Ночь.
В храме темно и холодно.
Лишь несколько свечей мерцают у алтаря, да чуть тлеющие лампадные огоньки теплятся под образами.
Перед самым аналоем17, на коленях, старец в простой чёрной рясе.
– …Святый боже… Святый и милосердный. Спаси и помилуй мя, грешного…, – шёпот молитвы как сухой осенний лист отлетает вверх, ударяется о потемневшие от времени фрески с ликами святых и исчезает где-то там – под куполом.
Молился старче долго, осенял себя крестным знамением, бил в пол поклоны земные. Совсем устал. С трудом поднялся с колен, и, шаркая по каменным плитам, прошёл через церковный мрак, до самого предела у входа. Обернулся, окинул взглядом оставшиеся далеко в сумраке алтарные иконы, что-то прошептал под нос и вышел из храма.
Ожидая его, в смирении застыли дюжие монахи-телохранители и подьячие-писцы. Подбежал иподиакон-посошник и подал старцу его митрополичий жезл из рыбьего зуба18, сзади одели на седую голову белый клобук, накинули долгополую шерстяную накидку подбитую мехом. Не вымолвив ни слова, старче опёрся на плечо одного из монахов, и шагнул к лестнице в свои митрополичьи палаты.
В покоях, оставшись один, всё вздыхал в раздумье митрополит. При свете единственной свечи, склонил голову над раскрытым евангелием, как будто пытаясь найти в нём утешение и ответы на свои вопросы. Никак не шли у него из головы слова, сказанные его ночным гостем.
Нет нигде спокойствия, везде глаза и уши недругов, и ему – митрополиту всея Руси Геронтию19, приходится под предлогом уединённой молитвы тайно вести разговор в пустом храме.
Очень непрост, ловок и осторожен тот, кто ещё с весны по условному знаку, приходит на встречу в храм. Как будто и не человек вовсе, а тень. Встречается во тьме, ни лица его не видно, ни голоса в шёпоте не запомнить, а сам он в ночном безмолвии всё видит и слышит.
Лёгкая дрожь сотрясала митрополита, когда он сегодня шёл в храм, он знал, что ночной гость не приходит с добрыми вестями. Геронтий хотел, и одновременно, не хотел знать эти вести. Старец часто дышал, он ждал слов, как ударов.
– Ты здесь? – дребезжащим голосом спросил он у темноты. В ответ послышался лёгкий шорох и еле слышный ответ «да».
– Говори, – сухо произнёс Геронтий.
– Борис Лукомский задушил твоего посланца Патрикея, якобы по указке князя Соколинского, однако с благословления из Москвы, – холодным шёпотом сообщил посланец митрополиту. Тот, мелко крестясь, содрогнулся, и склонил голову, но взял себя в руки, и только одинокая слеза об убиенном ученике скатилась в седую бороду старца.
– Но много Борис не досказал, его самого задавили в допросной, – продолжил шёпот.
Митрополит сотворил ещё одно крестное знамение и поднял глаза вверх:
– Не выдержал пытки убивец, – прошептали его белёсые губы.
– Нет, Борис умер не на пытке, а после неё, по указке того же, кто приговорил Патрикея.
– Ах ты, господи, – встрепенулся старец, – а ведомо ли о том Великому князю?
– Всё ведомо с подробностями, но на этом, дальнейшее дознание государем велено остановить, – леденяще прошелестел шёпот у самого уха старца.
– Так, то-ж… На веру нашу, и, на него самого крамола! – почти в голос воскликнул Геронтий и отшатнулся.
– Он не поверил.
– Аки так? Почто? – митрополит шагнул навстречу своему гостю и тот отступил ещё дальше в темноту.
– То ведомо лишь самому великому князю, но все знаки указывают на то, что он не впервой закрывает глаза на деяния этих лиходеев. Подле него, теперь, вдосталь шпырей да худых бояр, через них, да через их покровителей ересь как мор добралась и до палат самого… государя.
– Тише! – Геронтий взмахнул тощими как ветки руками в темноту, в ту сторону, где стоял его собеседник. – Речи твои охальные! – Митрополит вновь покачнулся на месте, привычно ища опору на посох, который он оставил при входе в церковь.
– Ох…, господи, грехи наши тяжкие. Почто нам така кара? Ну так, кто? Не молчи! Назови кто же отдал приказ…, – серо-бирюзовые глаза старца блеснули в полутьме недобрым огоньком.
В церковной гнетущей тишине никто не ответил.
– Ты тут? Чего замолчал? – Геронтий выставил вперёд себя сухие старческие ладони, как будто пытаясь нащупать собеседника в темноте. – Эй, человече! – в голос позвал митрополит.
– Тсс…, – отозвался голос где-то за спиной Геронтия. – Не так громко… Ведь служки твои у дверей, недалече, а уши их тут – рядом.
– Так не томи, отвечай, – упавшим голосом, дохнул старец.
– Всё те же, отче, что и в Новагороде… А, покрывают их… Сам ведаешь, кто, – отозвался из темноты голос.
– Опять охальничают Новогородские еретики, и покровители их – дьяки Курицыны…, – медленно произнёс мысли вслух митрополит. – Неужто им всё мало? Ведь иножеж20 – на плахе трое головы уже сложили, – воскликнул старец и замолчал.
В темноте раздался вздох.
– Они верят в силу свою. С тех пор, как те из них, кто сеет ересь бежали на Москву и были укрыты людьми великого князя, промеж этих, только и разговоров, что о конце опалы и полном прощении государем. И…, тобой, святейший.
– Кающихся еретиков следует прощать и миловать, но токмо, ежели их покаяние верно, а не притворно, – скороговоркой пробубнил старец.
– Вестимо, что вещий пастырь узрит покаянных средь иных притворных, – продолжил с усмешкой голос.
– Распалить во мне гнев хочешь? – свистящим сухим шепотом спросил митрополит, – почто так грешишь человече?
– Коли оный для дела потребен, то это не я, а сам господь возжигает, – подначивал голос.
– Не монаше это дело – во гневу, аки в огне быти, – резко отрезал митрополит. В темноте воцарилась тишина.
Геронтий, уже с трудом мог совладать с собой. Его била мелкая дрожь. Старец корил себя за то, что так мало сделал, чтобы много не случилось. Внезапно митрополит почувствовал удушье, и глаза ожгло, словно дым горький в лицо попал. Геронтий замолчал, коснулся креста на груди и поднял взгляд поверх алтаря, как будто ожидая, что так ему станет легче. Он так и застыл на месте, пока где-то сбоку не послышался лёгкий шорох.
– Хватит. Нынче о сём боле речей со мной не веди, – помедлив, бросил в темноту старец. Лучше обскажи, об чём таком просит архиепископ, что не доверяет письму? – всё ещё негодуя, спросил митрополит.
– О четвёртом еретике, что сидит на цепи в подвале под церковью Михаила.
– Крови желает? – шёпот Геронтия вновь стал свистяще-яростным.
– Нет, – тихо откликнулся голос, – хочет его спасти.
– Спасти? От чего? От суда церковного? А бог? А вера? Как с ними быть? – старец потряс в воздухе сжатыми кулаками.
– То для нашего дела. Отреши еретика от монашества и пусть будет он в остроге, сие будет справедливо и богоугодно.
– Много ты понимаешь, что ЕМУ угодно…, – проворчал митрополит, указывая пальцем вверх.
– Так, что передать архиепископу в Новагород? – торопливо спросил старца голос.
