В прекрасном и яростном мире… Стихи - читать онлайн

Нельзя включить воспоминания,

Как телевизор или свет —

Тут бесполезны все старания,

Тут никаких рецептов нет.

Они приходят как бы сами.

Законы их сложны, тонки,

Но, уж явясь, идут за нами

Порой до гробовой доски.

Когда мне снится-вспоминается

То, что я видел на войне,

Со мною иногда случается —

Кричу невольно я во сне.

Как я боюсь, чтоб этот крик

В твою светёлку не проник.

Ты всего на три года моложе меня —

В нашем возрасте это пустяк.

Но меня опалило дыханье огня,

Хоть и ты уж давно не простак.

И тебе довелось натерпеться всего,

Тоже лиха досталось хлебнуть,

Только горьких прозрений пути моего

Не знавал и не знает твой путь.

Я тебе это вовсе не ставлю в вину.

Никому не судья, не кумир, —

Просто видел я

больше тебя

на войну,

На огромный и яростный мир.

Он в эту ночь уснуть не может,

Сосед мой, отставной майор.

Та боль его доныне гложет,

Тот гнев горит в нём до сих пор.

А если и вздремнёт усталый,

То уж в четыре-то часа,

Как по команде запоздалой,

Он вскочит и протрёт глаза.

И перед ним опять виденья

Того рассвета, дня того,

Когда свершилось нападенье

На землю милую его.

На пограничном полустанке

Их было горсточка людей,

И через них прорвались танки

На спящих женщин и детей.

Он будто слышал, как граница

Внезапно хряснула. А он

Мог лишь стонать да материться,

Последний расстреляв патрон.

Ему нет дела до масштаба

Чужой вины и в чём вина.

Просчёты Сталина, Генштаба

Он на себя берёт сполна,

Поскольку в том бою неравном

Остановить врага не смог

На направленье самом главном,

Что прямо к сердцу – на восток.

Те танки-псы да бомбовозы

Тогда побили всю братву…

И он сейчас глотает слёзы

Да шепчет: – А вот я живу…

Старик не верил в Бога сроду,

Но вот уже в конце пути,

Как Богу, молится народу:

Ведь ты всемилостив. Прости…

Всем, за Россию павшим, слава

И память скорбная вовек!

Их свято чтят и мать-держава

И каждый честный человек.

О всех нам не избыть печали

Средь будней, праздников и дел,

Но у того, кто пал в начале

Особый всё-таки удел…

Им, кто сражался в Бресте, в Орше,

В Смоленске, Вязьме, у Орла,

В земле лежать не всех ли горше? —

Им неизвестно, чья взяла.

Они не знают, удалось ли

Нам отстоять Москву зимой

И как и что там было после

Со всею Русью, всей страной.

И что с детьми? И что с женою?

Жива ли мать? И где отец?

Ещё пойдём ломить стеною

Или уже всему конец?..

Над ними годы проплывают,

Как многотонные суда,

Но ничего они не знают

И не узнают никогда.

Но без раздумий всё отдали,

Всё совершили, что могли

И, не колеблясь, прахом стали

Родной единственной земли.

Осень сорок второго года.

Мы от фронта верстах в пяти.

Учат нас. Командиром взвода

Изверг – хуже не приведи.

Только зыкнет бывало: «Связью

Обеспечить КП за час!»

И бежишь, и ползёшь ты грязью,

И потеешь ты десять раз.

Как спасения ждешь отбоя.

Он нужней, чем хлеба кусок.

Только снова: «Тревога! К бою!»

Или – ночью-то! – марш-бросок.

С полной выкладкой, всё по форме.

Верст на двадцать – «Вперёд, братва!»

И не поят тебя, не кормят,

И душа в тебе чуть жива.

Вот и ноги совсем как вата.

А комвзвода – песню свою:

«Тяжело в ученье, ребята,

Но ещё тяжелей в бою!»

Кто-то раз ему брякнул: «Врете!»

Да и я считал, что брехня.

Но при первом же артналёте

Он от взрыва прикрыл меня.

Сорок четвёртый. Польша. Висла.

Мне двадцать лет. И как Вийон,

Я жизнь люблю сильнее смысла,

Сильней значения её.

Как все, хотел в живых остаться,

Без костылей прийти с войны,

Но, как нетрудно догадаться,

Я знать не мог ещё цены

Любви, испитой полным кубком,

Отцовства радостям простым,

Труду, смиренью и уступкам,

Ветвям черёмухи густым,

Неторопливым наслажденьям

Неспешного теченья дум,

Случайным нежным песнопеньям,

Тропе, что выбрал наобум…

Потом лишь это всё изведав,

Я оценить сумел вполне,

Что отдал на алтарь Победы

10-й «А» на той войне.

