Мне пятнадцать, и я только что узнала, что мама и Монджо вместе.
Мама и Монджо.
Нужно немедленно поговорить с Монджо. Уйду из коллежа в обед и пойду к нему. Пусть сам мне скажет. Хотя в последнее время отношения у нас прохладные. Холоднее и холоднее. «Смотри у меня, Алиса», – предупреждает он. Все у нас не так, как раньше, это точно. Он и сам это без конца повторяет в последние несколько дней. Или недель. Вообще-то, когда я его не люблю, время летит ужасно быстро. Это как с ПУ. Гнев сжирает все, и день, и ночь, а время и подавно. Я как будто на всех парах лечу с горки, а рулит гнев. И зеркала заднего вида нет. Иногда подступает такое отвращение, что я ненавижу Монджо, правда. Мы можем ладить, болтать или молча сидеть рядом, вот только я знаю, что рано или поздно он захочет со мной переспать, а я не хочу, и это все портит. Мне становится тревожно. Он всегда дуется, когда я отказываюсь, а потом игнорирует меня, и мне страшно. И тогда я сама проявляю инициативу. Делаю первый шаг, чтобы растопить лед. И мы делаем это. А потом снова поднимается гнев, и я на себя злюсь. Иногда я даже забываю, почему любила его так мало. Он говорит, ему не нравится, что я расту. И какой становлюсь. Но ведь это же нормально. Трудный возраст, говорят взрослые.
Не знаю, что там себе вообразила мама. Она и он – пара? Монджо и мама? Вместе? Это невозможно. Она выдумала фиг знает что. Ее занесло, это точно. Она уже давно ни с кем не встречается, вот ее и занесло. Точка. Монджо, наверное, пошутил, ляпнул глупость, не подумав, а она и поверила. Он ведь и сам про нее говорит: «Твоя мама – наивная, дурочка, балда, простофиля, дурында». Вообще-то я его всегда одергиваю, когда он говорит о ней гадости. А он клянется, что пошутил.
Или, может быть, частично это правда. И они с мамой будут жить вместе. Желающих заниматься в клубе не так много, и, как я поняла, Монджо теперь зарабатывает меньше. Поэтому я должна быть к нему добрее. А не только когда он потом дарит мне подарки. Хватит расстраивать его отказами. Когда я избегаю его, он думает, что я его не люблю, и ему очень больно.
Монджо один на ресепшене. Он удивлен, что я явилась в «Пальмы» в такое время.
– Ты разве не должна быть на уроках? – спрашивает он.
Я набрасываюсь на него и сразу выкладываю про маму и ее блажь, мол, вы влюбились и будете жить вместе. Это что за бред? Он спрашивает, представляю ли я, что он чувствует, когда я, в свою очередь, рассказываю ему про Октава.
– У тебя своя жизнь, девочка моя, – выдает он мне, – так что не удивляйся, что и у меня теперь своя.
Я начинаю плакать, что он такое говорит? Уверяю, что с Октавом ничего не было, что у меня только он один и что, кстати, недавно я видела, как он с Евой выходил из раздевалки. Она была вся красная, и мне ли не знать, почему она раскраснелась, как когда-то Бента и еще Анаис. Я сыплю именами, я знаю, что говорю правду, я все видела, все слышала, я пряталась в туалете, а они были рядом в душевой. Анаис из «Коал». Он даже называл ее Анной. Но он отрицает, все отрицает. Так убедительно, что я думаю, может, мне приснилось. От страха чего только не приснится. Когда он вот так отпирается, глядя на меня, будто я сошла с ума и все вру и вообще веду себя отвратительно, я ему верю.
Разозлившись, он уходит в свой кабинет. Я иду следом, как он меня учил, типа мне больно: чтобы все подумали, будто я ушибла локоть и мы идем за мазью или за льдом, холодильник-то в кабинете. Он закрывает дверь, и я бросаюсь ему на шею, целую его, спрашиваю, правда ли он будет жить с нами. Он отвечает, что я глупышка, что больше всего на свете он хочет жить со мной, а мама – просто фасад. Я не знаю, правда ли он так говорит или я сама так думаю, и прошу его все это повторить, но он молчит. Он закрывает мне ладонью рот, поворачивает меня, хватает справа и слева, спускает с меня комбинезон и называет Анной. Я спрашиваю себя, куда же девался прежний Монджо, который жарил по вечерам блинчики, с которым мы хохотали и ели конфеты, уже почистив зубы. Я так хочу, чтобы он вернулся, что широко открываю рот, как будто он может появиться оттуда.