– Передай…, что, ладно… Пусть будет, как он желает, – смягчившись, ответил Геронтий. – Да, к торгу Новогородскому и люду, что тама обретается, пущай он взор свой обратит. Верный голос есть, что оттуда крамольники серебро имут. Об остальном, я сам ему отпишу, как господь сподобит, – вяло добавил Геронтий.
– Исполню владыка, – еле слышно ответил голос. – Благослови, и я удалюсь, ибо теперь не ведаю, когда сызнова сподобит господь свидеться. Там, на новогородчине мелькнул след сатанинского ересиарха Сахарии, и я поклялся изловить этого аспида.
– Фу! Не произноси этого имени в храме господнем! – отмахнулся от темноты Геронтий. – Вот ведь напасть! Трижды перекрестившись и сотворив поклон иконам, старец обернулся.
– Благослови тебя Господь, и я, своим словом благословляю тебя, – митрополит перекрестил темноту, хотя знал, что там уже никого нет, только лёгкие удаляющиеся шаги отозвались где-то в церковной глубине.
Повернувшись лицом к алтарю, старец снова пал на колени.
Иван Берсень Беклемишев не находил себе места.
Отец, как и обещал, издали заикнулся великому князю, что, мол…, слуги его верные ноне как будто от дела отставлены, но государь ничего не ответил, лишь грозно посмотрел в ответ. На том вроде бы всё и закончилось. Но через день был посыльный с грамотой от Иоанна III, в которой он указал Берсеню взять под свою руку дела сразу в двух повытах приказа Большого двора21 и приступить к службе с будущей недели. Такое назначение удивило всех Беклемишевых, никто из них к писчим делам отродясь отношения не имел. Но спорить с государем, конечно, они и не помыслили.
Иван к новому назначению отнёсся легко: «авось не пропаду, всё-ж хоть какое дело», – сказал он отцу, а сам, на другой день сунулся на подворье Ласкарёвых, что раскинулось близ монастыря Николы Старого, с желанием увидеть кого-то из хозяев этого места. Но греки из посольских служек разных фамилий, жившие на этом подворье с разрешения самих хозяев, промурыжив его, сколь могли долго без ответа, в итоге отвадили, сказав, что самих служилых бояр нет, и куда они уехали никому не ведомо.
Подручных, что были при допросах Бориса Лукомского, тоже не сыскать. Все разом как в воду канули. И никаких следов.
Даже за советом не к кому обратиться. Дьяк Гусев и тот, к брату в Тверь отъехал.
Засела в душе Берсеня болотная грусть, изнутри облепила всё вязкой тиной.
Вот в таком настроении Иван медленно ехал по Москве, правя коня своего по улицам наугад. Пока возле церкви Никиты у Ямского двора вдруг не приметил самого младшего из греков Ласкарёвых – Дмитрия.
«О-па, а вот и молодший», – мысленно сказал сам себе Берсень и, пристроившись за дровяными санями, решил переждать, да понаблюдать, за ним.
Грек о чём-то говорил со странным человеком – старцем с длинной бородой, не то монахом, не то странником. Беклемишев, чтобы остаться неприметным, соскользнул с седла и стал аккуратно подкрадываться. Оставаясь в тени дома, он, шаг за шагом продолжал медленно подходить всё ближе и ближе, пока вдруг молодший Ласкарёв, резко прервав свою беседу, не обернулся и не посмотрел Ивану прямо в глаза. Старик, что стоял перед греком, тут же засуетился, надвинул какую-то повязку на глаза и скрылся за церковной оградой, а Дмитрий пошёл прямо на Беклемишева.
Последнее, что заметил Берсень, прежде чем старик исчез, так это сильное недовольство этого деда.
Про остальное он подумать не успел младший Ласкарь был уже рядом.
– Поздорову ли живёшь, боярин, мне сказывали, ты обо мне спрос у разного люда ведёшь, только вот зачем? – встретил вопросом молодой грек.
– И тебе жить без хвори, – пытаясь сохранить спокойствие, выпалил Иван Беклемишев. – Есть у меня пару мыслей, по которым хочу получить ответы…
– Ну, это, смотря какие, мысли, – встав так, чтоб загородить собой, проход на церковное подворье, ответил Дмитрий. – Один мудрый человек мне как-то сказал: «не спрашивай, если знаешь, что не ответят», – высокомерно подначил он Берсеня.
– То сторомные22, а не мудрые словеса, – глядя в глаза Дмитрию, ответил Беклемишев. И добавил, тряхнув своим чубом – вот у нас народ сказывает: «…не грех спросить, грех не узнать».
– Да, русского человека со спросом, переболтать невозможно, – неожиданно улыбнулся младший Ласкарёв. – Спасибо уважил, развеселил…
– К бесу веселье. Могу я задать тебе вопрос, грек? – сдвинув брови, подступил Иван Беклемишев.
– Мне? Ну, отчего же нет? Конечно, я не откажусь поделиться с тобой «сторомной» мудростью, ведь другой у меня попросту нет…
– Вы ведь знали обо всём, об этом? – пытливо заглядывая в лицо греку, спросил Берсень.
– О чём?
– Ну, про Лукомского, и про то, что он делал в Литве и близ Новагорода? Вы – греки всё это знали, но ничего не сказали, ни мне, ни дьяку Гусеву. Почему?
– Не ведаю, о чем ты…, – отводя глаза в сторону, ответил Дмитрий.
– Не ведаешь? А может, просто скрываешь ваши тёмные дела? И именно поэтому вы самочинно забрали с нашего двора всех тех, кто мог что-то выболтать? – С напором выпалил Иван Беклемишев.
– Хм-м…, Даже, не знаю, – с притворной задумчивостью, поднял глаза к небу младший Ласкарёв. – Мне почему-то кажется, что всё не так просто. Насколько я слышал, государь более не нуждается ни в тебе, ни в дьяке Гусеве при сём деле? Я только поэтому, увидав, как ты крадёшься, решил на первый раз, просто с тобой поговорить. Ну, чтобы предупредить, что ли…
– Предупредить о чём? – вспыхнул Берсень.
– О том, что государь не забывает своих наказов. А тебе, вроде бы, он наказал помалкивать. Так?
– А ты меня государем-то не пужай! – Иван Беклемишев, вплотную приблизился к Дмитрию. – Ты на мой вопрос отвечай! Ишь, угрозить решил… Я сам разумею, что и как мне делать без отговорщиков. Ты, грек, блюди свой хлеб на обед, а слово – на ответ.
– До чего ж непонятливый, ты, боярин, – с той же улыбкой, что и раньше, произнёс младший Ласкарёв. – Я не собирался тебя ни от чего отговаривать, а только хотел сказать, что есть дела, о которых не стоит спрашивать, – добавил Дмитрий, многозначительно шевельнув бровями.
– Да я…, да ты…. – Берсень покраснел и схватился за саблю на боку.
– Э-гей! – Удержал его руку молодой грек, одновременно, незаметным движением, достав тонкий стилет и приставив его кончик прямо к горлу боярина. – Ты за саблю-то не хватайся, а коли всерьёз решил оружием позвенеть, то в любой день, приходи после заката к кресту у начала Смоленской дороги. Токмо, как соберёшься, наперёд о том знать дай.
Иван Беклемишев, от неожиданной прыти Дмитрия онемел. Он чувствовал, как острое лезвие царапает ему шею, и не понимал, как было возможно, незаметно и так быстро просунуть смертоносное жало к его горлу.
– Молчишь? Ну, я так и думал, – буркнул себе под нос младший Ласкарёв, и резко повернувшись, в два шага оказался у чёрного коня, что был привязан дальше по переулку.
