Свет – белый, запах – резкий. Тони знает или же каким-то неведомым образом угадывает, что времени прошло много – часы или дни. И что это не Ле-Бурже, и что тело его уже не в окружении обломков самолета. Глаза открыть он пока не решается. Вдруг окажется, что ты уже умер? Он предпочитает оставаться по этому поводу в неведении. Ведь ты не умрешь, пока сам свою смерть не осознаешь. А если все же умер… то куда его отправили – на небо или в преисподнюю? Любопытство побеждает. Он медленно, очень медленно поднимает жалюзи век и видит Шарля Саллеса – тот сидит возле его постели на табурете.
– Саллес…
– Сестричка, пациент номер пять очнулся!
– Где я?
– А сам-то как думаешь?
– Ну если ты здесь, то уж точно не на небесах. Должно быть, это ад, но очень комфортабельный – с музыкой и девушками красивыми.
– Прям в точку! Госпиталь Вильмен никак не райские кущи, это уж точно. Здесь хлоркой воняет. Но сестрички попадаются – первый класс, сам увидишь…
Тони пытается посмеяться, но стоит ему шевельнуться, как тут же начинает болеть сразу все. Вдруг его пронзает беспокойство, и он вмиг становится серьезным.
– А что с лейтенантом Ришо?
– Поправится, но голова у него, конечно, пару-тройку дней поболит. Череп у него поврежден.
– Мне так жаль!
Появляется медсестра и знаками приказывает Саллесу выйти из палаты.
– Пациенту нужен покой.
Саллес хитро подмигивает своему другу, скашивая глаза в направлении филейной части медсестры. Она же делает вид, что ничего не замечает, и готовится измерить давление пришедшему в себя летчику.
И пока сестра методично сжимает и разжимает резиновую грушу, надувающую манжету у него на руке, Тони разглядывает ее с нежной улыбкой на лице.
– Отчего вы улыбаетесь?
– Потому что вы за мной ухаживаете.
– Это моя работа, – с профессиональной холодностью отвечает она.
Сложив тонометр, она оглядывает его тело, с головы до пят обмотанное бинтами.
– Авиакатастрофа, так?
– Точно так, не совсем штатное приземление.
Она неодобрительно качает головой.
– Вы у меня уже третий пострадавший пилот. Не понимаю я вас. Как будто бы и смерть вам не страшна.
– Смерть… ну да, главная забота всех и вся.
– А что, разве не так?
– Нам, быть может, меньше следовало бы беспокоиться о смерти и больше – о жизни.
Медсестра выходит из палаты, неодобрительно покачивая головой и бормоча под нос: «Ох уж эти летчики… кто бы их хоть немного уму-разуму научил».
На следующее утро, немного окрепнув, он пишет письмо матери – несколько успокоительных строчек, где в достатке и ласковых слов, и шуток, чтобы она уверилась в том, что с ним все хорошо, а в придачу – рисунки, ими он всегда свои письма украшает. Или марает. Заканчивает он послание, как и обычно, обещанием исправиться, просьбой прислать денег и еще одной: «Мамочка, люби меня, пожалуйста».
При падении Тони получил сотрясение мозга, множественные ушибы и ссадины. Однако теперь гораздо в большей степени, чем поврежденные ребра, боль ему причиняют мысли о последствиях: он без спроса взял самолет, стал причиной ранения офицера, да еще и разбил принадлежащий вооруженным силам летательный аппарат. Он мысленно перебирает возможные обвинения и доводы в свою защиту, составляя рапорт, который мог бы смягчить решение командования.
Изобретает целый воз и маленькую тележку аргументов, и все они видятся ему вполне убедительными, несмотря на серьезность его проступка. И он так озабочен тем, что же скажет командир эскадрильи, что полностью упускает из виду, что строже всего нас судит тот трибунал, что к тебе ближе всего.
В его палату торжественно, словно на театральную сцену, заходит Мари-Папон де Вильморен: молча, с высоко поднятой головой, она останавливается в метре от его постели, сложив руки на груди. На свою сестру она похожа – такая же высокая, с каре-зелеными глазами, однако с темными, а не рыжими, как у Луизы, волосами и даже с еще более гармоничными чертами лица. Красавица, но вот этой способности Лулу околдовать одним жестом целую толпу у нее нет и в помине.