Всё ближе заветная дата.

Я верю, что в этом году

Нелёгкой походкой солдата

К тебе на крыльцо я взойду.

На стук мой ты вскочишь с постели

И, дверь не прикрыв за собой,

К потёртой и пыльной шинели

Прижмёшься горячей щекой.

За долгие сроки разлуки,

За то, что пришёл из огня

Твои драгоценные руки,

Как прежде, обнимут меня.

Если было б судьбой суждено мне

Жить до ста, даже тысячи лет,

И до тех бы времён я запомнил

Дня Победы и облик и цвет.

Слёзы счастья и скорби на лицах,

День из горя и радости весь,

Залпы тысячи пушек в столице,

О Победе разнёсшие весть.

И сердечное краткое слово

Поздравленья отцом сыновей

В этот День мы услышала снова,

Дети разных земель и кровей.

Это слово не часто звучало,

Но всегда укрепляло сердца.

С ним прошли мы войну от начала

До Победного Дня, до конца.

– О чём твой шум, – спросил я у березы

На перекрёстке русских двух дорог. —

Я слышу в нём стенанья, вздохи, слёзы,

Но смысла их я разгадать не смог.

– Я не берёзой родилась когда-то, —

Мне листья отвечали в вышине. —

Была я молодой женой солдата.

Он до сих пор ещё на той войне.

Весной победной молодые ноги

Встречать его несли сюда меня.

Дни напролёт ждала я на дороге,

Глаза рукой от солнца заслоня.

Ты знаешь, путник, сколько отзвенело

Зелёных вёсен с давней той поры.

Я в ожиданье одеревенела,

Надев наряд из листьев и коры.

И к лучшему! – она вздохнула глухо. —

Не верю я, что враг его убил.

Вернётся он. А я уже старуха.

Меня бы он невольно разлюбил.

А так – любовь бедой не обернётся.

Я как береза хороша – взгляни!

Увидит он меня и улыбнётся,

И сядет отдохнуть в моей тени.

Тогда над головой его склонённой

Тихонько песню спеть я захочу,

Чтоб он услышал голос мой влюблённый.

Сейчас я песню эту и учу.

Ответив мне, берёза зашептала

Опять о том, чем только и жила.

Казалось ей, что дней осталось мало.

Она спешила выучить слова.

Мои многие сверстники ныне, уж в зрелые годы

Всё стучат и стучат кулаками в ворота любви.

Не судите их строго. Их юности нежные всходы,

Их мечты и надежды потоплены были в крови.

Надо выстоять было и вспять обратить ту лавину,

Что наслали фашисты на землю родимую их.

Задолжала им юность рассветов своих половину,

И ночей, и черёмух, и песен прекрасных своих.

Огрубели в ту пору сердца, и желанья, и нервы.

Они знали одно: сокруши! отомсти! раздави!

Потому и любовь начиналась для многих не с первой,

А с второй или третьей и даже с десятой любви.

Но о первой, не бывшей, тоска их всё гложет и гложет.

И в квартире богатой, и в скромной крестьянской избе,

На работе, в пути, на непраздном супружеском ложе

Всё она перед ними маячит, всё манит к себе.

Вот возникла опять из-за ближнего вдруг поворота

И куда-то исчезла, шепнув еле слышно: «Лови!»

И бегут мои сверстники, бьют кулаками в ворота…

Кулаки их и души разбиты уже до крови.

Прислушайтесь, имеющие уши:

И рядом с вами и от вас вдали

Всё реже, всё печальнее и глуше

Стучат о нашу землю костыли.

А вспомните, как яростно стучали

Они везде-везде в былые дни,

И облака из пыли и печали

Шли над страной от этой стукотни.

Но год от года войско их редело

На тротуарах и на большаках,

Валялись они чаще всё без дела

В чуланах, в сенцах да на чердаках.

Их стук да скрип вот-вот уж прекратятся,

И тихо станет среди бела дня.

И в тучи облака преобратятся,

Всех нас, живущих, тенью осеня.

Я на войне зелёным был юнцом,

И если б долголетья тяжким даром

Как фронтовик был наделён Творцом,

То мог предстать бы пред Его лицом

Последним самым, хоть не самым старым.

Подумать страшно: вся ушла братва…

И что такое Т-34,

Сорокапятка, Пэ-пэ-ша, У-2

И прочие старинные слова

Я буду понимать один лишь в мире.

Но и один я в майский день приду

К Могиле Неизвестного Солдата.

А если кто-то бросит на ходу,

Увидев, что гвоздики я кладу:

– Какой сегодня праздник? Что за дата? —

А если кто-то будет сквозь смотреть

На выцветшие орденские планки,

То лучше мне сегодня умереть,

Чем заживо среди живых гореть

В забвения тяжёлом танке.