Грек смерил взглядом всё ещё стоящего как столб боярина и рывком освободил повод своего коня. На выдохе вскочил в седло, и более не оглядываясь, резво умчал прочь. А обескураженный Берсень всё ещё стоял на месте и провожал его глазами, замерев от удивления.
Вечер ещё не наступил, когда на беклемишев двор въехало несколько всадников с холопами. Первым ехал сам хозяин – Никита Васильевич, боярин степенный, верный слуга великого князя, за ним, задрав кучерявую бороду, брат его – воевода Беклемишев Семён Васильевич, а далее слуги да холопы все.
У крыльца бояр уже поджидала румяная девица с серебряным ковшом в руках. Неспешно спрыгнув с седла, Никита Васильевич подошел к крыльцу, принял корец23, немного отпил, кашлянул, отпил еще немного, крякнул, протянул ковш брату, после чего, кряхтя, стал подниматься по ступенькам. Семён Васильевич тоже пригубил из ковша, вернул его молодице и, хитро ей, подмигнув, поспешил вслед за братом.
За дверьми их встретил ключник в богатом полукафтане. Он с поклоном сообщил, что баня уже истоплена, комнаты приготовлены, а сами бояре могут выпить и закусить, пока слуги собирают на стол вечернюю трапезу.
В трапезной им навстречу вышел Берсень, поклонился отцу и обнял дядю. Бояре сели к столу и неспешно осушили по первому кубку. Пока холопы подавали на стол, выпили ещё по разу и зажевали соленьями, да холодной телятиной.
Никита Васильевич и его брат завели разговор о планах на урожай со своих земель и о московских новостях. Берсень сидел молчаливой тучей, в разговоре участия не принимал, был погружен в свои думы.
– А почто не весел племяш? Ой-да, непривычно мне тебя таким видеть – выпив очередной кубок, спросил Семён Васильевич.
– Да тоска, дядя. Вот думаю, может на войну податься, – ковыряясь ножом в тарелке, ответил Берсень.
– На войну-у, – с притворным удивлением протянул Семён Васильевич и хитро подмигнул брату, тот ответил улыбкой в бороду.
– На войну, ты это пока погоди, – продолжил Семён Васильевич, придвигая к себе блюдо с запеченным целиком зайцем, – ты наперво, тут все дела окончи, – боярин Семён, не договорив, впился зубами в заячье мясо.
– Да какие дела дядя? Все дела пошли прахом.
– Ну, коли, нету дел, то…женись, дела то сразу и появятся – запив мясо вином, весело подмигнул Семён Васильевич.
Берсень нервно пару раз чиркнул ножом по тарелке, он знал весёлый нрав дяди, сам ведь тоже любил веселье, но сейчас на душе было совсем муторно. Переведя взгляд на отца, Иван заметил лукавую хитринку и в его глазах.
– Вы это чего? – ошарашено пробормотал Берсень, – жениться я не буду, – он схватился за край стола, намереваясь встать.
– Будешь, – коротко отрезал отец.
– Но… может быть, чуть погодя, – добавил весёлый Семён Васильевич.
– Да не на ком мне жениться-то, – не на шутку вспыхнул Берсень.
– А мы тебе найдём, – уже почти смеясь, продолжил Семён Васильевич, но прежде…, – он медленно привстал и протянул руку над столом, выбирая, чего бы ещё отведать, – … но прежде…, – как бы в задумчивости повторил он, – надобно тебе закончить своё дело.
Взяв большой кусок печёной осетрины, боярин Семён плюхнулся на место и посмотрел в глаза Берсеню.
– Тут прослышал я, что племяш мой в кручине и решил ему слегка помочь, – нарезая осетрину, продолжил Семён Васильевич, – вроде как объегорили его греки и со двора людей важных свели, – глядя на брата, с усмешкой проговорил он. – А мы, с отцом твоим, покумекав на досуге, нашли одного человечка, кой может чего интересного о твоём деле порассказать. Греки они, конечно хваты, но токмо, их онучи наших не вонюче, – рассмеялся Семён Васильевич.
– Дядя…, отец, – да кто ж таков, где же он, человек то? – заволновался Берсень.
– Э-э-э, племяш, тут дело серьёзное, не горячись, сейчас всё узнаешь.
– Не томи меня дядя, я уже сколь дён места себе не нахожу!
Семён Васильевич посерьёзнел и снова хлебнул из кубка.
– Ну, так слушай: ещё по весне, видел я как на заднем дворе, при Архангельском соборе, одного из монахов водили на цепи, ну прям как медведя ярмарочного. Грязный он был, не чёсан, да словами худыми невпопад лаялся. Чудным мне сие показалось, я и спросил о нём настоятеля – отца Михаила. Он в ответ только очами зыкнул, да молвил: «не мирское то дело». Я уже было и позабыл о нём, а в аккурат перед тем как с вашего подворья грекам Бориса-покойника забрать, снова того чудного монаха увидал. Я на тот раз снова с настоятелем Михаилом разговор вёл, а его мимо повели. Гляжу, а навстречу к монаху этому идёт ваш Силантий и разговор заводит, сам тоже в чернецком одеянии. Я ещё настоятелю-то и говорю: «гляди-ко, отец Михаил, как похожи наш Силантий с этим монахом, будто родня», а он мне: «они и есть родня». Сказал, и так нехорошо на меня посмотрел, что я тут с ним и простился. В то время виденное, оно мне и не к чему, подивился я, да и всё. А уж опосля-то и припомнил. Мне как Никита рассказал, про энто…, ну…, как с греками получилось, я сразу к отцу Михаилу, может он чего скажет, ведь сколь годов мы в дружбе. Да токмо, не оказалось его в соборе, уехал в лавру, от служек узнал я, что как раз к завтрему вернётся он. Я ране тебе о сём не сказывал, чтоб не распалять, за то винюсь, а вот теперь говорю. И зову с собой к отцу Михаилу, ударим челом и навестим его с просьбой. Чай, поможет.
– Отец…, – Берсень подскочил на месте как пружина, – ты ведал об том и молчал?
– Ведал, – со спокойствием в голосе ответил Никита Васильевич, – да что толку-то?
– Как «что толку»? Имать надо этого цепного монаха, да дознаться что знает, вытащить из него, об чём он с Силантием беседы вёл!
– Има-а-ать? – протянул Никита Васильевич, – это с церковного двора-то, да без государева приказа? Тогда уж лучше сразу на плаху бежать… Али не знашь, что в Архангельском иной раз сам государь молится?
– Ну…, – замялся Иван, хоть словом перекинуться с тем монахом…. Всего и делов-то поговорить, да про Силантия выведать.
– Да ты что?! – дёрнул бровями Семён Васильевич, – кто ж просто так к тому сидельцу нас пустит?
– Дык мы…, – начал было Берсень, но осёкся под гневным взором отца.
– Охолонь, – пристукнул по столу Никита Васильевич, – ты сыне совсем разум потерял? Али забыл, что государь велел о сём деле молчать и его боле не касаться? А коли ты неслух, и мы грешные вместе с тобой, то всё надо делать с опаской. Тут с наскока никак нельзя. Завтрева возьмём подарки, и навестим отца Михаила, коль сподобит господь, всё и узнаем без лишнего шуму. А сейчас, ступай, сведай, – баня уже простыла, поди, и больше ни слова.
– Эх-ма, вот и пришло похмелье в разгар веселья, – буркнул себе под нос Иван, но отцу перечить не посмел, вылез из-за стола и вышел на двор.
