Поздним вечером в палатах дьяка Фёдора Васильевича Курицына собралось почти две дюжины человек. Люди всё разные и меж собой незнакомые. Одни по виду монахи, другие калики скорбные. Кабы кто увидел такое сборище, мог подумать, что дьяк умом рехнулся, и собрал в своём доме уличный сброд. И это при всём притом, что он слыл человеком брезгливым, особливо в общении. Ещё более удивительным было то, что такие собрания в доме дьяка проходили через две недели на третью, по воскресениям. Тихая жена Курицына вместе с детьми в такие вечера покорно уходила ночевать к своим батюшке и матушке, а дворовые люди ещё в субботу получали два свободных дня роздыху. В большом доме оставался лишь один безмолвный слуга, да бабка стряпуха – прибиральница.
Все пришлые сидели в большой гостевой палате и слушали дьяка. Огня жалели, палили лишь по одной свечке в трёх шандалах, потому многих лиц сразу не разглядеть, одни бородищи да космы из теней видны.
Сам дьяк, против обыкновения не спокоен: то сядет на лавку меж слушателей, то встанет и ходит посерёд палаты, то что-то посмотрит в листах, исписанных мелким почерком.
Слушатели все молчали. Дыхание затаили и внимали. А Фёдор Васильевич плавно и складно баял сказки, что сам вечерами слагал. В них всё больше про Ивана-царевича, да Елену прекрасную и премудрую.
Чуть слышно скрипнула большая дверь, в палату тяжелым шагом вошёл человек. Дьяк, не прерывая сказа, указал ему на место напротив себя, тот молча, прошел и сел. То Волк-Курицын, брат дьяка-сказителя. В полумраке его косматая грива волос и широкая борода казались ещё больше, чем были на самом деле. Кое-кто из слушателей, глядя на вошедшего, невольно перекрестился.
Но вот дьяк закончил свой сказ величальными словами, и разом все слушатели задвигались. Поднялись со своих мест и с поклонами отправились к выходу.
Медленно со своего места поднялся и Волк, неспешно подошёл к дьяку.
– Никак не возьму я в толк, брате, почто ты сказки этим людинам сказываешь?
– Не понимаешь? – удивился Фёдор Курицын. – Сказки мои, есмь отражение дня нынешнего в понятном для простого люда слове. И скоро все, кто их услышит, будут помнить лишь, что женка государева – мачеха злая, дети её – коварны, а вот Иван, и Елена Прекрасная напротив, образы чести и доброты. И чтобы не случилось, когда наследник вступит на престол, всё будет по правде и справедливости. А кто у нас сейчас мачеха-то? Вот то-то. Ну а то, что Иван не младший, а старший по роду, то не самое главное. Всё равно народ суть ухватит.
– О-как, далече ты хватил, – пробурчал Волк, ежели кто дознается про твои думы головы не сносить.
– Пошто я? Энто народ русский так думает. Теперича все сказки, что тут мной сказаны, как будто от него пойдут, от тех самых людей, коих ты ныне видел.
– Что ж, тебе виднее, усмехнулся Волк. – А вот, брате, тебе сказка иная. Писанная не по-нашему, хоть и мала, а видать, больно хороша, коли гонец, что её вез, так торопился, что в ночь скакал, и не заметил, как его арканом сняли, – Волк показал свиток с сорванной печатью.
Дьяк взял у брата грамоту и впился в неё глазами. – Греческий…, – бросил он, вникая в суть послания. – Давно получили?
– Совсем недавно, ещё воск на печатях не застыл, – хмыкнул Волк. – Потому я сам тебе и привёз. Знамо дело, судя по всему, молодшим греком писано, старого и среднего на Москве сейчас нет, знать в послании что-то важное! – добавил он, но Фёдор Курицын ему не ответил, оторвавшись от письма, он что-то складывал в уме.
– Так ты сказываешь, что это молодой Ласкарь отправил гонца? – дьяк посмотрел на брата, – что ж, послание писано мудрёно, но проникнуть в его суть не трудно. А что с гонцом?
– А нет его. Пропал. И…, стало быть, грамотка вместе с ним, – криво усмехнулся Волк.
– То есть?
– Псарь мой Гаврилка не рассчитал маненько, на дороге его нагнал, петлёй захлестнул, да как с коня рвал, придушил.
– То напрасно. Ну, заполучили мы сие греческое послание, но не шибко много оно нам дало.
– Как так?
– А вот послушай: младшой Ласкарь упоминает про «голубей» – это, несомненно, сигнал о смерти безумного монаха Никея, и его брата Силантия…
– Ишь… ты, «голуби», – хмыкнул Волк.
– «Сторожевой пёс» – это смрадный Епишка, который и отправил «голубей» на тот свет, – продолжил растолковывать дьяк, а «матушкой» греки привыкли величать государыню Софью, ну и «луна» – это её ближняя слуга – боярыня Мирослава. Вот, зришь? Нет ничего такого, о чём бы мы уже не ведали. Потому худо, что гонца задавили. Греки хитры и заметят пропажу, будут искать своего посыльного, насторожатся, а нам это совсем не к чему.
– И что делать? Мне не по душе эти греческие грамоты. Ведь пока они держали под своим замком этих умалишенных, кто знает, что успели вызнать? Ежели прознали греки, кто укрылся от мира за именем Никей, то и прочие имена сведать не сложно. А это прямая указка на меня, а стало быть, на нас. Разве не для того покойник Болеслав Лукомский прибрал проныру Патрикея, чтобы не поднимать давней мути на поверхность?
– Да, истинно так и с этого всё зачалось. Греки как клещи вцепились и не отстают, подбираются всё ближе. И мертвецов уже целых хоровод. А между тем, как ты сам знаешь, на Москве сейчас только младшой из них, а где остальные? Вот то-то, и я не ведаю. И что они замышляют, а может уже и делают, о том тоже, только гадать можем, притом, что кажный раз, как они исчезают из поля зрения – что-то происходит, то Лукомского споймали, то Никея сграбастали. Мыслю, что ежели бы они не страшились, что мы имеем от государя заступу, то по их воле…, мы с тобой оба кормили бы уже червей своими телами.
– И что с того? Ради того дела, что мы задумали разве это цена? А отступать нам не след. Я так думаю, брате, коли взял топор – топори.
– Эх, – глубоко вздохнул дьяк Фёдор, и чуть покачался всем телом из стороны в сторону, – кажный день прошу у Господа сил, выдержки и разума – продолжать то, что мы начали. Ещё помощников, верных в делах, прошу. Ведь вот энтот Епишка, сызнова напортачил – отраву-то пленникам дал, но жратвы тюремной для них пожалел. От того, знамо дело те как подохли, так сразу стало видно, что загнулись они от яду.
– Ну, с Епишкой мы уже управились, он теперича своих мертвецов сам по пути в ад догоняет, – мрачно изрёк Волк.
– Толку-то…. Кажный раз приходится за всеми подчищать. То Епишка, то теперь за твоим псарём….
– Ты думаешь, что и Гаврилку надоть тоже, того? Крякнуть? – поднял брови Волк.
– Какого Гаврилку? – не понял Фёдор.
– Ну…, псаря маво….
– Нет, конечно! – недовольно махнул рукой дьяк, – так людей и вовсе не напасёшься! А люди…, люди они нам теперича будут ой как нужны! После тех потерь, что случились в Новагороде, теперь кажный оставшийся в деле человек гожается. Хотя бы, до тех пор, покуда новых не соберём. И это, милай, твоя забота!
Как некстати всё произошло с Лукомским… Именно сейчас всё так завязалось…, а нам со всей этой историй теперь будет сложнее узнавать о задумках грекини Софьи и её окружения. И это притом, что нам всегда было очень потребно иметь своего человека в самом вражеском стане….
– Это где? У греков что ли? Так ты для этого хотел приветить молодого Беклемишева? Но он, же с ними навроде как не в дружках….
– Шире зри, брате, я же тебе о другом толкую: пора понять, сможем ли мы приветить к себе ту «Луну», которая ноне многими тайнами ведает, на своём месте она нам была бы зело полезна.
– Хм…, – задумался Волк, – эту змеюку так просто не ухватишь, да и не верю я, что Софья-грекиня поверяет её в дела тайные, не того полёта птица, надо на молодшего грека капкан ставить, а не на глупую бабу тратить время.
– А я вот, всё же, хочу спробовать вначале с бабой сладить. Давно об этом думаю, и может чего и получится.
– Ну, коли так…, делай, как знаешь, ты ведь у нас «разумный», – досадливо отвернулся от брата Иван-Волк.
– Да ты не серчай, брате, – подступил к нему Фёдор, – знаю я, что о нашем деле радеешь, только давай, все же действовать с опаской и неспешно. За младшого грека пока погоди, найдём и к нему стёжку, но так чтобы наверняка….
– Пока мы годим, они нам таких рогаток наворочают, что после не продерёмся, – пробурчал в ответ Волк.
– Да ты не спеши, в таких делах важен расчёт и удача, вот я и хочу всё верно сделать, без спеха и суеты. Смотри, сейчас заполночь уже, ты оставайся, ради такого случая пригублю с тобой хмельного, а поутру ещё раз обмыслим, – миролюбиво предложил дьяк.
– Нет, брате, свои полати лучше греют, – решительно отмахнулся недовольный Иван.
– Гм…, – запнулся Фёдор, ему был неприятен отказ самовольного младшего брата, склонив голову набок, он на мгновение замер, шумно выдохнул и покачал головой.
– Ну, что ж…, воля твоя, видать уже о девке своей заскучал, ой смотри…, грех сей, как бы беды большей не сотворил.
– Э-э-э, брате, какая от неё может быть беда? – досадливо отмахнулся Волк, – пойду я, пожалуй, – он развернулся к выходу.
– Да, вот ещё что, – остановил его дьяк, – завтрева у меня будут гости, Никита Беклемишев с сынком, пора нам юнца в нашу игру привлечь. Заедешь?