В линиях прямого римского носа – фамильной черты всех Вильморенов – проступает воинственность. В щель между бинтами, которыми щедро закутана его голова, Тони пытается улыбнуться, но она не отзывается. Вся ее фигура словно выточена из глыбы льда.
– Сюда меня прислала сестра, передать тебе сообщение.
– Как она?
– Довольно сильно встревожена – по твоей милости. Моя сестра хочет довести до твоего сведения, что, посоветовавшись с родителями и братьями, она приняла решение: это не должно повториться – никогда. И если ты намерен просить ее руки и ваше обручение по-прежнему в силе, ты должен отказаться от своей абсурдной мании – летать.
– Ты это о чем?
И он садится в постели, хотя каждое движение причиняет ему боль.
– Полагаю, что я выразилась достаточно ясно.
– Перестать быть летчиком?
– Совершенно верно!
– Но это невозможно!
– Почему, позволь тебя спросить? Отец говорит, что занятие это для неудачников, что ни один уважаемый человек не позволит себе ввязаться в подобное дело.
– А что говорит Лулу?
– Я же тебе только что сказала! Это она попросила меня прийти сюда и передать тебе ее решение! Она не желает всю жизнь провести в страхе, опасаясь, что ее муж разобьется если не сегодня, то завтра или послезавтра.
Тони молчит, задумавшись.
– Или воздушные пируэты, или моя сестра. Тебе решать.
С высоко поднятой головой она сквозь зубы выдавливает слова прощания и уходит, оставляя за собой шелест колеблющихся юбок.
В его распоряжении – несколько дней в госпитале, пока не выпишут, и за эти дни он должен все обдумать и принять решение. Но разве здесь есть, над чем долго раздумывать? Его любовь к Лулу – превыше всего. Как может он отказаться от любви всей своей жизни?
Отказаться от Лулу невозможно… Но разве сможет он жить без полетов?
Он не видит, как, и, главное, где, в какой другой сфере жизни сможет он найти это счастье – разорвать путы, что приковывают нас к земле, и, став невесомым, взмыть ввысь.
Эта легкость…
Он порывисто меняет положение в постели, и острая боль в треснувшем ребре напоминает, что он не только отхлестан и побит снаружи, но теперь еще и разгромлен изнутри.
Как можно выбрать, что лучше: не есть или не дышать?
Он зол. И злится вовсе не на Лулу, потому что ее-то, конечно, понять можно. Скорее, это он чувствует себя непонятым. Полеты нисколько его не напрягают, он даже не считает их чем-то опасным. Оставшийся на земле понятия не имеет о тех связях, что устанавливаются там, наверху, о том, каким повелителем машины и времени является летчик, как твердо опирается он на тысячи кубических метров воздуха под крылом…
Впервые увидев Лулу, он непрестанно молился, чтобы она поверила в него, чтобы свершилось чудо и это божественное создание полюбило его – простого смертного и к тому же бедняка. Он горько улыбается. Бог карает нас, прислушиваясь к самым страстным нашим мольбам. Теперь Лулу любит его так сильно, что не желает мириться с мыслью, что он может разбиться насмерть, и даже не хочет позволить ему еще хоть раз сесть в кабину пилота.
И он мечется в сбитых простынях больничной койки – отчаянно и безнадежно, как оторванный хвост ящерицы.
Но любовь к Лулу де Вильморен толкает его ввысь с той же силой, что и любовь к полетам. Рыжая шевелюра Лулу – воздушный шар, что влечет его в небеса. Рядом с ней жизнь перестает быть мелкой, вульгарной. Нечего тут решать, все уже решено. Лулу хочет, чтобы он был с ней, живой и здоровый. Разве это не чудесная новость? Да он самый счастливый на свете человек! Но как же так, почему мгновенье назад он чувствовал себя таким несчастным? Миллионы мужчин пожертвовали бы одной рукой или даже двумя, чтобы оказаться на его месте. Он больше не будет летать и сделает Лулу счастливой.
Ее счастье станет моим счастьем…
Тони твердит сам себе, что ему несказанно повезло. И вместе с тем из глаз его катятся огромные, с кулак величиной слезы.