– Горяч паря, прям как я в молодости, – оглаживая свою курчавую бороду, сказал Семён Васильевич.
– Да уж, – наша порода, но токмо эта горячка не довела бы его до острога и палача, – ответил Никита Васильевич.
– Тю, брате, скажешь тоже…. Хотя, времена нонче лихие, спаси господь, – братья разом истово перекрестились.
– Вот я и думаю, как бы нам не пропасть с этим делом, – Иван по горячности, а мы по глупости, – здраво рассудил Никита Васильевич.
– Не журись брате, авось не пропадём, ежели, токмо греки стрелу из-за угла пустят, али яду ихнего куда-нить нам сыпанут, – как бы в шутку сказал Семён Васильевич.
– А они ведь могут… – с усмешкой кивнул головой Никита Васильевич, – почитай пятнадцать годов минуло, как оженился наш государь на ихней царевне и вслед за ней пришли греки и фряги на Москву, тут то…, у нас всё и попеременилось. И государь наш стал в своих палатах, новых, заморских обычаев держаться, дедовский манер: сам – напротив говорить, уже не в чести, и во всех делах греки, греки, греки… Храмы и башни строят греки, грамоты посольские пишут греки, на войне за ворогом соглядают тоже греки. И все они промеж себя друг за дружку держатся, начиная с царевны этой, и до последнего стряпчего.
– Что тут говорить, брат, много иноземцев стало за нас наши же дела решать, осталось только думать и смотреть, как бы ни объегорили. Да уж больно вёрткие они, половчее ужа, так просто и не ухватишь, – Семён Васильевич махнул в воздухе рукой, как бы хватая невидимую змею.
– Вот и я об том, – серьёзно посмотрел на брата Никита Васильевич, – однако, не мешало бы нам ведать, где сейчас греки Ласкарёвы.
Бурая грязь, перемешанная с болотной жижей сотнями лошадиных копыт, медленно заметалась мелким снегом. Порывы ветра, продувая болотистые овраги, стихали в лесу, беспокоили жирных ворон и мародёров, добивающих раненых. На пригорке возле леса, на старой вырубке, подальше от начинавших смердеть трупов, табором встал лагерь. Там, в походных котлах готовили ужин и в отсветах костров делили скудную добычу.
Сотник Щавей Скрябин с трудом открыл глаза. Последнее, что он помнил, это как гранёный наконечник вражеской пики, пробил его щит и вышиб из седла. Щавей пошевелил рукой, всё ещё сжимавшей ремень от разбитого щита и ощутил тупую боль в груди. Совсем рядом по болотной грязи прошлёпали чьи-то шаги, а где-то вдалеке, слышались обрывки немецкой речи.
– Жаль, что нам не платят за каждую голову, – пробормотал, глядя на рыщущих по оврагам мародёров, наёмный пехотинец в старой помятой кирасе.
– Да уж, если бы так было, не сомневаюсь, что ты Фогель нарубил бы голов во всех окрестных деревнях, – бросил, проходящий мимо воин в длинном хауберке24. В руках он нёс русский шлем-шишак, очевидно подобранный на поле боя.
– Ну, хоть бы и так, тогда возможно нам не пришлось бы подбирать на поле то, что уцелело, в надежде загнать этот хлам маркитанту по сходной цене…, – тот, кого назвали Фогелем, указал корявым пальцем на русский шлем, что был в руках у воина в хауберке.
– Попридержал бы ты язык Фогель, – воин со шлемом повернул свой пояс с длинным мечом так, что мог достать его в любой момент.
– А то что? – лениво отозвался Фогель, – ты защекочешь меня до смерти своими тараканьими усами?
– Ну, ты и скотина Фогель, тебе самое место подохнуть в этом болоте, – воин в хауберке шагнул вперёд.
Фогель поспешно вскочил на ноги и уже хотел ответить, ещё что-то более дерзкое, но его прервал рык ещё одного воина.
– А ну заткнулись, вы оба, – рявкнул стоящий поодаль коренастый латник в блестящем бацинете25 без забрала. – Сегодня нам повезло, и мы ловко разделались с московитами, но клянусь всем чем угодно, что как только получу жалование, я тут же, уберусь из этой гнилой литовской трясины, чего и вам советую сделать.
Слыша солдатскую брань, Щавей окончательно пришёл в себя, он нащупал на своём поясе ножны с большим ножом, перевёл дыхание.
В это время, один из мародёров, что обыскивал трупы неподалёку, шагнул в сторону и остановился над Щавеем. Он поднял топор и примерился рубануть его по голове, как это делали все, прежде чем начать обыскивать труп, но опустить свой топор не успел – нож Щавея вошёл ему точно под рёбра. Спорщики не расслышали, как тихо вскрикнул их соратник. Они были заняты, и уже не обращали внимания, на то, что происходило в пятидесяти шагах от них.
– Что тут за шум? – спросил их подошедший от леса седой бородач в полном латном доспехе и белом плаще, на котором была пришита круглая розетка26 с изображением красного креста и меча под ним.
– Никакого шума нет, герр-капитан, мы просто поспорили о трофеях, – поспешил сказать коренастый латник.
– Нашли о чём спорить, – брезгливо бросил капитан, – никаких особых трофеев с этих московитов не соберёшь, а если хотите размяться, то идите к оврагам и выберете себе что-нибудь из того хлама, что осталось на мертвяках, – он указал в сторону места недавней битвы. – Вон один из ваших уже нацепил на себя что-то из найденного железа, и, судя по его походке, успел изрядно промочить горло, – добавил седой капитан, разглядев спину, карабкающегося из оврага Щавея.
– Не, то не наш, должно быть кто-то из литовцев, которых дал нам местный князь, если герр-капитан прикажет, я могу выяснить кто это. Про них всё сержант знает, – смахнув снег с бровей, сказал воин в хауберке.
Капитан отрицательно покачал головой, и молча пошёл обходить лагерь.
– А что про них знать? Все они проклятые язычники, тьфу, – отвернулся в сторону Фогель.
– Не…, они вроде как крещённые, – возразил ему латник в бацинете.
– Да что толку то? – зло бросил Фогель, иные молятся в схизматских церквях, а иные и того хуже – после мессы идут в лес и там приносят жертвы своим деревянным идолам, всё их крещение есть насмешка над христианами!
Продолжая спор, солдаты двинулись к пылающему жаром костру, а Щавей, сдерживая себя, чтобы не побежать, нетвёрдой походкой перевалил за овраг и направился к излучине речушки, чтобы скрыться за её крутым берегом.
– … Они нас стерегли, они ведали, где мы будем…, – боярин Щавей от слабости уже не мог стоять перед князь-воеводой, и поэтому его усадили. За спиной у измождённого стоял подручный воеводы – Яков, он придерживал боярина за плечо, чтобы тот не упал.
– Да ну, не могли они так вот сидеть и ждать, – возразил ему князь-воевода Фёдор Иванович Бельский.
– Но получается, что именно ждали, ведь они выскочили и точно ударили в середину, когда мы проходили мимо…, ударили так, чтобы оттеснить нас на дно оврагов в болота.
– Это как? – князь развёл руки в стороны и посмотрел на всех, кто был в его шатре, как бы ища объяснения.
– Возможно…, – Щавей качнулся на месте и замолчал, сложил руки крестом на груди и свесил голову, боль усиливалась, ему было тяжело дышать.
Воевода Бельский истолковал жест боярина по-своему.
– А ну, подите все! Оставьте нас, – рявкнул воевода на присутствующих, и его бояре и подручные поспешили из шатра вон.
