь, будто хоронят товарища. У этих разбойников очень тонкое чувство юмора. Оставался вопрос: как они проникли в родовой склеп? Разве что с помощью поддельного ключа. Внезапно меня окружила тьма. Свеча погасла, словно ее задуло порывом ветра. Спички были при мне, и я мог легко зажечь ее снова, но причина внезапного угасания была непонятна. Вглядевшись во мрак, я заметил луч света, пробивавшийся из угла той самой ниши, где свеча стояла среди камней. Я приблизился – и вдруг ощутил сильный сквозняк из отверстия, достаточного, чтобы просунуть три пальца. Тогда я быстро зажег свечу и, осмотрев отверстие и заднюю часть ниши, обнаружил, что четыре гранитных блока в стене кто-то заменил толстыми деревянными чурбаками. Они сидели неплотно. Я вытащил их один за другим и наткнулся на плотную кучу хвороста. А расчистив ее, увидел широкий проход, через который свободно мог пройти человек. Сердце забилось в предвкушении свободы; я вскарабкался, посмотрел вокруг – и… Боже правый! увидел просторный пейзаж, а главное – небо! Две минуты спустя я уже был снаружи – стоял ногами на мягкой траве, под высоким небесным куполом, а перед моими глазами сверкал и переливался на солнце великолепный Неаполитанский залив! Я закричал от радости и захлопал в ладоши. Свобода! Я был свободен вернуться к жизни, к любви, в объятия моей прекрасной Нины, к привычному существованию на блаженной земле; свободен забыть – если только смогу – все мрачные ужасы, пережитые из-за преждевременного погребения. Если бы Кармело Нери услышал благословения, которыми я осыпал его, то впервые счел бы себя не разбойником, а святым. Подумать только: как многим я был обязан этому славному негодяю! Богатством и свободой! Ведь этот тайный ход в склеп Романи явно проделал либо он, либо его подручные для собственных целей. Мало кто в мире испытывал более сердечные чувства к своим благодетелям, чем я – к знаменитому душегубу, чья голова, как я слышал, дорого оценивалась властями. Несчастный вот уже несколько месяцев был в бегах. Что ж! Властям не дождаться от меня помощи, поклялся я; даже если узнаю, где скрывается этот головорез, для чего выдавать его? Он невольно сделал для меня больше, чем самый лучший друг. Да и где они, эти друзья, когда человеку нужна настоящая помощь? Не так уж и много таких на свете. Тронь кошелек – испытаешь сердце! О, какие воздушные замки я возводил, стоя в утреннем свете и ликуя от вновь обретенной свободы! Какие мечты о совершенном счастье лелеял в своем воображении! Мы с Ниной станем любить друг друга еще нежнее, думал я: разлука была коротка, но ужасна, и мысль о том, чем она могла обернуться, сблизит нас с удесятеренной страстью. А малышка Стелла! Уже сегодня вечером я вновь буду качать ее под кронами апельсиновых деревьев, наслаждаясь заливистым смехом! Сегодня же пожму руку Гвидо, растеряв все слова от счастья! Этой ночью головка жены будет покоиться у меня на груди среди восторженной тишины, прерываемой лишь музыкой поцелуев. Ах! Голова кружилась от ослепительно радостных видений, теснившихся в ней! Солнце взошло, и его длинные лучи, точно золотые копья, касались макушек зеленых деревьев, высекая на сверкающей глади залива вспышки красных и синих огней. Я слышал плеск воды и тихие размеренные удары весел; с далекой лодки донесся мелодичный голос моряка, затянувшего куплет известной в Неаполе песенки:
Мятный цветок,
В сердце храни мое слово, дружок.
Лейся, песенка, лейся!
Лимонный цветок!
Страстью сожгу тебя – вот мой зарок.
Лейся, песенка, лейся!
Я улыбнулся. «Страстью сожгу!» Мы с Ниной познаем смысл этих сладостных слов, как только взойдет луна, а соловьи запоют свои любовные серенады уснувшим цветам! Окутанный счастливыми грезами, я несколько минут вдыхал свежий утренний воздух, после чего еще раз спустился в склеп.