Волк, молча, коротко кивнул и без прощания шагнул за оставленную кем-то приоткрытую дверь.
После ухода брата дьяк Фёдор Курицын медленно поднялся по скрипучей широкой лестнице в свою малую горницу-кабинет. Разные мысли скакали у него в голове. Жаль, что брат-Волк ушел, а Фёдор так и не сказал ему о своей вечерней встрече с государем.
Думный дьяк Фёдор Васильевич Курицын очень устал.
События прошедшего дня истощили все его силы. Примостившись за узким, почерневшим от времени столом, по своему обыкновению, Курицын затеплил тонкую свечу и ещё раз, в подробностях, припомнил каждое событие ушедшего дня. Мысли зацепились за неожиданное поручение Иоанна Васильевича. Дьяк прикрыл глаза и ещё раз в своей голове повторил вечерний разговор между ним и Великим князем.
Итак: Иоанн вышел в Серединную палату, улыбаясь, что в последнее время вечерами бывало не часто. Судя по всему, он шёл в хорошем настроении от Софьи, что тоже было редкостью, ведь весь последний год между ними чувствовалось некое отчуждение. Выйдя на центр палаты, государь по обыкновению, остановился и обвёл взглядом всех присутствующих. Обычай вечерних встреч появился после приезда на Русь Софьи, это она втолковала Иоанну смысл этой церемонии, и государь взял за правило, чуть ли не каждый вечер проходить мимо тех, кого считал заслуживающим особого доверия. Часто он спрашивал о каких-либо делах, но бывало, что проходил молча. В этот вечер Великий князь кивнул ему – Курицыну: «ты вот что, Фёдор…», – молвил Иоанн Васильевич, – «… ты поутру загляни ко двору супружницы моей. Ведь, чай, не зря в Угорщине ты время провёл, вот и расскажешь, что и как там, у короля Матфея при дворе, сходятся ли обычаи с теми, что в книгах иноземных описаны, будут греки да гости заморские, вот там и потолкуете о сём, а заодно, может, что для своих посольских дел узришь». Говоря всё это, государь не переставал улыбаться, после, не сказав более никому не слова, вышел в резные двери тёплых сеней, что вели в его покои. Такое поручение великого князя озадачило всех, кто был в Серединной палате, но конечно никто не подал виду. Сам Фёдор Курицын понимал, что государь передаёт наказ греческой царевны, что-то она замыслила, чувствовал это дьяк, интерес Софьи случайным не бывает. «Ах, как некстати человек брата прибрал греческого гонца. А может в этом-то всё дело? Это хитрая греческая ловушка?» – Курицын на мгновение похолодел, но отбросил мысли о примитивной западне, слишком не похоже это было на грекиню.
Что бы отвлечься от тревожных мыслей, дьяк подумал о том, что сегодня на отходном молебне по умершим от болезней москвитянам ему сказал настоятель Михаил о помощи в продвижении их общего дела. Того самого дела, ради которого дьяк прилагал столько усилий. Ведь уже почти три года Фёдор Курицын, тайно, но с усердием помогал продвижению средь монашеской братии и не только, идей, которые он почерпнул ещё, будучи в посольстве при дворе короля Матвея Корвина. Сильно запали ему в душу слова, вычитанные в разных книгах, что давал ему король Корвин и его придворный духовник Николо Паулер о самовластии души. Часто думал Курицын о вольном определении человека по природе рождения, а не по замыслу бога. Там же, при дворе Корвина, Фёдор свёл знакомство с учёным богословом, астрономом и философом Сахарией, который держал путь из литовского Киева в далёкий басурманский Дамаск. Будучи давним знакомцем монаха Паулера, Сахария был очень занимателен. Хорошо образован и многокнижен, он знал семь языков, легко читал труды западных и восточных мудрецов. Ко двору Корвина он прибыл специально, чтобы воспользоваться расположением Паулера и прочесть несколько редких книг из библиотеки короля, почитай лучшей библиотеки во всей Европе. Несмотря на свою учёность, Сахария не был гиблым занудой. Этим, да ещё умением говорить о самых сложных вещах просто, привлёк он к себе Фёдора Курицына. И теперь, когда сей дивный философ, прибыл в пределы московитских земель, Фёдор с великой опаской, но с охотой, помогал ему. Ведь и сам дьяк был искренне уверен, что не всё в жизни есть только божья воля, как это утверждают православные старцы. Курицын считал, что сам человек обладает свободой воли, но бог ведет каждого по жизни, лишь помогая ему, а, не предопределяя всё заранее. При этом закон морали обязателен не только для человека, но и для самого бога. Вот и настоятель нового кафедрального Успенского собора Алексей тоже поддерживает эти мысли, а пресвитер великокняжеского Архангельского собора Дионисий говорит, что Исус был такой же пророк, как и прочие, и это ясно из иудейских богословских книг, которые более древние, чем греческие с которых делали переводы ещё при Владимире Крестителе, с ним согласен и друг Фёдора Курицына – настоятель храма того же Архангельского собора – отец Михаил. Именно отец Михаил рекомендовал дьяку привлечь к своим заботам Беклемишевых, как самых гожих к общему делу людей. Знал он их хорошо и отмечал, что и государь к ним благосклонен и молодой Берсень ещё сам того не ведая, вовлечен в дело. Правда, пока не так, как того требовали интересы Курицына, но ведь это ж пока…. Однако и противников у их общего дела тоже не мало: яростный новогородский архиепископ Геннадий, резкий в речах игумен Волок-Ламского монастыря Иосиф, прочие древние старцы-церковники, да и митрополит Геронтий, видать неспроста глаголит перед государем гневные речи. Но самые несносные гонители и преследователи новых церковных идей – греки Ласкарёвы. Им бы всё по их, по греческому писанию пусть было, и порядки византийские на Москве этим писание насаждаемые для них отрада, а ревнительница сих порядков грекиня – царевна византийская, что из кремлёвских палат на Русь их законы ставит!
Подумав о Софье, Фёдор снова вспомнил о предстоящей встрече и снова не смог найти объяснений, зачем он ей понадобился. Неизвестность тревожила. Снова в голове хитрая мозаика мыслей, но много не сходится, нет ответов на вопросы, одна тёмная круговерть.
Очнулся дьяк от прикосновения чьих-то тёплых рук, вздрогнул от неожиданности, понял, что заснул сидя за столом. Фёдор посмотрел вокруг себя мутным взглядом, заметил озадаченное лицо жены.
– Ты что здесь? – сиплым спросонья голосом спросил он.
– От родителей возвернулась, – тихо ответила она.
– Ночью? Ай, случилось чего? Где дети? – всполошился Фёдор Курицын.
– Зачем ночью? Глянь, утро на дворе и детушки со мной, дома мы все, – удивилась жена.
– Как утро? Уже? – дьяк осознал, что проспал долго. Свеча прогорела, но в горнице было светло от солнечных лучей, что падали через мутное малое оконце. «Софья», – мелькнуло в его голове, «она же на утро, через государя мне наказала явиться, эх…», Курицын ринулся во двор. Дьяковы холопы, что поутру вернулись на двор, удивлённо смотрели на своего хозяина. Таким они его видели первый раз.
Фёдор метнулся под навес конюшни, где на боку стоял его возок, один из конюхов неторопливо набивал на него новые полозья. Дьяк вспомнил, как накануне, бросил ему о том, что одна сторона расшаталась. Ретивый холоп, видно решил это исправить.
«Но почему именно сейчас? Ах, бесовщина», – дьяк яростно заскрежетал зубами.
– Эй, чего стоите! – рявкнул Курицын на оторопевшую дворню, – каурого жеребца мне седлайте, да мигом!
Всё на подворье пришло в движении, из конюшни вывели жеребца и наспех его заседлали.
Дьяк с натугой забрался в седло, и резко ударив каблуками по лошадиным бокам, выехал на широкую проезжую улицу.
– Ой ты господи, без молитвы со двора умчал, как бы не было беды какой, – сокрушалась, глядя ему вослед, жена.
Фёдор Курицын не любил ездить верхом. При случае он садился в свой уютный с крытым верхом возок, и там, не спеша обдумывал свои планы и замыслы, пока ловкий возничий, управляя упряжкой, доставлял его до нужного места. Дьяк не понимал тех из кичливых бояр, кто даже через улицу переезжали только верхом, дабы подчеркнуть свою мужесть. Но сейчас он сам брал верхи во всю конскую прыть. От непривычки к быстрой езде у него ныли кости, а мысли скакали словно чёртики. «Отродясь такого не бывало, чтобы службу заспал! Не иначе колдовство, какое, эва…» – прошелестело у него в голове, когда дьяк продирался в гомонящем людском потоке, что с Тверской улицы рекой тек к большому торгу. Уже на подъезде к новым Чешковым воротам38, Курицын устыдился своим мыслям, но какое-то смятение всё равно шевелилось в его душе. «В народе говорят, что Софья не чужда чарам, это же и сам король Корвин у него выспрашивал. Неужто она, сон-дремоту напустила?» – подумал он и сам себе усмехнулся. «Нет, никаких чар и прочь эти мысли. Оборони господи. Коли напраслину подумал, прости, а коли это, правда… так и подавно о сём думать не след, ведь тогда она через чары наперёд всё выведает…» – дьяк в воротах придержал коня, перекрестил лоб на надвратную икону и скорым шагом въехал в кремль.
Среди многоголосия, царившего возле заново возводимого трёхкупольного Благовещенского собора, дьяк явно различал выкрики и псковский говор, то мастеровые торопились собрать «леса» до настоящих морозов. Курицын, ведя коня в поводу39, свернул вдоль стены налево, и, пройдя до теремов, остановился. От длинной коновязи быстро подбежал служка и взял его коня под уздцы.
Фёдор Васильевич чинно подошёл к крыльцу в палаты византийской царевны.
