У нас с Афиной было нечто общее – и она и я бежали из родных мест, спасаясь от ужасов войны, и попали в Англию еще в детстве, просто я оказался здесь на полвека раньше. Оба мы знали, что, невзирая на все перемены, традиции остаются и на чужбине, язык и религия выживают, члены общин жмутся друг к другу, ища защиты от окружения, навсегда чужого для них.
Да, традиции наших культур остаются живы, а вот желание вернуться на родину постепенно исчезает. Оно сменяется надеждой, которой мы любим себя обманывать, но которая никогда не осуществится: я больше не увижу Ченстохов, Афина и ее семья больше не будут жить в Бейруте.
И, конечно, если бы не это родство душ и чувство общности, я предпочел бы сдать третий этаж своего дома на Бассет-роуд жильцам без детей. Однажды такая ошибка уже была совершена, и в результате я жаловался на шум днем, а мои квартиранты – на шум ночью. И тот, и другой коренились в священных элементах бытия – в плаче и в музыке, – но поскольку мы с моими жильцами принадлежали к разным мирам, то терпимого отношения между нами не возникло.
Афину я честно предупредил, но она ответила, что я могу не беспокоиться: ее сын целый день проводит у бабушки с дедушкой. А моя квартира имела то преимущество, что помещалась совсем неподалеку от банка, где она работала.
И вот, несмотря на мои предупреждения, вытерпела она только первую неделю, а потом не выдержала. На восьмой день после вселения с ребенком на руках позвонила мне в дверь.
– Простите, он никак не может заснуть. Не могли бы вы сделать музыку потише?..
Все воззрились на нее.
– Что это такое?
Мальчик у нее на руках мгновенно перестал плакать, словно, как и мать, удивился при виде танцующих людей.
Я нажал кнопку «пауза», обеими руками поманил их к себе и, когда Афина переступила порог, снова пустил запись на полную громкость, чтобы не прерывать ритуал. Она уселась в углу, укачивая ребенка, и вскоре он уснул, несмотря на грохот ударных. Высидела всю церемонию, ушла вместе с другими гостями и, как я предвидел, утром, отправляясь на работу, вновь позвонила в мою дверь.
– То, что я увидела вчера, в объяснениях не нуждается. Я знаю, что значит, когда люди танцуют с закрытыми глазами. И сама часто так делала. Это были единственные в моей жизни минуты мира и душевного спокойствия. Раньше, до рождения Виореля, мы с мужем и нашими друзьями часто бывали в клубах и на дискотеках. И я видела, как люди танцуют с закрытыми глазами: одни – чтобы произвести впечатление «на публику», а другие – так, словно ими управляет какая-то необоримая сила. А я с тех пор, как помню себя, находила в танце способ войти в контакт с чем-то неизмеримо более сильным, чем я. Мне только хотелось бы знать, что это за музыка.
– А что вы делаете в воскресенье?
– Да ничего особенного. Буду гулять с Виорелем в Риджент-парке, дышать воздухом. У меня будет еще много времени для собственных дел – а пока мой распорядок дня подчинен сыну.
– Я пойду с вами, если не возражаете.
За два дня до нашей прогулки Афина снова пришла на ритуал. Мальчик через несколько минут заснул, а мать молча смотрела на то, что происходило вокруг. Она была совершенно неподвижна, но я видел, что душа ее – там, среди танцующих.
В воскресенье, когда мы гуляли в парке, я попросил ее повнимательней всматриваться и вслушиваться в окружающий ее мир – в трепещущие на ветру листья, в воду озера, в птичий щебет и собачий лай, в крики детей, носившихся из стороны в сторону и повиновавшихся будто своей, особой логике, недоступной пониманию взрослых.
– Все движется. И не просто так, а – в своем ритме. И все, что движется в своем ритме, порождает звук. Так происходит и здесь, и в любой другой точке нашей планеты. Наши далекие предки, когда прятались от стужи в своих пещерах, тоже замечали это: все на свете движется и производит шум. Они, вероятно, воспринимали это со страхом, а потом стали понимать, что так входит с ними в контакт Высшее Существо. И они принялись подражать этим звукам, раздававшимся вокруг, надеясь, что возникнет связь с этим Существом. Так появились музыка и танец. Несколько дней назад вы сказали, будто во время танца можете контактировать с чем-то неизмеримо более могущественным, чем вы сами.