– Ты тоже, – сказал Бельский своему слуге Якову, тот молча, с поклоном удалился. – Теперь говори, – князь-воевода тронул Щавея за то плечо, где совсем недавно, придерживая боярина, лежала ручища его слуги Якова.
– Люди князя Соколинского были не одни, с ними были наёмники-пикинёры, много, – Щавей вытащил из-за пояса тощий кисет и подал воеводе. Тот высыпал его содержимое на ладонь: пять монет разного достоинства, все ганзейские, осмотрел внимательно кисет.
– Хм-м. Немчура? Значит, опять припожаловали… М-да, не повезло… Видно снова рыскали тут в поисках наживы, вот собака Соколинский их и пригрел.
– Просто рыскали? Э-нет князь, в этот раз всё по-другому, и мы оба это знаем. Это не просто набег пришлых немцев. Соколинский сделал из этих наёмников медвежью яму и точно знал, где её вырыть и как нас туда загнать. Это была нарочная ловушка.
– Хочешь сказать в моём войске изменник? – лицо воеводы исказила гримаса отвращения.
– Я хочу сказать, что у них повсюду глаза и уши, а мы слепы, – твёрдо ответил Щавей.
– Он истину глаголит, это была засада, – промолвил голос совсем рядом. Князь и боярин вздрогнули и разом посмотрели на вошедшего в шатёр человека в длинном дорожном плаще, заляпанным грязью.
– Ты ли, боярин Илья? – князь Бельский повернулся к входу всем корпусом.
– И тебе поздорову быть князь-воевода, – с улыбкой поклонился Илья Ласкарёв. – К тебе я, с вестями, – грек, ловким движением извлёк из-под одежды свиток и протянул его воеводе. – А ещё с подарком, – Илья бросил на стоящий, на козлах грубо сколоченный стол розетку с изображением красного креста и меча под ним27.
– Путь мой был не близок, вот я его и срезал через знакомый перелесок к оврагам. Приметил «чудных гостей», и «пошептался наедине» с их капитаном, – с хищной улыбкой сказал Илья Ласкарёв.
– Да как же ты от них ушёл? – князь, всё ещё не распечатывая, свитка, с удивлением глядел на грека.
– У меня добрые кони и стрелять я ещё не разучился, куда там хмельным немцам догнать меня по темноте, – продолжил улыбаться Илья.
Воевода в ответ лишь покачал головой, и снова повернулся к Щавею.
– Ты, боярин Скрябин иди отдыхай, пусть мой Яков посмотрит твои раны, а завтра разговор наш продолжим, всё об чём говорили тут, держи при себе, ни полслова никому, – приказал князь Бельский.
Щавей с трудом склонился в полупоклоне и вышел, а князь стал молча буравить глазами Илью, ожидая его слов.
– Послание, что у тебя в руке – это от твоего брата Симеона, ещё кое-что он велел передать изустно, – указывая на свиток и, как будто, не замечая напряжения во взгляде князя, произнес Ласкарёв.
Бельский открыл, было, рот, но снова не произнёс ни звука.
Илья кивнул, словно с чем-то согласился и перевёл тему.
– А к знаку капитнскому, приглядись, воевода, – сказал он, указав глазами на ту розетку, что бросил на стол, – это не бумажный цветок с ярмарки, а ответ на вопрос кто сейчас стоит супротив тебя.
– К бесу все знаки! Не те слова я ожидал от тебя услышать, – наконец разразился князь. – Видел ли ты… её? Говори, не томи боярин.
– Женку твою? Нет, сам не узрел, – ответил ему Ласкарёв. – Король Казимир держит ее при дворе, а я в Вильне не был. Да и брата твоего ко двору не пущают. Всё, что теперь о ней известно, так то, что жива она.
– О горе мне, горе! Ведь уже восемь лет…. Восемь лет как…. Почто такая судьбина? – подняв глаза к куполу шатра, прошептал князь. – Так что, мой брат Симеон, здоров ли? – как будто опомнившись, обычным голосом спросил Илью воевода.
– Хвала господу, здоров…, и жена его, и детушки, – однако после твоего отъезда за ними сильный догляд, но Семеон велел сказать тебе не об этом.
– Ты боярин…, это…, садись что ли, – замялся князь-воевода. Он как будто боялся услышать от Ласкарёва те вести, с которыми тот прибыл и поэтому нервно и суетливо указал боярину на лавку, на которой некоторое время назад сидел Щавей.
– Да, садись-садись. Вот, выпей…, – сипловатым голосом предложил Бельский, указывая на бутыль с вином и кубки. А сам, при этом, тяжело опустился на грубый табурет, наспех сколоченный кем-то из не струганых поленьев.
Илья небрежно придвинул лавку поближе к воеводе, обмахнул её полой своего плаща, и, подхватив один из кубков с вином, присел и продолжил:
– Помощь твоя нужна в важном деле. О том и брат твой просит, ибо дело сие началось с него. – При этих словах Бельский нервно дёрнул щекой. Илья на это незаметно чуть усмехнулся. И единым махом осушил кубок, что держал в руке.
– Так вот, – выдохнув, начал рассказывать дальше грек. – Князь Симеон через своих людей прознал, что круль Казимир решил войну закончить единым махом, а для этого, всего лишь, извести нашего государя, через отраву…, – c притворно-спокойным вздохом, сказал Ласкарёв, крутя липкий от вина кубок в своих длинных пальцах.
– Ой, боярин, – подскочил на месте воевода. – Ты, погодь, такие дела, что…. – Князь не договорил, а приложив палец ко рту, вышел из шатра, бормоча себе под нос молитвы. Немного покряхтев и потопав ногами снаружи, Бельский вернулся. – Теперь говори, боярин, здесь спокойно, никто чужой не услышит.
– Так вот…, дело это муторное и длинное, – продолжил Илья Ласкарёв, – но кое-что мы уже прознали, и самое главное открылось. Корень всего в ереси, кою плетут враги супротив нас – в Литве. Вот! Разные нити на это указывают.
– Да-да, я что-то такое слышал, ты вроде как споймал Лукомского Болеслава, – нетерпеливо перебил князь Федор.
– Да не в нём было дело, – поморщился Илья, – шёл я совсем за другим человеком – чёрным попом-еретиком Сахарией, лжецом и отравителем, который разными дурманными зельями, слабых духом опаивает, и словеса охульные этим людишкам нашёптывает. А то, что Лукомский или кто ещё должен был сотворить, так то, лишь последствия деяний еретических. Да вот, Сахария этот извернулся, и сам прячась в Новагороде, руками Лукомского, на Псковщине, убрал ученика московского митрополита, который один знал его в лицо. Ну а после…, как водится, самого Болеслава Лукомского кто-то придушил на Москве в допросном подвале.
– Ой, ты, господи! – перекрестился воевода.
– Соображаешь? Это ведь не просто неудача. Всё было содеяно по единому умыслу. И теперь, весь поиск нам пришлось начать сызнова, – смерив похолодевшим взглядом князя, продолжал боярин Илья. – Тебе одному, человече, о том сказываю. Смотри не обмолвись – дело государево!
Князь, принял изумлённо-возмущённый вид, мол, само-собой! А грек одобрительно качнул головой и продолжил:
– Для того я сейчас таким спехом обернулся в Литву и обратно, ибо прошёл шепоток, что этот недопоп Сахария бежал из Новогородских земель в Киев, но пока, я его там не нашёл. А попался мне некий ярыга, который для этого попа холопствовал, да был обманут еретиком. Потому за мзду небольшую, этот человечек мне и поведал, что сей хитрый Сахария – на самом деле аспидом в клубок свернулся и пережидает время в Успенском монастыре на Явоне. А ведь это твоя вотчина, княже?