Двери в приёмную палату Софьи закрыты наглухо, у дверей никого, даже стражи нет. Лишь рядом длинная горница с приоткрытой резной решётчатой калиткой. В горнице сей боярыни и боярышни из свиты государыни, по её повелению занимаются разным рукоделием.
Курицын, кликнул через калитку одну из показавшихся знакомой боярынь, попросил сказать Софье, что он ожидает. Ушла за двери и не вышла к дьяку эта боярыня, но немного погодя, оттуда выскользнула Мирослава и молча, встала, спиной к тяжелым дверям прислонившись.
Дьяк Курицын занервничал. Он не знал, то ли не зовут потому как опоздал, то ли государыня иную, какую игру задумала, и потому не велит проводить его пред свои очи.
Отойдя от калитки, он начал прохаживаться возле дверей, которые подпирала Мирослава, в очередной раз, пройдя из стороны в сторону, Курицын остановился напротив боярыни и начал издалека:
– Поздорову ли живёшь светлоокая Мирослава, не поведаешь ли, как сегодня настроение нашей матушки-государыни, во здравии ли она?
– И тебе здравия дьяк, – с лёгкой насмешкой в глазах отозвалась верховая боярыня, – государыня, хвала господу, здорова, и меня хворь стороной обходит.
– Э-э-э…, – неожиданно для самого себя замялся Курицын, подбирая слова для продолжения разговора, но в голову ничего не шло, и он решил напрямки: – может, ведаешь, зачем государыня меня позвала, чем могу услужить ей?
– Нет, сие мне не ведомо, – с сухостью отрезала боярыня, что насторожило дьяка. «Врёт», – подумал он, но, не подав виду, а с учтивым поклоном подступил ближе.
– Ну, а как сама живёшь-бываешь, давненько нигде тебя не видать, даже на воскресных службах в церкве́ среди прочих боярынь тебя не узреть.
– А ты никак за мной пригляд ведёшь? Али мало на Москве церквей, или ты их всех перед службами нароком обходишь? Будто сам не ведаешь, что, как и прежде, служу государыне, и на моленье я всегда при ней? – резко ответила Мирослава.
– Ведаю, ведаю…, мне государевым словом указано многое ведать, – с хитрым прищуром проговорил дьяк.
– Ну а коли так, тогда об чём спрос? – Мирослава недовольно передёрнула плечами, и сделала шаг в сторону, чем вызвала улыбку на лице Курицына.
– Вот смотрю я на тебя и всё удивляюсь, до чего же не похожа ты на всех остальных боярынь, коих я видел за всю свою жизнь, – опять шагнул он к Мирославе.
– Дивны речи твои, – удивилась боярыня, – как угадать, похвала, али хула сейчас была сказана?
– Что, ты? Какая хула? Как можно? – с притворным испугом махнул рукой дьяк Курицын. – Напротив, низко кланяюсь твоему великому разумению и усердию в службе государыни нашей, – Фёдор Васильевич сделал шаг назад и насмешливо поклонился в пояс, а затем продолжил:
– Когда я во первой раз увидал тебя, а было это уже давненько…, почему-то сразу подумал: «эта – высоко взлетит».
– Правда, что ль? И почему? – по-бабьи всплеснув руками, боярыня поддержала игру дьяка. – Я вот тех времён сейчас и не упомню, может тебе тогда что-то померещилось?
– Ой, нет, – широко улыбнулся в ответ Курицын, он оглянулся в сторону горницы, где рукодельничали боярышни, и, склонившись к Мирославе, понизил голос:
– Как сейчас, помню, это было сразу после того как ты овдовела. Я даже и не сразу понял, как вдруг ты очутилась в свите нашей государыни Софьи. Ведь было много девиц и знатнее и чего таить, чуть пригожее, но… Князь Фёдор Хромый.… Мда, помнишь его? Вижу, что помнишь. Ведь это он привёл тебя в терема государыни? Понимаю, нелегко тебе тогда было…. Твой муж – боярин Телепня, помер, а братья его, всё добро ваше и земли растащили по куску, как коршуны. Это теперича, когда ты при государыне, они на Москву носа не кажут, а тогда… ух…. А сколько было вокруг сребролюбцев богатых и брюхатых, готовых взять тебя к себе в терем женой…. Но ты нашла покровительство у нужного человека. Он ведь тогда в самой силе был, верно? Акромя нашего государя ни перед кем спину не гнул. Я догадался, что ты, должно быть, делила с ним ложе и это, не смотря на траур по убиенному мужу, потому как в одночасье, вдруг оказалась в государевых хоромах, и не на последнем месте. Я подивился, что князь Хромый нашёл в тебе такого, чтобы ради своих утех определил близ самой государыни, но одновременно проникся немалым уважением к твоему умению обретать возжеланное тобой любым путём, пусть даже чёрным али окольным.
По мере того, как Фёдор Курицын говорил, лицо Мирославы каменело и бледнело, она хотела было что-то сказать ему ядовитое, но тоже кинула взгляд в сторону горницы с боярышнями и передумала, только смерила дьяка холодным взглядом.
– Затем… лет через девять, – как будто не замечая перемен на лице собеседницы, продолжил говорить Курицын, – … ты выслужилась в старшие боярыни при государыне, а князь Фёдор Давыдович Хромый40 стал тебе уже не нужен, и его нашли дома, мёртвым. Подумать только, вечером вернулся он от государя, весел и бодр, а к утру уже преставился. Какая странная хворь, неправда ли? И тогда, я был ещё больше тобой впечатлён.
– Благодарствую и за похвалу, и за твою сказку, – холодно ответила Мирослава, – хотя, я не имею никакого отношения к тому несчастию, да и не было у меня причин не любить князя.
– Ну да, – ухмыльнулся Курицын и сложил руки крестом на груди, – я так тогда и подумал.
– Тогда к чему ты завёл нынче этот разговор? – грозно сверкнула глазами боярыня.
Дьяк отпрянул от неё и заулыбался, чуть помешкав, он приблизился почти вплотную к боярыне и перешёл почти на шепот.
– Я примечаю, что терпение не одна из твоих добродетелей, сразу к делу желаешь? Ну, так пусть, это даже лучше. Я вот что подумал…, – дьяк на мгновение замолчал, собираясь с мыслями, – …ты же почитай совсем одна, ни друзей у тебя, ни родни, никого на Москве из ближних, вишь, даже в церкву сходить и то не с кем, сама говоришь, что токмо службой живёшь....
– Тебе-то какая об этом печаль? – в полный голос спросила Мирослава, она начала злиться.
– Да я ж с добром, вроде как дружбу предлагаю, – посерьёзнел Курицын.
– Спасибо дьяк, облагодетельствовал, – процедила сквозь зубы боярыня, – опосля твоих россказней и глумных намёков, самое время говорить о дружбе.
– Ну, коли не о дружбе, так может о взаимной выгоде, – быстро прошептал и лукаво ухмыльнулся Фёдор Курицын, – только подумай, сколь много ты могла бы обресть ещё, ведь, кабы наш государь мог заранее узнавать, что за задумки у его женки, сие было бы им оценено. Особливо интересны государю те, о которых разговор с иноземцами ведётся. Ведь многие из иноземцев, после встречи с нашей государыней начинают думать, что над головой московского государя есть другое небо и там вершатся дела иные, а сие невместно.
– А сказывать государю об этих задумках будешь, конечно, ты? – чуть склонила голову Мирослава.
– Ну, поначалу-то так, а опосля, когда в доверие войдёшь, сможешь и сама, чай не спужаешься? – дьяк лукаво подмигнул боярыне, ему показалось, что он ухватил нужное направление разговора. «Вон-чё, к государю прямую дорогу хочешь, айда боярыня», – пронеслось у него в голове.
– Я-то не спужаюсь, да токмо так разумею, ежели государю потребно, он меня и сам призовёт, а не через тебя вопрошать будет, и ещё я думаю, что негоже мне за своей государыней соглядатой быть, – твёрдо отрезала боярыня.
– Фу-ты, глупая баба…, – сдерживая нахлынувшее раздражение, нервно сказал Курицын, у него от разговора с боярыней даже разболелась голова, и он с трудом владел собой. Шумно выдохнув, дьяк снова зашептал: – как не возьмёшь ты в толк, что судьба человеческая текуча, и она находится в руках разных людей, зачем тебе заводить врагов там, где можно обрести друзей?
– Уж не грозить ли ты мне собрался дьяк? – Мирослава упёрла руки в бока и расправила плечи, – тогда вот тебе мой сказ: служить я буду лишь своей госпоже, и так будет до тех пор, пока не призовет её всевышний.
– Э-э-э, это ещё сколь годов то? И кто к старости оценит твои заслуги? – произнёс Курицын. – И видно запамятовала ты, что тоже смертна? Поведай мне, что она подумает, если ты вдруг канешь в лету? – с наигранной откровенностью бросил Курицын, указывая пальцем в сторону закрытых дверей.
Мирослава на мгновение задохнулась от волны ярости, хотела даже накричать на дьяка, но быстро взяла себя в руки и лишь крепко сжала кулаки.
– Прежде она прознает, кто стоял за злодейством, и тогда, эти люди будут мечтать о лёгкой смерти, – ледяным тоном ответила боярыня. На её щеках горел лихорадочный румянец, но она продолжала сдерживать свой гнев.
– Вот как? И что, ты думаешь, она пойдёт даже против воли нашего государя? – с притворным удивлением тихо спросил дьяк.
– Да, если эта воля будет грозить лихом ей или её детям, – резко ответила Мирослава.
– Крамольны речи твои, – притворно сокрушаясь, покачал головой Курицын. Но представим, что всё именно так, как ты речешь. Однако, ты сама-то…. Вот ты, насколько важна для неё, чтобы получить заступу от гнева государева?