– В танце я обретаю свободу. Верней сказать, я становлюсь свободным духом, который может странствовать по всей Вселенной, наблюдать настоящее, угадывать грядущее, превращаться в сгусток чистой энергии. И я получаю от этого огромное наслаждение и ни с чем не сравнимую, никогда прежде не испытанную радость. Был в моей жизни период, когда я была преисполнена решимости превратиться в святую: я возносила хвалу Господу музыкой и движениями своего тела. Но сейчас этот путь наглухо для меня закрыт.
– Какой путь?
Она поудобнее устраивала сына в коляске. Я видел – она не хочет отвечать. И настаивал на своем, ибо знал: когда уста затворены, должно быть произнесено нечто очень важное.
Совершенно невозмутимо и так, словно молчание неизменно должно было сначала согреть требования, предъявляемые ей жизнью, Афина рассказала мне о том, как священник – быть может, ее единственный друг – отказал ей в причастии. И о том, как в этот миг с ее уст сорвалось проклятие. Она порвала с католической церковью.
– Святой – это тот, кто умеет возвеличить свою жизнь, – объяснил я. – Достаточно понять, что все мы находимся здесь по некоей причине, и тогда достаточно будет вести себя в соответствии с нею. Тогда можно смеяться над большими или малыми страданиями и двигаться вперед без страха, осознавая, что каждый шаг исполнен смысла. Мы можем довериться свету, который источает Вершина.
– Что такое «Вершина»? В геометрии так называют высшую точку треугольника.
– Не только в геометрии. Это – верхушка, пик, кульминация. Это – рубеж для всех тех, кто, заблуждаясь, как свойственно каждому человеку, не теряют из виду свет, исходящий из сердца. Этим искусством мы и пытаемся овладеть, собираясь на наши ритуалы. Вершина скрыта внутри нас, и достичь ее мы сможем, если признаем ее и если сумеем различить ее свет.
Я объяснил, что танец, который она видела у меня в квартире накануне (в то время нас было десятеро в возрасте от 19 до 65 лет), назван мною «поиск Вершины». Афина спросила о происхождении этого названия.
И я рассказал, что вскоре после окончания Второй мировой войны кое-кому из моей родни удалось ускользнуть от коммунистического режима, устанавливающегося в Польше, и перебраться в Англию. По слухам, в этой стране особенно ценились произведения искусства и старинные книги – их-то и надо было везти с собой.
Картины и статуэтки сразу же были проданы, а книги пылились в дальнем углу. Потом я учился по ним читать, ибо моя мать не хотела, чтобы я забыл родной язык. В один прекрасный день между страницами книги Томаса Мальтуса я обнаружил два листка бумаги, исписанных рукой моего деда, погибшего в концлагере. Стал читать, думая, что это – распоряжения насчет имущества или послание какой-нибудь тайной возлюбленной (в семье жила легенда о том, что в России дед в кого-то влюбился).
На самом деле это был отчет о его жизни в Сибири после революции. Там, в маленьком городке Дедов (найти этот городок на карте не удалось – либо его название было намеренно изменено, либо он исчез в ходе сталинских депортаций. – Прим. ред.) он влюбился в одну актрису. По словам деда, она входила в некую секту, члены которой считали определенный вид танца средством спасения от всех бед, ибо он позволял вступать в контакт со «светом Вершины».
Опасаясь, что традиция может пресечься, поскольку жителей городка должны были переселить в другое место (Дедов граничил со строящимся полигоном для испытаний ядерного оружия), актриса и ее друзья попросили деда записать все, что он узнал. Он так и сделал, но, вероятно, не придал этому особого значения, ибо спрятал листки в книгу, где я их и обнаружил много лет спустя.
На этом месте Афина перебила меня:
– Но танец нельзя описать словами! Его можно только исполнить.