Он тенью входит к людям в дом

И днём погожим, и в ненастье

И хнычет без конца о том,

Какое у него несчастье.

Вот он сидит передо мной,

И меркнет свет в моей квартире.

– Ах, горше участи земной

Никто не ведал в этом мире!..

Я встал и музыку включил.

И, к нам войдя, сказал Бетховен:

– Замолчь! Ты ноги промочил,

А он свой тяжкий крест влачил,

Где пот ручьём, где лужи крови.

В тот славный год в начале мая,

Надежд полна и весела,

Одна крестьянка молодая

Дубки из леса принесла.

И в честь победы над фашистом

И чтобы муж-солдат был рад,

Дубочки те с мечтою чистой

У хаты высадила в ряд.

Она о той поре мечтала,

Когда в их ласковой тени

Внучатам сказки бы читала

В иные благостные дни.

Но не вернулся муж-воитель.

В последнем яростном бою,

Европы всей освободитель,

Сложил он голову свою.

И пролегла рекой разлука…

Судьба солдатки тем грустней,

Что у неё не только внука,

Но нету даже и детей.

Выходит, в той жестокой схватке,

Что завершила наш поход,

Убит не только муж солдатки,

А пресечён был целый род.

Солдатка уж давно седая,

Дубки ж её всё зеленей.

Они, листву перебирая,

Шумят то тише, то сильней.

И песни славы ими спеты,

И песни горя да тоски —

Они ж сыны самой Победы

И смерти воина годки.

И потому так любит слушать

Седая женщина их шум…

Ты не посмей ничем нарушить

Ни трудных чувств её, ни дум.

– Спокойно спи, суровый маршал, —

Я прошептал издалека,

Когда пред ним в прощальном марше,

Чеканя шаг, пошли войска.

Парад последний принимал он,

Как встарь, у стен седых Кремля,

И шапки медленно снимала

Вся наша скорбная земля.

То был парад сынов и внуков

Солдат минувших грозных лет,

Которых он, Георгий Жуков,

Водил под стягами побед.

Для битв великих был он скроен

И в стане вражьем сеял страх…

Шли батальоны чётким строем,

Держа равнение на прах.

Но вот, печальный и красивый,

Прошёл последним старшина,

И вдруг с небес над всей Россией

Распространилась тишина.

И я увидел вещим оком,

Что нам дают иные дни,

Как за живыми вслед потоком

На площадь хлынули ОНИ.

ОНИ, что пали под Москвою,

Чьей жизнью выжил Ленинград,

Как будто их водой живою

Подняли нынче на парад.

О ком по всей стране рыдали

И кем гордиться ей века —

Тут сталинградцы шли рядами,

Под Курском павшие войска…

Один в тулупчике, в ушанке,

Другой в пилотке, босиком,

Кто почернел в сожжённом танке,

Кто бел лицом, как снежный ком.

И те пришли из крайней дали,

Кто брал Берлин и сам рейхстаг,

Кого уже с победой ждали,

Да не учли один пустяк…

От генерала до солдата —

Все перед ним текли рекой.

Из них он многих в бой когда-то

Послал державною рукой.

И он порой при этом ведал,

Что не вернуться им назад,

Что не видать им дня Победы,

Как не цветёт зимою сад.

Таков войны закон суровый.

И всё ж, им посланные в бой,

Они бы и теперь готовы

В бою прикрыть его собой.

И здесь, в его последней Ставке,

Хоть у стены стоял портрет,

Не старца видели в отставке,

А полководца в цвете лет.

…И вот уж прах замуровали,

И дело шло к исходу дня,

А тени всё маршировали,

Молчанье скорбное храня.

И уж закончили мы тризну,

И ночь сошла на ширь земли,

А те, кто пали за отчизну,

Всё шли да шли, всё шли да шли…

Говорил фронтовик двадцать третьего года рожденья,

Он из тех, у кого за спиной Сталинград и рейхстаг.

Он божился: «Ей-богу, не сон, не мираж, не виденье.

Всё я сам это видел, и всё было именно так».

И опять повторял: «Не легенда, не сказ, не былина.

Навсегда сохранит в своём сердце родная земля

День, когда наши внуки вернулись домой из Берлина

И под знаменем красным прошли по Тверской до Кремля.

Двадцать семь у них было букетов им выданных алых.

И с поклоном сыновьим возложили их все у стены

На могилы прославленных маршалов и генералов,

Незабвенных героев великой народной войны.

Но могиле одной запретил командир поклониться,

Положить в изголовье хотя бы гвоздичку одну.