– Хочешь это проверить дьяк? – Мирослава шагнула вперёд, толкнув грудью Курицына. – Это почём ты такой спрос ведёшь?
– Да я так, просто…, без всяких намерений…, – невнятно забормотал Курицын, – … розмыслы мои не по злобе, а ради потешного разговора, – с лукавой улыбкой он отступил на шаг назад. – Шуткую я, – продолжая улыбаться, отмахнулся дьяк. – Но…, однако, речи твои дерзновенны и, если они станут вестимы…, – Фёдор Курицын не окончил мысль, но красноречиво показал пальцем в потолок.
– А я не страшусь, ибо акромя тебя никто их и не слыхивал, а коли так, то даже если донос сотворишь, то буде твоё слово супротив моего и не более, – боярыня высоко подняла подбородок и сверкнула глазами.
– Я это запомню…, – погрозил пальцем дьяк.
– Твоя воля…, – презрительно ответила боярыня.
В этот момент далеко за дверями брякнул колоколец. Софья звала. Мирослава, ещё раз смерив дьяка жгучим взглядом, скрылась в приёмной палате своей госпожи.
«Мда… Дерзка боярыня и, видать неспроста. Не токмо перед государевым человеком страха в ней нет, но и бабья кротость давно вся вышла. Верно молвил брат – змеюка она. Сдаётся, что Софья таких-то и привечает, одного поля с Ласкарями сия «перезревшая ягодка», – задумался Курицын. «А может, это натура её така. Она ж, на свет божий, где-то в новогородских землях появилась? А на Москву, её уже опосля замуж выдали… Но дух тамошний в ней всё одно бродит. И энто может мне для чего-то сгодится. Токмо надоть ко времени об этом упомнить. Мирослава хитра, но не умна, а я на досуге обмыслю как эту кобылу стоялую захомутать в своё стоило. Ничего… Покориться…». Мысли его прервались. Перед дьяком Курицыным широко распахнулись двери и две боярышни, почтительно склонив головы, указали ему идти за ними к государыне.
– Господи помоги и защити, – еле слышно прошептал дьяк Фёдор Курицын, входя в покои великой княгини. Разговор с Мирославой отвлёк его от тревожных мыслей, но вот теперь они новой волной захлестнули его сознание. Трижды поклонился он в пояс не многим присутствующим гостям, перекрестился, и, подойдя к Софье, поцеловал перстень на её белой пухлой руке. В глаза решил не смотреть, пусть не знает о его смятении.
В просторной приёмной палате, по обыкновению было светло. Лампады и свечи во множестве горели перед всеми образами, отражаясь в золотых окладах и потолочных росписях. Подле Софьи, полукругом сидели разные люди, иноземцы, принятые на службу к её двору.
Ответив на приветствие дьяка, царевна дала рукой знак к продолжению уже начатого ею разговора. Сама она сидела в своём любимом, высоком, наподобие трона, кресле, иногда вставляла фразы то на греческом, то на итальянском языке. Курицыну греческий был кое-как знаком, а вот итальянский – только по наитию и некой схожести с латынью.
Речь, к удивлению дьяка, шла об отношениях между Русью и Венецией. Фёдор ошарашено смотрел то на одного, то на другого из говоривших, и не мог взять в толк, почему столь секретные разговоры ведутся без государя, но при нём – человеке, который не входил в ближний круг Софьи. Может он чего недопонял из чужого наречия? Дьяк обвёл взглядом всех присутствующих: вот в длинных одеждах с седыми бородами в пояс, похожие лицами друг на друга братья Траханиоты – Дмитрий и Юрий, многомудрые греки-дипломаты, что служили ещё отцу Софьи и пришли вслед за ней на Москву, вот в зелёном камзоле с золотыми пуговицами и замысловатым кружевным воротом архитектор и мастер тайных дел Антон Фрязин, который и в посольских делах хват и новые башни кремлёвские ставить горазд, а вот от жары распахнул плащ и откинул полу своего кафтана длиннобородый и востроносый книжник и личный ювелир Софьи – угрянин Трифон. Все они то и дело снисходительно поглядывали на Курицына, который силился вникнуть в смысл разговора.
– … с Венецией нам торговля нужна, но как быть с турецким флотом, кой перерезал все торговые пути по Понту Эвксинскому41? – продолжил говорить Дмитрий Траханиот, – я вижу, что сейчас венецианцы не сильно в настрое морские пути освобождать, а мы в этом деле и сами нем подобны и их сдвинуть в сторону нам нужную не можем.
– И я думаю, что венецианские товары для Московии были бы весьма кстати, – подал голос Трифон, – но ведь доставить их можно и сухим путём, с безопасным проходом через владения короля Корвина.
– До владений короля согласен, а дальше как? – задрал кверху бороду клинышком Антон Фрязин, или позабыл ты, что у нас с Литвой всё ещё война?
– Да, война, – поддержала Софья и кивнула Фрязину, – а посему, ныне самый краткий путь для венецианских товаров будет вокруг всей Европы, через Новагород.
Слова Софьи звучали спокойно и чётко. Её мелодичный красивый голос магически обволакивал любого слушателя и казался не подходящим к её располневшей фигуре, укрытой складками черного платья, отделанного соболями. Волевому лицу царевны, больше соответствовал бы резкий и высокий тон.
– Но в том, и дело, что венецианцы не жалуют этот путь, они не хотят рушить уговор с Ганзой, по коему их товары потребно продавать на ганзейских рынках, – степенно вставил своё слово Юрий Траханиот.
– А вот мы испросим у Фёдора Курицына, как быть в таком случае, что посоветуешь? – Софья перевела взгляд на пытающегося вникнуть в суть беседы дьяка.
– Тут непростое дело, царевна, так сразу сказать не могу, – отвечал Курицын по-гречески, сдержанным голосом, проглатывая окончания слов, а мысль была только о том, что Софья неспроста задаёт такой вопрос.
Царевна была недовольна его ответом, но сделала вид, что не заметила уклончивость фразы. Стрельнула глазами в пустые чаши гостей и звякнула в колокольчик.
– Вели принести Коммандарии42 и пусть её не портят, разбавляя водой, – сказала она подбежавшей Мирославе, – да истопнику укажи – поленьев не жалеть!
Верховая боярыня, в ответ лишь молча, поклонилась и скользнула в сторону печи, обложенной изразцами с греческим орнаментом, потрогала её рукой и удивлённо покачала головой.
– Оставим на сей день разговор о венецианской торговле, – немного усталым голосом предложила Софья, и о строительстве московском, пожалуй, тоже довольно, – она перешла на итальянский: – Я ценю твоё усердие, Антонио, – сказала она Фрязину, – но ты мне ещё услужи. Помоги мастерам тайник устроить в новой Большой палате. Пусть сотворят его в верхних, недоступных для всех покоях, чтобы я с детками моими, могла лицезреть приёмы послов заморских, кои мой муж чинит. Пора старшенького моего, Василия, к премудростям государя готовить.
– Выполню, царевна, твой наказ, – мастер тайных дел Антон Фрязин услужливо склонил голову. – В стене секретный подзор устрою.
Дьяк Курицын с трудом разбирал разговор, Софья говорила быстро. Но и того, что понял, хватило для смутных мыслей: «не рано ли она своего сынка к правлению готовит, – подумал Фёдор. – По всем канонам на великокняжеский престол Иван Молодой сесть должен. Да и государь благоволит к Ивану, своему первенцу, всегда с собой рядом на пирах сажает, требует Ивана Молодого вместе с ним государем величать. Зачем Софья при мне такой разговор завела? Или я, не понял, чего из её речей? Или это хитрая греческая ловушка? Надоть держать все мысли пока при себе, но я сие запомню, а при случае, использую».
– Да, вот ещё, Фёдор, – неожиданно по-русски обратилась царевна к дьяку, – послы иноземные зная мою слабость к книгочтению, среди прочих даров преподнесли мне несколько. В них прочла я о разных обычаях придворных, многое из описанного, мне кажется странным. И по совету моего мужа – нашего государя, решила я тебя спросить: что ведаешь о сих обычаях, ведь ты изрядно побыл при дворе короля Матфея Корвина, чай повидал и слышал там не мало?
– Это, смотря о каких дворах речь, кое-что, я действительно слышал, осторожно согласился Курицын.
– Да вот хотя бы…, – Софья взяла с высокого резного столика книгу в переплёте из телячьей кожи и открыла её, «заранее приготовила» – промелькнуло в голове дьяка. … – Вот тут некий италийский учёный муж, монах именем, э-э-э… – царевна снова заглянула в книгу и прочла по слогам: … – Себастьян Вердини, побывав при дворе гишпанского короля Фердинанда, описывает, что среди прочих обычаев сей король устраивает особые церемонии, именуемые «Аутодафе́», не слыхал ли? – Софья внимательно посмотрела на Курицына.
– На слух не могу припомнить, может, изволишь, государыня пояснить, в чём смысл церемонии? – ответил вопросом на вопрос дьяк, он смутно припоминал, что уже слышал слово «аутодафе» при дворе Корвина, но не мог вспомнить точно от кого и по какому случаю.
Софья перелистнула страницу в книге и прочла:
– Тут вот писано, что это действо, проводимое перед лицом гишпанского короля и королевы, высшего духовенства и всего королевского двора, которое начинается церковной процессией, продолжается богослужением и выступлением проповедников, призывающих к публичному покаянию осуждённых еретиков, а далее идёт чтение их приговоров и завершается их казнью. Хотелось бы мне знать Фёдор, так ли это? Уже ли в земле гишпанской столь много еретиков, что там завели такой обычай?
Курицын слушал царевну и внутри его всё холодело. Он видел, что она, читая из книги, то и дело поглядывала на него. «К чему она клонит? Неужто, это мне намёк? Нет! Великий князь этого не допустит!» – пульсировало в голове дьяка.
– Нет, не слыхал я о таком обычае, – пересохшим ртом еле вымолвил Фёдор.