Бельский сморщился и кивнул, нехотя.
– Так, вот…, – Ласкарёв качнул кубком в сторону воеводы. – И…, надобно мне вызнать про этого Сахарию, он ноне в монастыре, иль нет? Но при этом, спугнуть еретика, если он там – нельзя! Зело хитёр этот змей, – подытожил Илья.
– Охо-хо, покачиваясь из стороны в сторону, выдохнул князь. Он волновался и потирал руки, будто ему было холодно. – Непростое это дело, ох, непростое…, – забормотал Бельский. Видя, что грек не разделяет его замешательства, он пояснил:
– Уже с десяток лет минуло, как прежний настоятель обители был убиен. И как! Тот, прежний владыка, был сподвижником тогдашнего новогородского епископа Феофила. А как войско московского князя мимо монастыря к Новагороду шло, он врата-то монастырские запер и со стен хулил княжьих воинов и самого государя. Призывал кары небесные на их головы и прочее злословие рёк. Да вот кто-то из войска государева стрелу в настоятеля и пустил. Насмерть, с единого выстрела. Говорят, стрелил кто-то из татар. А как врата монастыря отворили, и войско туда вошло, чернецы враз присмирели. Но, с тех пор в этой обители братия монастырская в противлении к власти московской. Конечно, не явно, без оглашения, но слух идёт, будто все окрестные земли, что отошли к государю, в том монастыре прокляли. И вот хошь верь, хошь не верь, с тех пор уже сколь годов на земле недород.
– А что же, архиепископ Геннадий? – спросил боярин.
– А-а-а, – махнул рукой князь, – он и письма слал и сам дважды наведывался, а всё одно. Покуда он там был – всё тихо, как отъедет – монахи опять за своё, говорят: «ничью власть над собой, акромя божьей, не признаем».
– А люди как? – спросил Ласкарёв.
– А что люди: мужичьё в бега пускается, не хотят на проклятье жить. У меня в городище, кажну зиму смута. По слухам, всё ползёт от монастыря…, – поведал воевода и под взглядом грека опустил глаза. – Я конечно в эти слухи не верю. Но…, – Бельский развёл руками в стороны, показывая, что, мол, это всё происходит не по его воле.
Илья усмехнулся в усы и поднял ладонь, останавливая оправдания князя.
– Так или иначе, но сведать о том, есть ли в монастыре Сахария мне надобно, – твёрдо сказал грек.
Федор Бельский задумался и опять стал потирать руки.
– Трудно дело, боярин…. Большая сила в руках монастырских. Все монахи, что живут при монастыре – либо разного ремесла мастера, либо того паче – лекари-травники. Всё, что в округе дельного есть, там только через монастырских людей делается. В городе торг слаб стал, а до Новагорода за каждой косой или снадобьем не наездишься. – Князь Федор мельком посмотрел на боярина Ласкарёва, ожидая увидеть реакцию того, но Илья был спокоен. – Вобщем, это я к тому, что помощников в сём деле сыскать будет не легко, а без помощников никак, – как бы извиняясь, снова развёл руками Бельский.
– Но разве не ты тут князь?
– Это да, но монастырь…. Ух строптивы они, да своевольны. И как прикажешь с этим быть? Что же мне на монастырщину войско слать? В осаду садиться? Э нет, боярин, тут надоть как-то по-иному. – Князь-воевода помотал головой, как бы оправдывая своё бессилие, и из-под лобья посмотрел с досадой на боярина, ему явно была неприятна эта тема.
– А по-иному…, – Ласкарёв хлопнул себя по колену, – …по-иному, придётся мне в монастыре самому всё проверить.
– Это как же? – тяжело задышал князь, не скрывая недовольства.
– Да уж найду способ, – хитро подмигнул грек. – А может, ты человека укажешь, кой за монастырские стены вхож?
– Ну…, – воевода Бельский задумался, почесал бороду. Покривился и изрёк: – Есть такой человек, токмо я ему ноне не указ, – то Фома Кусков, ранее у меня в приказчиках хаживал, а как жёнка в прошлую зиму богу душу отдала – ушёл в монастырь. Так там и живёт, хотя и без должного пострига, но сей муж при уме и со сноровкой. В монастыре он большим хозяйством ведает. Как найти его, я тебе обскажу, коли с ним договоришься, то большая удача.
– Что ж, спасибо тебе, княже, – сказал Илья Ласкарёв. – А еще попрошу я тебя послать человека в Новагород, к архиепископу Геннадию, с ним передам я два письма, одно самому святейшему, второе отцу моему.
– Ой-ли! И боярин Фёдор в Новагороде? Хм… знать действительно великие дела затеваются. Что ж, посланца найдём.
Разговор в палатке воеводы продолжался еще долго.
Выйдя от князя, Щавей Скряба оглянулся на подручных воеводы, что застыли у входа в шатёр, лица их были сумрачны. Один только ближник князя – чернобородый Яков приветливо махнул рукой, указывая в сторону большого костра.
Щавей проковылял в указанную сторону и бухнулся на войлочную подстилку, возле сваленных в кучу сёдел. Сотник закашлялся – резкая боль в груди заставила его вскрикнуть. Неспешной походкой приблизился и Яков, молча расстегнул поддоспешник Щавея и задрал рубаху. Пока он рассматривал и ощупывал багрово-чёрное пятно на груди боярина, сам Щавей невольно всмотрелся в лицо Якова. Он не раз видел его подле воеводы, но так близко впервые. В отблесках костра казалось, что его жгуче-цыганские глаза смотрят как-то по-особенному, а розовые оспины на бледном лице совсем терялись в его чёрной курчавой бороде.
– Жить будешь боярин, – закончил осмотр Яков, – токмо, замотать тебя надо вокруг тулова потуже, и спать две седмицы придётся не вытягиваясь. Так что…, – Яков хитро подмигнул Щавею, – … а некой весёлой вдовушке, до которой ты охочий ходок, придётся подождать. С этакой раной ты к ней разве что лежа на санях, сможешь доехать. А на коня, тебе теперь долго не влезть. Не-е, таким, никак не взлезть. – Сально улыбаясь, вымолвил чернобородый. После украдкой обернулся на шатёр воеводы. – Ты побудь тут пока, я сейчас, – вмиг посерьёзнев, сказал Яков и суетливо отошёл в сторону.
Щавей заметил, как он скорыми шагами нырнул за княжий шатёр, в то самое время, когда сам воевода высунулся из этого шатра. Бельский махнул кулаком на своих подручных воев и сердито притопнул, чтобы они отошли подале от входа. После этого, князь пошарил глазами по сторонам и вернулся к себе, внутрь.
Не дождавшись Якова, Щавей забылся сном.
– И всё же…, ты боярин, что-то ведаешь о моей ладушке, – глядя прямо в глаза грека, сказал князь – Ведаешь, но таишь. Сколь годов помню, не было ещё случая, чтобы вы – Ласкари свои думы напрямки выкладывали. Человека на крючке держать, для вас слаще мёда. От того ты и в стане моём как хозяин себя чувствуешь, и речи со мной ведёшь не как с князем, а как с холопом!
– Нет, князюшка, что ты? – ровным голосом возразил Илья. – Я к тебе со всем уважением, да и дело то у меня особое – государево! – продолжал Ласкарёв, наблюдая, как засуетился воевода, – а что до слухов разных, которые по Литве гуляют, так то, я в расчёт не беру.