И косились солдаты, мрачнели солдатские лица,

Ибо с помощью их ещё раз оболгали войну.

Сколько лет уже лгут и не могут налгаться досыта,

На могилы плюют, разбивают кресты и гробы…

Ах, как хочется им, чтобы правда была позабыта!

Как назвать их? Антихристы. Нелюдь. Рабы.

И в кругу нашем, редком уже, но по-прежнему братском

Тяжело мне, товарищ, и мерзко о них говорить,

И скажу лишь одно: в сорок третьем под Гжатском

Не доверил бы им даже кашу солдатам варить.

И, в душе проклиная запрет скудоумно греховный,

Уходили солдаты за скорбным отрядом отряд…

Вдруг один обернулся: – Спи спокойно, Верховный,

Мы припомним и это – ведь настанет и наш Сталинград…

А когда уж луна горизонт озарила московский,

То очнулись герои, преступив роковую межу,

И сказал самый младший, изгнанник Литвы Черняховский:

– Разве он допустил бы! Я гвоздики ему положу.

Маршал Жуков шагнул, под луною сверкнув орденами:

– Вспоминаю о нём каждый раз, как вокруг погляжу.

Этот смрад и развал, спор и кровь меж страны племенами

Разве он допустил бы! Я гвоздики ему положу.

Адмирал Кузнецов, от него претерпевший немало,

Поднял руку: – А я лишь о том вам скажу:

Сколько гаваней лучших у нашего флота не стало!

Разве он допустил бы! Я гвоздики ему положу.

Тут и сын его Яков, погибший в плену, оказался.

– Мой отец, – он сказал, – был уверен, я честно умру.

И менять на фельдмаршала сына не стал, отказался.

Он иначе не мог. Дайте пыль я с могилы сотру.

И один за другим его маршалы и генералы

Подходили за сыном к могиле и клали цветы.

Это видел я сам, – мой рассказчик закончил устало.

И ревниво добавил: – Неужто не веришь мне ты?

Зарыли его у Кремля

Без почестей, ночью, украдкой.

И пухом не стала земля,

И сон его вечный не сладкий.

Но в мае, в тот день торжества,

Что в сердце храним мы особо,

Лишь в полночь затихнет Москва,

Встаёт император из гроба.

И видит он нынешний мир,

В котором России так тяжко…

На нём всем знакомый мундир

И с красной звездою фуражка.

Идёт… Перед ним Мавзолей.

В ту чёрную осень отсюда

Шеренгам своих сыновей

Дал веру он в грозное чудо.

Сюда в 45-м году

Победа на крыльях явилась…

За это на Страшном Суду

Ему бы немало простилось.

Страну озирая кругом,

Он ищет надежды и смысла…

Вдруг видит: над звёздным Кремлём

Трехцветная тряпка повисла.

– Да как это терпит народ?

И что с моей родиной стало? —

Он маршалов грозно зовёт,

Зовёт молодых генералов.

Но те, кто был славен в бою,

Его уж не слышат в могиле,

А те, что сейчас – изменили

И продали шпагу свою.

Тогда он спросил тишину:

– Где Яков, мой сын? Где Василий?

– Расстрелян был Яков в плену,

А младшего здесь затравили…

Тогда, современник, к тебе,

Как встарь, обращает он слово:

– Неужто ты сдался судьбе?

Когда ты поднимешься снова?!..

И ходит он взад и вперёд,

Ответа от нас ожидая.

Но тихо. Безмолвен народ

И в ночь на Девятое мая.

На Спасской пробили часы,

Восток оживился, алея…

Платком вытирая усы,

Спускается он с Мавзолея…

Маленькая, седенькая, в чёрном,

Женщина на кладбище пришла.

Было в её облике покорном

Что-то выше и добра, и зла.

С жизнью она счёты завершила.

Здесь в могилах вся родня почти.

И себе уже давненько сшила

Платье для последнего пути.

Нынче день свиданья с сыновьями.

Если б их погладить по вихрам…

Полземли прошли они с боями,

И все трое здесь. От старых ран.

Вот могила младшего, Николки.

На цветке качается пчела.

Подошла и не спугнула пчёлки,

Тихую молитву начала.

Позади вся жизнь её клубилась.

Спали вечным сном её сыны.

А она о будущем молилась:

Чтобы больше не было войны.

Еле слышно шелестели листья,

Словно с ней старание деля…

На таком предельном бескорыстье

Только и стоит ещё земля.

Рдел закат причудливо и яро,

Охватив, казалось, полстраны,

И напоминал мне то пожары,

То знамёна, то зарю войны.

А моя Катюшка-Катерина,

Доченька, синичка-егоза,

Вдруг сказала: – Это как из Грина,

Алые плывут к нам паруса!