– Ну что ж, коли, нет, так нет, – поспешно согласилась Софья и продолжила беседу с Курицыным, больше похожую на допрос.
– А вот скажи мне, – государыня чуть улыбнулась, – тут недавно попалась мне от монахов Кирилова монастыря занятная книжица о неком Дракуле-воеводе43, – голос царевны звучал вполне миролюбиво, но от этого дьяку было не по себе. Он удивлённо поднял глаза на Софью.
– Не её ли ты, Фёдор, давеча написал? А что твой этот, Дракула правда столь лют был? Может ты хватил лишку, приврал чуток, ну как обычно в сказках бывает?
Курицын внутренне содрогнулся «и про это ведает…», но старался не подать виду, отвечал ровно:
– Всё что мной описано – правда, царевна, как и то, что преемники Дракулы в сговор с турками вступили, да с помощью измены жизни его лишили.
– Вот ведь злодеи-то…, своего ж господина…, – с притворным отвращением махнула от себя рукой с тяжелым браслетом на запястье Софья.
Что она хотела сказать этим жестом, для Курицына осталось загадкой, он пытался собрать все мысли в голове воедино, но лишь удушливая волна подступила к горлу. «Эх, жарища-то, какая», подумал он и пропустил момент, когда государыня на мгновение зачем-то очень внимательно посмотрела в точку меж его бровей и быстро сделала вид, что разговор с дьяком ей уже наскучил. Она погладила резные боковины своего трона и перевела разговор на другую тему. Обратив взгляд к Дмитрию Траханиоту, она чуть склонилась вперёд и даже понизила голос:
– Верные люди доносят нам, что на Москве, как и в Новагороде, ересь завелась. Простые мужики и бабы о Библии прямо на улицах споры ведут, святую Троицу сомнению придают. И даже кое-кто из попов и прочих вместо святого Евангелия за советом к звёздам обращаются, да к нечестивым ворожейкам ходят. Кончины света, о котором в Библии сказано они не страшатся. Что скажешь об этом, Димитрий? – Говорила всё это Софья греку, а сама из-под длинных ресниц, то и дело поглядывала в сторону Курицына.
– Сие уже ведомо мне, госпожа, – отвечал с поклоном Траханиот, – от архиепископа новогородского Геннадия я знаю и об усердии твоих верных людей, кои борются с этой напастью. По мере скромных своих возможностей и я прилагаю усилия им в помощь, вот написал книжицу о последнем дне света44, верю, что дело сие государственно важное и за ересь все ответ держать будут и на небе и на земле! – во время речи, длинный палец грека попеременно указывал то в пол, то в потолок, со стороны это могло показаться смешным, но никто из присутствующих даже не улыбнулся.
Софья осталась довольна ответом Дмитрия, кивнула ему и обратилась к Курицыну:
– А ты дьяк как думаешь, близок ли конец света, али нет? Многие из церковников указуют, что сие может произойти в семитысячном годе45, так ли это?
Фёдор сжался под пронзающим взглядом царевны.
– Я, государыня Софья Фоминична, об этом ещё пока не думал, ведь сие престало церковным мужам, а я всего лишь слуга Великого князя.
– Тем более подумать был должен, – с нажимом произнесла царевна, – коли служишь ты государю, то… должен быть чист в помыслах и душевно, али не так? – взгляд Софьи застыл. Она, не мигая, смотрела Курицыну прямо в глаза. В приёмной палате было жарко, но Фёдору показалось, что жгучий ледяной холод сдавил его голову. Собрав всю свою волю в кулак, он попытался ответить:
– Внемлю я словам твоим светлая государыня, дабы направить мысли по указанному пути сегодня же буду честь святое писание.
– Ну что ж, хорошо коли так, не буду более тебя задерживать, дьяк. Теперь иди, правь службу нашему государю, – Софья отмахнулась от Курицына, давая ему понять, что разговор с ним окончен.
Фёдор осторожно встал со своего места, и, пятясь задом к дверям, удалился. Вослед ему, молча, смотрели иноземцы-царедворцы. И только уже выйдя за двери, дьяк расслышал слова царевны, которые она, обращаясь к своей свите, произнесла по-гречески: «сам Владыка Геронтий, третьего дня со мной говорил. Молвил, что, знает начальствующего у еретиков, но имени мне не назвал, а я и так его знаю. По справедливости, надо сжечь это племя поганое, с корнем бы выполоть из пределов Московских …».
На княжий двор Курицын вышел со страхом в сердце. В себя пришел только уже сидя в седле. Подстегнул конягу. «Следует торопиться, чай уже гости званные дожидают, а к вечеру надо ещё к государю успеть», – мелькнуло у него в голове, но миновав мост через Неглинную реку, дьяк снова сбавил ход, непривычно ему верхом. Волной накатили воспоминания о взгляде Софьи: «ведьма, как есть ведьма», – поёжившись, подумал он. «Прав учитель Сахария, выводить надо всё племя греческое, не то совсем заберут всю Москву в свои руки, да так придавят, что вздохнуть не сможем. Или мы – или они, другого пути видать нет. Но всему своё время, тут надо без спешки, одна ошибка и сами вперёд них на погосте окажемся».
Софья лёгким кивком ответила на поклоны своих приближенных, которые вышли от неё чуть погодя после дьяка Фёдора Курицына.
– Ну, что теперь скажешь? – обратилась она к верховой боярыне Мирославе.
– О дьяке? – осторожно спросила боярыня.
– Не о торговле же венецианской …, – великая княгиня откинулась на спинку своего большого кресла и чуть склонила голову набок. – Коли, желаешь, начни с неё, ежели смыслишь.
Мирослава в ответ лишь покачала головой. Зная характер своей госпожи, она не стала её больше переспрашивать, а быстро поведала ей о событиях последних дней. О том, как был найден Епишка и о том, что Дмитрий Ласкарёв сейчас в поиске какого-то неведомого купца Никиты Бобра, при этом, не забыла упомянуть тот разговор, что состоялся между ней и Фёдором Курицыным, перед тем как он сегодня вошёл в приёмную палату к царевне.
Выслушав Мирославу, Софья легонько пристукнула ладонью по ручке своего кресла: – А я чувствовала, нет, я знала, что они зашевелятся – вороги…. Снова все нити обрывают, и своим пёсьим хвостом следы заметают, ох уж эти Курицыны…. И ведь везде норовят своё нечестивое рыло просунуть, ишь, чего хотели: государю о моих разговорах сказывать. Ну-ну, пусть. Токмо, не по их ртам сия ложка. Чай после нынешнего нашего разговора, призадумается Фёдор Курицын. Пусть знает, что за его кознями я слежу.
Да, – резко сменила тон государыня, – ты молвила, что двор, где нашли тюремщика-отравителя находится под покровительством князя Шастунова?
– Вроде так, – подтвердила боярыня, мысленно в очередной раз, удивляясь способностям своей госпожи – запоминать все детали любого разговора в мельчайших подробностях.
– Неужели и он в сговоре с Курицыными? Тогда Ласкарям стоит опасаться и его мести, сейчас он в силе, даже мне будет непросто их защитить…. Но покуда суть, да дело, мы попробуем Курицына-дьяка, через нашего государя немного окоротить.
– Ой, матушка, неужто самому государю об острожных молвить станешь? – изумилась Мирослава.
Софья в ответ снисходительно улыбнулась.
– Нет, глупая, но кое-что сказать я ему найду. И пусть Курицыны думают, что это бабьи капризы, это даже во благо, такие мысли от главной сути всё укроют. Молодшему Ласкарю же, моим словом вели этого купчишку, что на этом гнилом разбойном дворе бывал, сыскать живого или мёртвого. Я мыслю, что уже конечно мёртвого, но в этом надо удостовериться.
– Да, матушка, всё передам.
– А знаешь, что мне пришло в голову? – царевна коснулась своего любимого широкого золотого браслета на левой руке, – а не мог ли этот острожный, после того как отравил узников, сам покончить с собой?
– О нет, матушка, это вряд ли…, – покачала головой боярыня.
– Да-да, верно ты говоришь, – поспешно согласилась Софья, – но мне кажется, что вскоре, именно такие слухи могут пролететь на Москве.
– Да, такое может быть, – с улыбкой согласилась Мирослава.
– Хорошо, что мы понимаем, друг друга, – удовлетворённо кивнула царевна. – Пожалуй, пока закончим об этом, нам уже пора собираться к обедне, а перед этим надо проведать моих детушек.
Софья резко встала, со своего большого кресла и направилась к дальней сводчатой двери, верховая боярыня Мирослава с поклоном последовала за ней.
Никита Васильевич Беклемишев, вместе с сыном Иваном свернули с Тверской улицы в длинный проулок. Ехали малым чином, всего с одним холопом, так велел им дьяк Фёдор Курицын, к которому и направлялись бояре. Беклемишевы взяли с собой молодого, но смышлёного Сёмку, который умел держать язык за зубами. Всё указывало на то, что разговор предстоял непростой, потому Беклемишевы, против своего обыкновения, молча, ехали друг за дружкой.
Берсень всю дорогу думал о старце-монахе. «Сам ли он к господу преставился от старости, али ему «помогли»? Но если не сам, тогда кто? Греки? Курицыны, а может – отец Михаил?», – от всех этих мыслей у Ивана Беклемишева перехватывало горло, словно не хватало воздуха.
Вот и подворье дьяка, ухоженный частокол и расписные ворота с нарисованным яркими красками сине-зеленым плетением. На перекладине над входом вместо надвратной иконы лишь крест золочёный. Бояре и холоп спешились, постучали в ворота. На подворье залаяли псы и послышались голоса. После некоторой возни обе створки распахнулись, открывая въезд. Двое подворников в одинаковых беленых рубахах склонились в поклоне.