– Каких слухов? – навострил уши князь Фёдор.
– Ну, даже и не знаю…, – растягивая слова начал Илья, – говорят, что Казимир имеет большую опаску, в том, что твоя жёнка, в след за тобой, сбежит под крыло нашего государя. И чтобы уж наверняка избежать этого, он повелел окрестить её в латинскую веру, а с этим крещением заодно признать и брак её с тобой не действительным. А коли так, то и…, – Ласкарёв притворно замялся и поднял глаза ввысь, – … возможно выдать её замуж за пана из своего окружения. Ведь княжна то собой лепа и при дворе многие на неё заглядываются, да и земли твои, что пока под королевской печатью, обширны и богаты – приданое богатейшее, его круль как награду хочет использовать. Но это, конечно, всего лишь слухи – завершил Илья.
– А-а-а! – заломил руки князь, – проклятый, проклятый Казимир! Боярин, молю тебя, помоги вызволить жёнку, что хочешь для тебя сделаю…. Жизни не пожалею! – вскричал воевода.
– А что я? Али мне на Казимира войной идти, Вильню и Краков в осаду брать? – тем же манером, что ранее говорил князь, ответил ему Илья. – Ты, ведь и сам можешь себе помочь, – сказал Ласкарёв, искоса взглянув на воеводу.
– Я? Как? – сдавленно произнёс князь.
– Ну, как же…, как же, – притворно удивился боярин. – Твой брат Симеон, почитай в лучших друзьях у королевича Александра.
– Так что с того, – вяло ответил князь-воевода, – королевич никаких дел при дворе не ведёт, всё по застольям, да по охотам, помимо отца всем ростовщикам уже задолжал, дружба с ним никому ещё впрок не пошла, – сказал князь Фёдор.
– Всё так, всё так, – дважды повторил Илья, – но кое-что, ты князюшка упускаешь. Ты ведь хочешь вызволить свою жёнку? Ну, так упроси брата, чтобы тот бил челом королевичу. Коли захочешь, то слова нужные сам найдёшь и сумеешь вложить их в братовы уста.
– Ох, не знаю…, – смутился воевода.
– А ты подумай, может в этот самый день, пока ты в замешательстве, Казимир уже и назначил новое крещение, а может заодно и свадьбу?
Князь подскочил на месте и заметался по шатру:
– О горе мне! Господи помоги, вразуми мя господи! – он остановился напротив боярина. – Всё отпишу, всё сделаю, а надоть, так сам пойду на поклон к Казимиру!
– Эх-хе, этим только себя сгубишь, а её не спасёшь, – укоризненно покачал головой Илья, – ты, покамест, всё крепко обдумай до завтрашней ночи, к этому времени и мой посланец в Литву будет готов.
Боярин Ласкарёв уже собрался покинуть шатёр воеводы, как взгляд его зацепился, за оставленную на грубом столе розетку.
– А с этим, что мыслишь делать? – палец Ильи указала на орденский знак.
– А ты боярин, что посоветуешь? – вкрадчиво спросил князь.
– Отошли-ка ты, княже, сей знак к Москве в посольский приказ, пущай там думают, тем временем, сам с войском поостерегись, у орденцев сильная и хорошо обученная пехота, людей своих положишь зазря.
– Быть по сему! – хлопнул по колену князь.
– Ну, так, до завтрашней ночи, княже, думай…, – на ходу бросил Илья, покидая шатёр воеводы.
Настоятель храма Архистратига, в простонародье – Архангельского собора, стоял на ступенях и щурился на позднее осеннее солнце. Почти неделю было ненастье и полоскали дожди, а вот сегодня, как только он вернулся в свой храм, на куполах московских церквей заиграли пронзительные лучи низко висящего в облаках светила. Крякнув и размашисто перекрестившись на солнечный диск, отец Михаил, опираясь на посох, тяжелой походкой пошёл навстречу боярам Беклемишевым, что дожидались его у входа в храм.
Бояре, заметив, что настоятель сам идёт в их сторону, ещё издали смиренно поклонились старцу в пояс.
– Здрав будь отче, – первым басовито прогудел Семён Васильевич.
– Здрав будь отче…, – нестройно подхватили Никита Васильевич и Берсень.
– Ну, полно…, полно чада мои, – расплылся в улыбке отец Михаил. Он дал каждому приложиться к своему наперсному кресту и обнял по очереди, – рад…, рад я вас видеть в такой-то светлый денёк, ещё на службе вас заприметил, согрели вы сердце старика как это солнышко, – настоятель указал вверх. – А почто тут стоим? Пожалуйте ко мне, уважьте….
Бояре, все трое, снова поклонились.
Отец Михаил сделал знак монастырскому служке-привратнику и тот отворил ворота внутреннего церковного двора, куда не спеша вошёл настоятель, а следом за ним и бояре.
Берсень поразился большому количеству монахов, которые что-то таскали в грязных вёдрах, пилили большие брёвна, месили глину в низких корытах.
Заметив удивление Ивана, отец Михаил пояснил:
– Всё никак после пожара отстроиться не можем, второй год уже, вишь как купол накренило и пределы обветшали, раньше каменные были, да теперь уж как есть, ставим из брёвен, – он махнул широким рукавом в сторону нескольких монахов с топорами, которые тесали концы брёвен «в лапу».
Повернув голову в сторону, Берсень заметил, как из боковой пристройки вышло двое совсем юных монашков, а вслед за ними, шагнул сгорбленный старец с длинной седой бородой, которая свисала сосулькой ему до пояса. Больше всего удивило Ивана то, что старик поверх рясы был закован в тяжёлые вериги, на глазах его была чёрная повязка, передвигался он, опираясь на две сучковатые палки, а монахи поддерживали его под руки. Ивана как будто ожгло изнутри. «Да это же тот самый старик, коего я видал с молодым Ласкарём»!
– Кто это отче? По виду молельник великий, ишь как вериги его гнут, а он всё терпит в смирении, – сдерживая себя, полушёпотом спросил Берсень настоятеля.
Блаженно улыбающееся лицо отца Михаила вмиг стало суровым, седые брови сдвинулись к переносице.
– Нет сыне, совсем не смирен этот старец, и это я повелел заковать его в эти железа за его глумление и хулу. В молодостях был он мужем вельми набожным и учёным, а ныне совсем худым монахом стал. В речах и мыслях не воздержан, гневлив. Вот и замыкают его после службы подалее в клеть.
– А отчего его очи завязаны тряпицей, он что – слепой? – снова не сдержался Иван.
– Не…, – качнул головой, стоящий тут же служка-привратник, – пока ещё не слепой, хотя и гноятся его глазницы.
– Спаси господи! – разом перекрестились бояре.
– От чего же это? Уж, нет ли какой липкой хвори? – вперёд всех спросил Семён Васильевич.
– Нет, господь милостив к нам, хвори нет, – уверенно сказал отец Михаил, выразительно посмотрев на привратника, – но наказание, ниспосланное ему господом по заслугам…, – настоятель развернулся на месте, бояре замерли рядом. – В день поминовения мученика Лонгина-сотника, этот старец подглядывал в дырку в заборе за монашками, что в заречье возле бань полоскали своё бельё, и ему оттуда – из-за забора ткнули пальцем в глаз.
– А вот оно что, – заулыбались бояре.
– Но почему у него завязаны оба глаза? – не унимался Берсень.