Потом он перебирает бумаги на своем столе и говорит, что «устал», «разочарован». Просит никогда больше не закатывать ему таких сцен ревности. «Ева – никто, поняла? И Анаис тоже. Всё. Ты ничего не видела, потому что ничего не было, ясно? И не создавай проблем на пустом месте! Ты же не будешь вести себя как подозрительная старуха, в твоем-то возрасте?»
Когда он говорит «старуха», я не знаю, это для него двадцать лет или сорок.
– Кстати, расскажи, – продолжает он мягче, глядя мне прямо в глаза, как будто успокаивается, – ты больше не виделась с Октавом? – Тут он прыскает со смеху и добавляет: – Красавчик Октав, три волоска на подбородке, да? Милашка Октав, весь лоб в прыщах.
Он, кажется, снова злится. Мне хочется защитить Октава, но все слова, которые у меня получаются, про Монджо.
– Я люблю только тебя, – говорю я, – честное слово. С Октавом ничего не было, давай у нас все будет как раньше…
– Ты сама во всем виновата, – отвечает он.
Но ведь он сам просил рассказывать ему, кто из парней ко мне подкатывает, сам подтолкнул меня к Октаву и просил, чтобы я докладывала ему все подробности. А когда Октав, кажется, мной заинтересовался и я поняла, что он мне нравится, особенно чувство юмора и ямочки на щеках, Монджо пошел пятнами. Он старался не вспылить, но я-то видела, что ему неприятно, и, сказать честно, потом немного на этом играла. Особенно когда увидела Еву. Я тогда сказала ему:
– Тебе, Монджо, мало девчонки-подростка, еще и малолетку подавай?
Вот тут я в самом деле нарвалась, Монджо это умеет, сначала наорет, а потом обдаст таким ледяным холодом, что лучше бы меня разрезали без наркоза. Я теперь для него никто, я больше не существую, в субботу на тренировке он не удостоил меня даже взглядом.
– И можешь завтра не приходить помогать, ты мне не нужна, – сказал он, когда я уходила.
Да, с недавнего времени по воскресеньям с утра, когда у меня нет соревнований, я помогаю на общих тренировках младшим начинающим «Коалам». Так мы можем иногда ночевать у него с субботы на воскресенье, а у мамы выдается свободный вечер. Я пожала плечами и ответила, что все равно приду, но он бросил:
– Не вздумай.
С тех пор мы больше не виделись.
Он так и сидит, уткнувшись в бумаги.
– Все, уходи, – говорит он, – Октав будет беспокоиться.
– Когда мы увидимся?
– Там будет видно.
– Но ты правда будешь жить с нами?
Он подходит ко мне, и я думаю, что он сейчас даст мне пощечину, но нет, он разворачивает меня к себе, гладит и покачивает, говорит:
– Не волнуйся, Анна, все будет хорошо.
И я ему верю.
Мы могли бы некоторое время не заниматься сексом, потому что мне все больнее, но я не смею его об этом попросить. Могли бы просто погулять или сходить в кино, даже поспать вместе на следующих соревнованиях, но не обязаны же мы делать это каждый раз. Вообще говорят, что всегда можно сказать нет. У нас в коллеже была лекция по половому воспитанию. Это нужно делать, только когда оба в паре хотят и никто ни на кого не давит. Мое тело – оно мое. Почему Монджо всегда говорит, что я – его? «Ты моя, Анна, скажи это». «Я твоя, Монджо». Я говорю. Но про лекцию я ему не рассказывала.
– Так вы с мамой – это правда или нет?
Монджо смотрит мне прямо в глаза. Крепко прижимает к себе, запускает руку мне под комбинезон. И отвечает:
– Ты и я, поняла? Все остальное – это взрослые дела. Мы с твоей мамой друзья.
Мне больно, но хорошо. Теперь я верю ему.