На ступенях перед крыльцом, по обычаю, вместо хозяйки, бояр ждала дворовая девица в праздничной одежде с ковшом в руках. Иван доселе никогда не был на дворе Фёдора Курицына, потому с интересом разглядывал полностью отштукатуренный и покрашенный в бело-желтый цвет терем, который поблескивал новенькой слюдой в окнах. Особо бросалась в глаза дорогая ещё не потемневшая резная дубовая черепица, на высоких скатах крыш. «Вот тебе и дьяк-затворник, однако, на приют постников-бессеребренников его двор совсем не похож», – подумал про себя Берсень. К гостям подбежали несколько мальчишек, забрали у них поводья, повели скакунов в сторону конюшни. За ними, оглянувшись на своих хозяев, прошёл и Сёмка.
Никита Васильевич Беклемишев степенно подошел к крыльцу, принял корец, немного отпил, молча протянул ковш сыну, разгладил рукой бороду. Иван Беклемишев пригубил и чуть не поперхнулся после первых же глотков – в ковше оказалось густое терпкое вино! – он взял себя в руки, сделал несколько глотков и отдал корец девице, которая с подобающим поклоном посторонилась и пропустила бояр в дом. За дверьми их встретил немой слуга, который знаками попросил следовать за ним и провёл Беклемишевых в трапезную.
Посреди залы высился застеленный узорчатой скатертью стол, на котором уже во множестве расставлены тарелки и подносы с яствами. Сама трапезная освещена двумя десятками толстых свечей, что торчали в шандалах вокруг стола.
К гостям вышел с приветливой улыбкой сам дьяк Фёдор Курицын, следом за ним шаг в шаг ступал его брат – косматый Иван-Волк Курицын.
– Добро пожаловать гости дорогие, – широким жестом поприветствовал дьяк Беклемишевых.
Бояре в ответ поясно поклонились, Берсень заметил, что дьяк Фёдор отчего-то тяжело дышал: «бежал он откуда то, что ли, или это уже от старости отдышка, вроде не по годам ещё…».
– Рад я вам, уважили, почтили, – продолжал с улыбкой Фёдор Курицын.
– И тебе за приглашение благодарствуем, – чинно ответил Никита Беклемишев.
– Ну, что же стоим? Пожалуйте за стол, – не переставал улыбаться дьяк Фёдор.
«Не похоже на него», – подумал Берсень, «видать что-то задумал».
Сели за стол, и тут же в трапезную вошли четверо холопов. Они внесли серебряную чашу примерно двухведерного размера, до краев полную ароматного пенного пива, еле слышно шипящего пузырями.
– Ну, гости, за встречу? – весело сказал радушный хозяин, – давай, боярин Никита, твой первый глоток.
Никита Васильевич чинно разгладил усы, взял со стола кубок и зачерпнул им из чаши, сделал пару глубоких глотков и шумно выдохнул. За ним из чаши зачерпнул Берсень, а после Волк и сам Фёдор Курицын. По его знаку холопы поставили чашу на специальную подставку возле стола, а сами удалились. Осушив кубки, пирующие, неторопливо, с должным тактом стали придвигать к себе угощения.
Пока закусывали, разговор за столом не складывался. Это немного раздражало дьяка Фёдора, но он продолжил улыбаться и ласково смотреть на своих гостей. Его брат – Волк Курицын не утруждал себя излишней скромностью, а с хрустом разрывал печёных куропаток и, чавкая, обсасывал кости, не забывая время от времени прикладываться к кувшину, в котором было уже не пиво, а темное испанское вино. Такое поведение Волка было неприятно Никите Беклемишеву, Фёдор Курицын это видел, но брата одёргивать не торопился, думал, как бы завести беседу на нужную тему.
Никита Васильевич Беклемишев, тоже нетерпеливо ерзал на лавке, и, оглядывался по сторонам.
Беклемишев младший, ел и пил мало, не проявлял своей обычной весёлости, но пристально смотрел на Фёдора Курицына, ждал, что хозяин дома сам заговорит о чём-то важном.
Но будто нарочно, дьяк и его брат чинно предавались трапезе.
Первым не выдержал Никита Беклемишев. Он обратился к дьяку Курицыну:
– При всём моём уважении, но может, уже перейдём к дельному разговору, ведь ты же, нас позвал не яства вкушать, а по делу?
– А чем яства могут помешать разговору? Если говорить о чём-то стоящем, то…, – оторвавшись от кувшина с вином, с удивлением пробасил Волк. Его нисколько не заботило, что вопрос был обращён не к нему.
Никита Васильевич уже хотел высказать Волку что-то резкое, но его опередил Берсень:
– Коли дело с вином мешать, можно друг дружку потом не понять. Во хмелю, сколь не говори, а всё одно, разойдёмся каждый при своём, и получится как в сказке, про гуся и рубаху.
– Не слыхал такой. – Оживился Фёдор Курицын. – А ты брате? – он повернулся к Волку, тот отрицательно помотал своей буйной шевелюрой.
– Может, расскажешь? Уж я зело сказки люблю.
– Отчего ж не рассказать, слушай:
Жили-были муж с женой. Жена была баба своенравная, ленивая и не рукодельная. Да, к тому же, еще и большая лакомка: все проела на орешках да на пряничках. Так что, наконец, осталась в одной рубахе, и то в худой да изорванной. Вот подходит большой праздник. А у бабы нечего и надеть, кроме этой хламидной истлевшей рубахи. И говорит она мужу:
– Сходи-ка, муж, на торг, да купи мне к празднику рубаху покрасившее.
Муж достал последний медяк и пошел на торг. Прошёл по торгу, посмотрел, да стало жалко ему последнего пятака отдавать за рубаху. У других мужиков бабысами рубахи шьют. Увидал, мужик, что продают гуся, и купил его заместо рубахи.
Ворочается он домой, а ленивая жена на печи лежит и оттуда ему кричит:
– Купил мне рубаху?
– Купил, отвечает муж, – да только гуська.
А жена на радостях недослышала и говорит:
– Пусть и узка, да изношу!
С этими словами соскочила с печи, сняла с себя изорванную рубаху и бросила в топку.
Поворотилась к мужу и спрашивает:
– Ну, где же рубаха? Дай, я надену.
– Да ведь я рёк, что купил гуська, а не рубаху.
Так и осталась глупая баба без рубахи, нагишом.
Берсень закончил сказку, и на мгновение за столом воцарилась тишина. И тут в тишине послышался резкий выдох и смех.
– Ха… Ха-ха-ха, – первым басом засмеялся Волк, а вслед за ним и все остальные.
– Он сказал, что «гуська», а она: «узка»? – Ха-ха-ха, ой, хо-хо-хо, – не унимался Волк, он покраснел лицом, и, сотрясаясь всем своим могучим телом, бил себя кулаком по колену мотая косматой головой. Его вид ещё больше веселил всех присутствующих.
Когда все отсмеялись, Берсень стрельнул по весёлым лицам своими рысьими глазами и как бы в продолжении разговора спросил:
– Ну, так может, пора и к делу?
Отец с укоризной посмотрел на сына, и, пытаясь сгладить неловкость, обратился к Курицыным:
– Вы уж не прогневайтесь за нашу торопливость, весьма благодарны мы за ваше приглашение и за угощение изрядное. Токмо, хотелось бы, на тверёзую голову всё обсудить, ежели разговор важный, то сперва о нём беседу вести в самый раз.
– Что ж, дело, да. Имеется к вам дело, – продолжая улыбаться, сказал дьяк Фёдор Курицын. Он провёл рукой по своей груди, ниже русых колец бороды, разглаживая вышитую рубашку, что была хорошо видна в вырезе его малинового кафтана. Как бы ища поддержки, дьяк посмотрел на брата, на Никиту Беклемишева и снова на своего брата. У Фёдора Курицына был такой вид, будто он что-то хочет сказать, но не решается. Наконец, он положил обе руки на стол перед собой и взглянул прямо в глаза Берсеня.
Под его взглядом Иван Беклемишев посерьёзнел, внутренне почувствовав, что сейчас речь пойдёт о чем-то, важном. Его настроение тут же передалось отцу, и, глядя на них, даже Волк Курицын перестал смеяться и замолчал.
Фёдор Курицын, слегка кивнул, выражая своё удовлетворение вниманию присутствующих, и чуть наклонившись вперёд, повёл разговор.
– Ходят слухи, – проговорил он, понизив голос, – что здоровье нашего государя, – да живет он вечно! – пошатнулось….
– Да ну, это ерунда! – перебил, всё ещё находящийся в весёлом расположении духа Никита Беклемишев. – Я вчера видел Великого князя, он был весел и бодр.
– А между тем, митрополит и его свита тайно молятся об исцелении государя, – уверенно сказал Фёдор Курицын. – Я знаю это достоверно от нашего общего знакомого – отца Михаила.
Беклемишевы переглянулись.
– Как? – воскликнул Берсень Беклемишев, – наш государь болен, попы совершают молебны, но об этом никто не знает? Но, почему?
– Всё дело в том, что никто не хочет огласки. Ведь сразу, как и всегда, всплывёт вопрос о престолонаследии и о том, кто подхватит Русь, если что-то случится с государем, – вставил как бы невзначай Волк.
– Да что за слова, ты рекёшь, – нахмурился Никита Беклемишев, он всегда относился с недоверием к мужиковатому брату дьяка Курицына. – Знамо дело, кто. Чай, всем известно: Иван Иванович Молодой, ныне Тверской князь – старший сын нашего государя, он и обретёт престол.
– Да, по всем канонам так и должно быть, – согласно кивнул Фёдор Курицын, но…
– Что «но»? – с лёгким недовольством, фыркнул боярин Никита.
– Но, так думают не все, – снова подал голос Волк.
– Да ты об чем? – спросил Никита Беклемишев, уже с нескрываемым раздражением.