– Совершенно верно. Да и в записях было сказано лишь, что надо танцевать до изнеможения, уподобляясь альпинистам, совершающим восхождение на вершину. Танцевать до тех пор, пока не начнешь задыхаться, и тогда организм будет получать и потреблять количество кислорода, к которому не привык. Это приведет к потере ощущений пространства и времени и к утрате собственной личности. Танцевать под ритмичный звук барабана, повторяя это ежедневно, и осознать, что в определенный момент глаза начинают закрываться сами собой и мы различаем исходящий из нас свет, который отвечает на наши вопросы и высвобождает скрытое в нас могущество…
– И ваши тоже?
Вместо ответа я предложил ей присоединиться к нашей группе, тем более что Виорель прекрасно засыпал при любом шуме. И на следующий день, в условленный час Афина пришла ко мне. Я представил ее остальным как соседку; никто ни о чем не спрашивал ее и не рассказывал о себе. Когда пришло время, я включил музыку, и мы начали танцевать.
Сначала Афина присоединилась к нам, продолжая держать сына на руках, но вскоре он уснул, и тогда она положила его на диван. Прежде чем закрыть глаза и впасть в транс, я увидел, что она постигла путь к Вершине.
И с тех пор она ежедневно, кроме воскресений, появлялась у меня. Я ставил музыку, которую один мой друг вывез из русских степей, и мы принимались танцевать в буквальном смысле – до упаду. Через месяц она попросила у меня запись.
– Я хочу делать это по утрам, перед тем, как отвести сына к моей матери и отправиться на работу.
– Мне кажется, – возразил я, – что люди, связанные между собой одной энергией, создают некую особую ауру и помогают всем и каждому впасть в транс. А кроме того, если заниматься этим перед работой, то надо быть готовой к увольнению, потому что весь день вы будете утомлены до предела.
Подумав немного, она отвечала так:
– Вы правы в том, что касается коллективной энергии. Я вижу, что в вашей группе – пять супружеских пар, включая вас с женой, и все они обрели любовь. И потому могут разделить эту позитивную энергию со мной. Но я-то – одна. Вернее, я – с сыном, но он пока еще не в силах выразить свою любовь в доступной нашему пониманию форме. И я предпочитаю принять свое одиночество: если попытаюсь бежать от него, то никогда больше не встречу достойного партнера. Если же не противиться ему, то, быть может, что-нибудь переменится. Я уже могла убедиться, что, когда стараешься бороться с одиночеством, оно становится только крепче, зато слабеет, когда мы попросту не замечаем его.
– Вы пришли к нам в поисках любви?
– Что ж, это достойная причина, но я отвечаю: «Нет». Не за любовью. Я ищу смысла моей жизни, который пока сводится к заботам о сыне. И я опасаюсь, что это способно будет погубить его – либо чрезмерной и мелочной опекой, либо тем, что я буду проецировать на него собственные несбывшиеся ожидания, нереализованные мечты. Как-то на днях, во время танца, я почувствовала, что выздоровела. Если бы дело касалось физического самочувствия, это можно было бы назвать чудом. Но это было из сферы духовного – как если бы что-то, тревожившее меня, вдруг исчезло.
Я знал, о чем она говорит.
– Меня ведь никто не учил танцевать под эту музыку, – продолжала она. – Но у меня такое чувство, вернее – предчувствие, будто я знаю, что делаю.
– Ничему и не надо учиться. Вспомните нашу первую прогулку в парке – природа сама творит ритм, соответствующий каждому мгновению.
– И любить меня тоже никто не учил. Но я любила Господа, любила своего мужа, сейчас люблю сына и родителей. И все равно – чего-то недостает. И хотя я устаю после танца, но, остановившись, чувствую, как на меня снисходит благодать – я впадаю в глубокий экстаз. Я хотела, чтобы это состояние продолжалось весь день. И чтобы оно помогло мне обрести недостающее – любовь мужчины. В танце я могу видеть его сердце, хоть и не в силах различить его лицо. Я ощущаю его близость и потому должна быть внимательна: я хочу танцевать утром, чтобы в течение всего дня не пропустить ничего из происходящего вокруг.
– А вы знаете, что означает слово «экстаз»? Это слово греческое и буквально переводится так: «выйти из самого себя». Целый день провести в таком состоянии – это чересчур и для тела, и для души.
– Я все же попытаюсь.