– Он решил вторым глазом посмотреть, кто ткнул, – пояснил настоятель, незаметно показывая улыбнувшемуся служке свой пухлый кулак. – Да хорошенько как ткнули…, – отворачиваясь от привратника, сказал отец Михаил, … – потому, как с прошлой недели дух зловонный он него идёт, загноились видать очи. То наказанье господне, за его грехи, – настоятель со вздохом поднял глаза к небу.
– А, почто-ж, мы всё тут-то во дворе? Идёмте скорее в мои покои, – заторопился он. Бояре, сдерживая улыбки, проследовали за ним.
В покоях настоятеля было светло.
Солнечные лучи через высокие сводчатые окна падали прямо на середину просторной комнаты, рассыпались широкими полосами по длинному столу из морёного дуба, отражались от множества светильников и лампад, блаженным светом освещали десятки больших и малых икон на стенах.
Все расселись за большим столом настоятеля и Берсень украдкой стал разглядывать отца Михаила, которого вблизи не видел уже давно. С тех пор в нём кое-что изменилось. Вместо стройного русобородого мужа, во главе восседал тучный совершенно седой старик с широкой окладистой бородой, большим мясистым носом и кустистыми бровями.
Когда удалились служки, настоятель тяжело откинулся на спинку своего кресла и ласково посмотрел на бояр, как бы приглашая к разговору.
– Бьём челом тебе отче, – начал за всех Семён Васильевич, по делу мы, вельми важному, как к другу и как к отцу нашему духовному.
– Да ладно уж, прям как к отцу, – продолжая улыбаться, ворчливо ответил довольный Михаил, – небось, молодой боярин без надобности так и не проведал бы, сколь годов уже изредка на службу забежит и фьють – только его и видели. Эх молодость – молодость… Но, давайте к делу, коли уж так.
Бояре переглянулись между собой. Заметив их нерешительность, настоятель кивнул Ивану: – ты младшой говори.
Берсень начал свой рассказ. Вначале он говорил спокойно и размеренно. Но чем дальше, тем сильнее распалялся, и под конец своего повествования, он вскочил и стал метаться вдоль стола, показывая жестами, и как он безуспешно пытался найти следы похищенных с их двора людей, и как его отвадили на подворье Ласкарёвых. А о своей встрече с Дмитрием Ласкарёвым он умолчал. Желая оставить это на потом….
Братья Семён Васильевич и Никита Васильевич, во время рассказа, только подтверждающее кивали головами, а отец Михаил успел несколько раз перекреститься и вытереть со лба пот.
– … А, когда дядя поведал, что видел Силантия здесь, мы поспешили к тебе отче, бьём челом, чтобы ты дозволил поговорить со своим узником, – закончил Берсень и сел на лавку рядом с отцом.
Воцарилась напряжённая тишина. Бояре в три пары глаз уставились на настоятеля, который задумчиво молчал.
– Та-а-к, – наконец протянул он, поднимая глаза и щурясь, как будто от солнечного света. – Это хорошо, что господь вразумил вас прийти ко мне, ибо сейчас такое время, что можно угодить в большие неприятности, настолько большие, что любого человека смолотят в муку. И хотя, я не должен вам этого говорить, но дабы уберечь ваши головы скажу – дело из которого вы не как не хотите вылезти – есть государева забота, а паче того ещё и церковное. Да-да дети мои, ибо человек, о котором вы спрашиваете – преступник и еретик. И этого, я вам сказывать не должен. Но, дабы внести ясность, всё же возьму на себя сей грех: сидельца того, о ком вы просите, вместе с его братом Силантием, забрали ещё с неделю назад государевы люди. А я, на радостях, что избавился от этой чёрной ноши, не только отслужил благодарственный молебен в этом храме, но и испросив соизволения митрополита, совершил паломничество в скит. Там денно и нощно молился об избавлении от скверны, ибо собор наш не темница и держать в нём злодеев не след. Ноне, вернувшись, и услыхав ваш сказ, понимаю, что господь хранит меня, а вас и подавно, ибо за ослушание нашего государя – кара! Но вас она миновала. И мой вам совет: не искушайте господа нашего – отступитесь!
Бояре молчали. Распалённый Берсень вскочил с места:
– Отче! С рождения знаешь ты меня, но ведь не за ради себя я хочу сие дело до конца довесть! Ведь чувствую, что тут крамола гнездится!
– До какого конца? Ты о чём сыне? Где тот конец-то? Послушать тебя, так ты как будто миску глупости съел. Никакого конца в этом деле нет и быть не может, ибо испокон веку есть борьба с ворогами за нашу веру и за нашу землю.
– Но, ведь Силантий то, как от греков ушёл, то не вернулся на наш двор, а зачем-то пришёл к тебе? – перебил настоятеля вопросом Берсень.
Это вывело отца Михаила из равновесия. Он пристукнул кулаком по столу, так что все трое бояр вжали головы в плечи.
– Молчать! Я вам, о чём тут толкую? А? Это дело не по вашему уму! Всё, государь сказал своё слово, и оно свято! Ты юнец рад должен быть, что в сём деле поучаствовал и великую пользу принёс. Но на этом хватит задавать вопросы, на которые не получишь ответы. Не кличь на себя беду! Разумел?
– Про беду то я понял, но как же так, отче, грекам, значит дело по уму, а мне нет, чую я, что здесь что-то не так….
– Молчи! Молчи – прокляну, – выкрикнул отец Михаил. – Не прикидывайся дурнеем, Иван! И вот что я тебе ещё скажу: причина многих жизненных ошибок в том, что мы чувствуем там, где нужно думать – и думаем там, где нужно чувствовать. Отринь от себя все мысли об этом деле, ибо они ведут во тьму! А вы…, – отец Михаил указал рукой на отца и дядю Ивана, – вы, ещё более грешны, чем сей молодец! Уже бороды давно поседели, государевым делом не раз занимались, посольство правили и в боях были, а всё не обрели житейской мудрости. Глаза-то раскройте, да оглядитесь окрест! Война сколь годов не прекращается, а с ней вокруг Москвы мечутся тёмные тени и дурманная ересь, что как гниль поражает тех, кто на миг оступился и упал во тьму собственных желаний и г-о-р-д-ы-н-и, – последнее слово отец Михаил почти пропел, повышая и без того громкий голос.
– Что ж, отче, спасибо тебе за всё, коли так, то мы с твоего соизволения удалимся восвояси, – Семён Васильевич встал со своего места и поклонился настоятелю, в след за ним поднялись и молча, отвесили поклон Никита Васильевич и Берсень.
– Куда ж вы так сразу, а трапезничать? – притворно огорчился отец Михаил.
– Благодарствуем отче, токмо ноне ещё служивые дела в приказе государевом, – подал голос Никита Васильевич.
– А-а-а…, понимаю, – сдержанно сказал настоятель, – что ж, коли служба торопит, то ступайте с моим благословением. А, ты, молодший, – перст отца Михаила указал на Ивана. – Почаще бывай в церкви. Ибо не хорошо заботится только о теле, забывая о душе. Сие дело не шутейное, особливо, коли в твоей голове, то и дело бесы своими хвостами крутят.
Берсень, в ответ, полукивнул и тут же шагнул за порог, не дожидаясь окончания крестного знамения настоятеля.
«А ведь и у тебя тут святым духом и не пахнет святой отец. Почитай изворотлее греков ты будешь. Но я всё одно узнаю…. Всё вызнаю. Мне б теперь только, до этого старика добраться», – думал про себя Иван, вихрем несясь вниз по ступеням из покоев настоятеля.