– Вот, для того и позвали мы вас. Дабы об этом потолковать. Но в нынешние времена говорить откровенно сложно. Особливо о тех делах, кои великой печатью ложатся на судьбу всей нашей Руси. И я расскажу вам обо всём, но в обмен на клятвенное обещание молчать о том, что вы здесь услышите.
– У тебя к нам веры нет, дьяк? – изумился Берсень.
– Напротив, боярин Иван. Именно вам я и доверяю, иначе не позвал бы для такого разговора. Но в таком деле, я, потребовал бы обещания даже у самого государя, – решительно ответил Фёдор Курицын.
– Ладно…. Клянусь именем Христовым, что не изреку никому того, что тут будет говорено, – стрельнул своими кошачьими глазами из-под светлых бровей Иван Берсень.
– И я клянусь, – осеняя себя крестом, сказал Никита Васильевич Беклемишев.
– Вот и ладно, – удовлетворённо кивнул Фёдор Курицын.
– Ведомо ли вам, бояре, что на самом деле происходит сейчас в кремлёвских палатах и вокруг них?
– Ранее думали, что ведомо, но теперича, после твоих слов, даже и не знаем, что сказать, – недовольно пробурчал Никита Беклемишев.
– Ну, так вот, – тихим голосом продолжил Фёдор Курицын, – всё идёт к повороту и изменению уклада на Руси, окончательно на византийский манер. И для этого, власть церковных мужей укрепляется и становится, чуть ли не вровень с великокняжеской. А кто будет в противлении сему, того подвергнут сыску и истреблению!
– Быть того не может, ты верно с ума сошел, почтеннейший дьяк! –не сдержавшись воскликнул Берсень. – Зачем на византийский? Чем он лучше нашего, исконно-русского? А что мы на это скажем? А, государь Иоанн Васильевич?
– Он уже дал согласие.
Вся кровь бросилась Ивану Беклемишеву в голову. Он ошарашено посмотрел на своего отца, тот по-бычьи склонил шею и молча сопел.
– У тебя от обилия государственных дел и прочих хлопот мысли путаются, дьяк, – сказал Берсень уже спокойно. – Ты забываешь, что такое не может быть решено без воли наследника и всех бояр.
– Вот! – торжествующе поднял палец вверх Фёдор Курицын. – В этом сейчас всё и дело! Потому они и начали действовать с двух сторон! С одной стороны – удалять от дел нынешнего наследника, а с другой – церковной дланью прижимать всех, кто мог бы этого наследника поддержать.
– Да как так, «удалять от дел»? И кто такие эти «они» и почему сие допускает наш государь? – резко вскинул голову Никита Васильевич Беклемишев.
– А разве ещё не понятно? – дьяк Курицын сощурил левый глаз. – Наследник, ноне, почти на Москве не бывает – из Твери только по отдельному зову государя является, и от государственных дел далёк. А между тем, под крышами кремлёвских палат, уже созрели перемены, и за всем стоит грекиня Софья и её окружение. А с ними заодно митрополит Геронтий и многие близкие к нему главы церквей и монастырей.
Берсень побледнел, а Никита Беклемишев напротив – налился краской.
– Имей в виду, дьяк, – сказал он, – что ты обвиняешь супружницу государя и высших сановников церкви в измене.
– А вот тут ты ошибаешься, боярин. Это вовсе не измена. Царевна Софья искренне верит, что делает всё правильно и только укореняет государственную власть. А святые отцы – оказывают ей поддержку, ибо они ревнители той самой веры, что пришла к нам из Византии – с родины Софьи.
– Та-а-ак, – протянул Никита Беклемишев. – К крамольным речам добавились ещё и богохульные.
– Ах, оставь это, – притворно равнодушно махнул рукой Фёдор Курицын. – Нет в моих речах ни крамолы, не богохульства, одна лишь, правда. И сейчас она станет тебе ещё очевидней. Ибо доподлинно известно, что государева тайная служба, о которой все слышали, но никто толком ничего не знает, уже начала охоту на тех, кто, по мнению греческой царевны и нашего митрополита, могут препятствовать в осуществлении их плана. Одним из таковых «препятствий» являлся Борис Лукомский, он же литовский княжич Болеслав.
– Врёшь! Врёшь, дьяк! – вскочил с места Берсень. – Я-то, доподлинно знаю, что Борис Лукомский сеял крамолу!
– Ой-ли? Неужто всё знаешь? Тогда, может быть, ты расскажешь, как было дело? И зачем он поехал в Литву?
Иван на секунду замер хватанул ртом воздух, отрицательно затряс головой и сел на своё место.
– Нет! Ибо связан я клятвой государю нашему, потому умолчу.
– Что ж…, похвально, что держишь свои клятвы, – Фёдор Курицын с улыбкой молитвенно сложил руки. – Но тогда, я, обскажу, как на самом деле всё было и отчего погиб княжич Борис.
Услышав слова дьяка, отец и сын Беклемишевы на миг окаменели. А Фёдор Курицын, как будто ничего не замечая, обыденным голосом начал свой рассказ:
– После того как государь усмирил новогородских бунтовщиков, некоторые церковники, под покровительством Софьи, решили прибрать земли окрест Новагорода к своим рукам. Такой уж, верно, у них уговор был с государыней. Многие люди с земель новогородских бежали из-под их церковного гнёта в Литву. Вот для того чтобы через старост и прочих вернуть людей под власть Москвы, был послан на литовскую сторону Борис Лукомский. Но на беду свою, его перехватил посланник митрополита. Борис одержал верх, однако ему было невдомёк, что охоту на него уже ведут посланные Софьей греки. Вот так и попал княжич Лукомский в двойной капкан. А далее, ты сам ведаешь.
– Чудны слова твои Фёдор Васильевич, – сдерживая эмоции, ответил Берсень, – ведь я своими ушами слыхал от Бориса-покойника другой сказ.
– То и не мудрено, – перебивая Ивана Беклемишева, вставил дьяк, – ведь страшной клятвой поклялся княжич сохранить тайну.
– Ты так надёжно сие говоришь, будто ведаешь, кому он клятву давал, – сверкнул глазами Берсень.
– Мне…. Мне давал клятву Борис, – с лёгкой усмешкой, ответил Фёдор Курицын.
Беклемишевы снова застыли в немом вопросе.
– Мой грех, не успел я его спасти из вашей «спросной», – печально продолжил дьяк.
– Что-ж, коли так.… Жаль молодого княжича Лукомского, его доля печальна, – перекрестившись, сдержанно произнёс Никита Васильевич Беклемишев. – Однако ты, дьяк говорил и о другом. У меня и язык не повернётся повторить сии крамольные речи, как с этим теперь быть?
– Ты прав, Никита Васильевич, о том, что я сказал ранее, нужно речь на особицу. Ведь это касается всей Руси, и той участи, которую ей – нашей отчине, определили Софья и митрополит. А ты как про это мыслишь, Иване? – дьяк посмотрел в сторону Берсеня.
– Нет, не могу я поверить твоим словам, пока ты не представишь доказательства, – тряхнул кудрями молодой Беклемишев. Его отец тоже что-то хотел сказать, но сдержанно отмолчался.
– Доказать я смогу, за этим дело не станет – с напускной важностью проговорил дьяк. – Сейчас мне более интересен вопрос, что ты готов сделать, узнав, всё, что здесь было говорено?
– О чём ты Фёдор Васильевич? – вместо сына спросил Никита Беклемишев.
– Я отвечу на твой вопрос боярин Никита, но сначала, пусть твой сын Иван ответ даст. Если бы представился случай, сызнова заняться делом Бориса Лукомского, взялся бы он за это? Разве боярская честь не взывает к отмщению за своих людей? Ведь это вашего человека греки уморили в остроге? Как его звали то? – дьяк повернулся к своему брату.
– Силантий, – подсказал Волк.
– Ах, да…, Силантий, с ним ещё брат его был. А ныне оба покойники.
Фёдор Курицын перекрестился, вслед за ним сотворили крестное знамение и все остальные.
– Чудно мне об этом речь вести, – торопливо изрёк Берсень и резко посмотрел на дьяка Курицына. На лице того не дрогнул ни единый мускул. Тогда молодой Беклемишев продолжил. – Дело сие закрыто, сам это из уст государя слыхал, а посему: к чему твой вопрос?
– Может быть, я и ошибаюсь, – медленно ответил Фёдор Курицын, пристально глядя ему в глаза. – Но внемли…
Он придвинул свое кресло к тому, в котором сидел его брат Волк, наклонился над столом и понизил голос:
– Допустим, что нам доподлинно известно о сговоре Софьи и митрополита и мы точно знаем, что грекиня обещала старцу земли, богатства и новый порядок, который укрепил бы церковную, а значит и евонную, власть чуть ли не вровень с великокняжеской. Допустим, мы знаем, что византийка своими посулами вложила в уста митрополита желанные ей речи о создании тайной службы, а наш государь этому внял. Допустим, события в Новагороде – это всего лишь проба того, что уготовано этими людьми для Руси повсеместно. Что ты скажешь тогда?
Берсень посмотрел на отца, на лбу у того выступил пот.
– Вот, видите бояре, – продолжал дьяк, – вам и сказать-то нечего, ибо понимаете, что грядут великие перемены, и если сейчас не начать борьбу супротив греческо-церковного сговора, то вскоре они нас так спеленают, что никто и пискнуть не посмеет, а посмеет, так услышан уже не будет…
Берсень вскочил.
– Умолкни! – вскричал он. – Я не поверю, чтобы государь мог допустить такое!
Фёдор Курицын посмотрел на него с притворным состраданием и перевёл взгляд, на Никиту Беклемишева ожидая, что скажет тот.
Берсень Беклемишев уже совладал с собой и, шагнув в сторону дьяка, опередил своего отца в речи:
– Все это ложь! Какой-то злокозненный хитрец и бездельник обманул тебя, дьяк, а ты ему поверил. Если бы существовал такой сговор, он хранился бы в величайшей тайне. А ведь, по-твоему, выходит, что: либо митрополит, либо грекиня – предали не только великого князя, но и себя?