Убедившись, что мне ее не переубедить, я сделал копию записи. И с тех пор, ежедневно просыпаясь от доносившихся сверху грохота музыки и звука ее шагов, я спрашивал себя, как ей удается работать в банке после того, как она целый час провела в трансе? Как-то раз, повстречав ее в подъезде, я предложил выпить кофе. Афина сообщила мне, что размножила запись, и теперь многие ее сослуживцы тоже ищут Вершину.
– Может быть, я зря это сделала? Это – тайна?
Да нет, разумеется. Скорее наоборот – она помогала мне сохранять почти пресекшуюся традицию. В заметках моего деда я нашел упоминание о какой-то женщине: та рассказывала об одном монахе, который уверял, что в нас присутствуют все наши предки и бесчисленные поколения потомков. Освобождаясь, мы тем самым освобождаем и человечество.
– И, значит, все жители того сибирского городка должны быть рады. И просто – должны быть. Их труд благодаря вашему деду возрождается в этом мире. Но вот что меня занимает: почему вы решили начать танцевать, прочитав эти странички? А если бы в них речь шла о спорте, то решили бы стать футболистом?
Меня никогда еще не спрашивали об этом.
– Дело в том, что я в ту пору был болен. Какая-то редкая разновидность артрита. Врачи сказали, что годам к тридцати пяти я буду прикован к инвалидному креслу. Времени впереди оставалось мало, вот я и решил тогда посвятить себя тому, что впредь будет для меня недоступно. А дед на этом клочке бумаги записал, что обитатели Дедова верили в целебные свойства транса.
– И, судя по всему, оказались правы.
Я ничего ей не ответил, хотя не разделял ее убежденности. Быть может, ошиблись врачи, вынося мне свой приговор. Быть может, сознание того, что юный эмигрант не может позволить себе роскошь болеть, оказало столь могучее воздействие на мое бессознательное, что вызвало естественную реакцию организма. А быть может, все-таки случилось чудо, опровергающее мою присущую доброму католику убежденность в том, что танцы не исцеляют.
Я вспоминаю, как в отрочестве, не найдя музыки, которая отвечала бы душевному настроению, я натягивал на голову черный капюшон и, представляя, что мира вокруг меня не существует, переносился мысленно в Дедов, ко всем этим людям, к моему деду и его возлюбленной-актрисе. В обступавшем меня безмолвии я просил их научить меня танцу, вывести за положенные мне границы, ибо в самом скором времени мне будет грозить паралич. Чем больше двигалось мое тело, тем отчетливей видел я свет, исходящий из моего сердца, и тем большему я учился – то ли у самого себя, то ли у теней прошлого. Я даже овладел способностью слышать музыку, звучавшую на их ритуалах, и когда много лет спустя кто-то из моих приятелей побывал в Сибири, я попросил его привезти несколько дисков и, к неописуемому своему изумлению, услышал на одном из них музыку, много лет назад воображенную мной.
Но Афине я решил об этом не рассказывать – она показалась мне человеком очень впечатлительным, внушаемым и неуравновешенным.
Незадолго до ее поездки на Ближний Восток у нас с нею состоялся еще один разговор: тогда она была счастлива и умиротворена, и как будто обрела желаемое – любовь.
– Мои коллеги создали группу и называют себя «Паломники Вершины». Все это благодаря вашему деду.
– Благодаря вам – вы испытали потребность разделить это знание с другими. Я слышал, что вы собираетесь уезжать, и хочу поблагодарить вас за то, что сумели придать новый масштаб тому, что я делал на протяжении многих лет, пытаясь рассеять этот свет среди немногих заинтересовавшихся им людей. Но делал я это робко, ибо опасался, что люди сочтут всю эту историю полной чушью.
– А знаете, что я обнаружила? Экстаз – это способ выйти из себя, но танец – это возможность подняться в Космос. Открыть новые измерения, при этом не нарушая контакта с собственным телом. Благодаря танцу мир духовный и мир реальный способны сосуществовать. Мне кажется, что балерины стоят на пуантах потому, что одновременно прикасаются к земле и достигают небес.
Насколько я помню, это были последние слова Афины. Во время танца, которому мы предавались с ликованием, мозг теряет свою контролирующую силу и бразды правления над телом у него перехватывает сердце. Лишь в такие мгновения появляется Вершина.
Если веришь в нее, разумеется.