– Твой ум остёр как бритва, – печально улыбнулся Фёдор Курицын, но ведь мог быть кто-то сторонний, кто подслушал их, – заметил он.
– И этот «кто-то», просто так отдал секрет тебе?
– Меня удивляет, – заметил дьяк, – что ты еще не понял сколь глаз и ушей можно купить за злато-серебро.
– Но у грекини больше золота, чем у тебя, да и митрополит не нищенствует.
– Всё так, однако, люди вокруг них не отказываются от лишней монеты, а тем более кошеля, набитого ими.
– Митрополит-то слуга господа, рази ж, кто рискнёт подслушивать? – возразил Никита Васильевич, чем вызвал громкий смешок Волка и грустную улыбку у Фёдора Курицына.
– Что ты предлагаешь? – громко спросил Берсень, обрывая дальнейшие пространные разговоры.
Братья Курицы враз стали серьёзными.
– Противостоять нужно, – твёрдо сказал дьяк.
– Противостоять, но кому? Митрополиту? Софье? – возмущённо развёл руками Никита Беклемишев.
– Понимаю, согласно кивнул Фёдор Курицын, в открытую тут ничего не выйдет, однако есть мысли, как окоротить греков из тайной службы, а это уже не мало, тем более Иване с ними хорошо знаком, если конечно не испугается, – дьяк пристально посмотрел на Берсеня.
– А я не из пужливых! Но как? Разве за этими дьволами-греками угнаться, – вспыхнул Иван Беклемишев.
– В сём я тебе могу помочь, – снова улыбнулся Фёдор Курицын. – Всё устрою, покажу все ходы и выходы. Только для этого, надо прямо сейчас обо всём договориться. Ты же боярин вольный, и можешь вовсе оставить свою нынешнюю службу, однако, чтобы не вызывать лишних кривотолков, отчего бы тебе не перейти в разряд нашего посольского приказа? Оно конечно, посольская служба, может, тебе и не по характеру, но она весьма казиста к тому делу, о котором ты сейчас радеешь. Да и…, – дьяк неожиданно широко улыбнулся – …негоже молодцу проводить дни свои в черпании чернил, да шуршании свитков.
– То есть ты предлагаешь службу в своём приказе? – сощурился Берсень.
– Внешне да, а на самом деле – даю тебе в руки все мне известные ниточки, и волю распутывать их, ведь куда бы ты ни пожелал поехать, всё это будет как бы по делам приказа.
– Э…, как же это? Всё так просто? – удивлённо закрутил головой Никита Беклемишев. – А что государь, он как же?
– С государем я сам всё берусь устроить, – почти ласково проговорил дьяк Курицын.
– Тогда и раздумывать нечего, по рукам, – воскликнул Берсень. Своим быстрым ответом он удивил Курицыных и ошарашил отца.
– Ну, коли ты так скоро решил…, значит приходи завтра, поутру, к государеву красному крыльцу, а оттуда напрямки в приказ, там запишем тебя в разрядную грамоту, – с плохо скрываемым удивлением проговорил дьяк.
– Давайте поднимем чаши! – резво предложил Волк.
Беклемишевы разом встали и подняли свои кубки, сделали по малому глотку и поставили.
– Стало быть, пора и честь знать. Коли токмо об этих делах звал ты нас говорить, то мы, пожалуй, пойдём, – искоса глядя на сына, вымолвил Никита Беклемишев.
– Да…, пожалуй, что да, – рассеяно, ответил Фёдор Курицын, – об остальном опосля…, – добавил он, встав из-за стола.
Беклемишевы отдали поклоны, и вышли на двор, братья Курицыны остались в трапезной вдвоём.
– Эк, как Курицыны всё закрутили…, – задумчиво сказал отцу Берсень, когда они выехали со двора дьяка.
Никита Васильевич ответил сыну не сразу. Бросил взгляд по сторонам и даже чуть придержал коня, отставая от едущего впереди холопа Сёмки.
– Мда…, разговор получился «с душком», – наконец пробурчал старший Беклемишев, – и уж очень мне не по нраву брат дьяка Федора – косматый Иван. Не зря в народе его «волком» кличут. Ну, ведь есть не человек, а басалай. С ним, не то, что дело иметь, сидеть за одним столом противно, иной смерд благообразнее, чем этот звероподоб.
Уловив, что сын не разделяет его настроения Никита Васильевич, оставил разговор о брате дьяка, и продолжил свою речь уже в такт мыслям Берсеня:
– Я вот в толк не возьму, как это митрополит, Софья и греки – эти Ласкари…, всё так провернули и зачем это всё им? Зачем загубили нашего ката?
– Не терплю я этих греков батя… Хитрые, высокомерные и глазами так и шарят вокруг, так и шарят…. Вот прям, вытащил бы саблю и…, так и изрубил бы каждого из них на месте! Но при этом…. Я совсем не уверен, что они сколь-либо причастны к убийству Силатния и его брата, – резанул отцу Иван Беклемишев.
– Да?
– Угу… Я именно потому и согласился на это сальное предложение дьяка, чтобы иметь случай самому до всего доискаться. Да и…, чего скрывать, нынешняя служба в приказе мне не по нутру. Надоело сидеть средь духоты писарской, вольной дороги хочу.
– А Борис Лукомский? Греки же его…, или они и тут не касаемы?
– Да, скорее всего не косаемы, – уверенно кивнул головой Берсень. – Сам подумай, батя, стоило тащить на Москву Бориса, если грек Илья мог его кончить ещё в Литве? Но он зачем-то его привёз, и более того – отдал нам?
– Мда, загадка, – нахмурил брови Никита Васильевич, – но, может, стоит, о всех этих сомнениях известить государя?
– Даже не вздумай отец! Во-первых, он может счесть, что я не держу данного ему слова о молчании, это может так и есть, но не в этом дело… Во-вторых, что нам доподлинно ведомо? Домыслы братьев Курицыных, да мертвяки, которые, кстати, теперича и не сыщутся. Сам же учил меня не ронять слова в пустой омут. А это именно такой случай. Мы свою преданность государю делом докажем.
– Так-то оно так, – согласился старый боярин, – но, а как же, быть с государыней Софьей? Ведь, согласившись на службу для дьяка, ты в такую бучу встреваешь, что осерчай она – не сносить головы не тебе, не мне.
– А вот тут ты прав отец, хоть мне и не по нутру, многое из того, что она делает, но ложиться поперёк дороги государя и государыни мне не след. Буду всё делать с опаской. Тут ведь главное, что все смутные дела и разговоры – это удел Курицыных, пускай у них на этом портки преют, коли такова их затея. А я, всего лишь выполняю волю, головы посольского приказа, у коего, теперича, так же, как и ты, состою под началом.
– Хитро сынка. А ты – молодец! Знать не зазря, ты, с хитроумным Гусевым столь времени в единой упряжке был, перенял науку–то, – с гордостью двинул кустистыми бровями Никита Васильевич.
Берсень в ответ лишь подмигнул отцу и дал пятками коню под бока, нагоняя едущего впереди Сёмку. О своей недавней стычке с младшим из Ласкарей он решил ничего не говорить.
Дьяк Фёдор Курицын второй раз за день торопился в кремль. Только теперь ему надо было успеть предстать перед государем.
После разговора с Беклемишевыми, он пребывал в сомнениях.
Возможно, что в довершении ко всему подействовали слова брата, который после того, как Беклемишевы выехали со двора, спросил с кривой усмешкой: «А не ошибся ли ты часом, брате, выбрав этих людей для дела? Молодой Беклемишев вовсе не так прост, как это казалось ранее».
– Ошибся – не-ошибся, а теперь уже всё закрутилось, – вслух произнёс дьяк.
– Что? – обернулся к нему возница.
– Поторопись, говорю… – резко ответил ему Курицын, и тот, привстав на месте, прошёлся по спинам коней кнутом.
Возок дьяка понёсся к кремлю стрелой.
«Однако, ежели что… их слова против наших и боле ничего» – подумал Фёдор Курицын, вспомнив утренний разговор с Мирославой. «Как будто местами поменялись», – усмехнулся про себя дьяк, когда его возок остановился возле красного великокняжеского крыльца.
Не смотря на спешку, дьяк из возка вылез не сразу. Хотел додумать свою мысль.
«А мерзавку Мирославку, надо сместить и немедля! Сейчас мне потребны свои глаза подле Софьи. Но тут наскоком ничего не решить, грекиня слишком уж разборчива в своём окружении и новых людей не потерпит. Значит, придётся выдвигать кого-то из тех, кто при ней уже служит сейчас», – подумал про себя Курицын. «Все эти «ближние боярыни» – обычные бабы, кои вошли в палаты великой княгини не своим умом, а заслугами мужей. А мне, для своих дел нужна такая, которая смогла бы и родовитостью, и статью обойти нынешнюю грекинину прислужницу. И на ум, пока приходит только одна – княжна Виринея. Она же жена младшего сына дворецкого нашего великого князя. О! Эта, ой как сподобна!» – Подумав о Виринее, дьяк даже прищурился. Всем известно, что она, как и её муж, да и прочие из рода Шастуновых, очень охоча до власти и богатства. Да и собой она величава, но услужлива.
«Да, лучшей и не сыскать! Вот пусть она и порадеет за высокое место при государыне. А мы ей поможем. Надоть немедля поговорить с великокняжьим дворецким – Петром Шастуновым. Тот, небось, возжелает сноху пристроить».
С этими мыслями Фёдор Курицын вылез из возка и шагнул на ступени красного крыльца.
Спешно поднявшись в Серединные палаты, он вместе с другими стал ожидать выхода государя.
Но великий князь Иван Васильевич к ним в этот вечер не вышел. Против обыкновения последних месяцев, он до утра затворился в покоях своей жены-грекини.