В офисе предприятия по производству черепицы Тони нашел для себя увлекательное занятие с использованием бракованных счетов-фактур, предназначенных на выброс: он делает из них бумажные кораблики. В ящике письменного стола у него скопилась уже целая флотилия.
Последние недели Лулу полностью погружена в свои занятия музыкой и сеансы физиотерапии. Тони сгорает от желания видеть ее, но она все время занята. Он не виделся с ней уже несколько дней, однако общие знакомые сообщают, что то заметили ее в окружении подруг в кафетерии консерватории, то видели, как она делает покупки в «Галерее Лафайет».
В один из этих осенних вечеров он возвращается с работы в дом своей тетушки таким понурым, что даже сигарета чуть ли не падает изо рта. Кузина его матушки берет его под руку и объявляет, что прямо сейчас намерена представить его своим гостям. У него нет никакого желания участвовать в светской жизни, но Ивонна не дает ему ни малейшей возможности отказаться.
В маленькой гостиной она подводит его к группе оживленно беседующих мужчин, один из них – молодой и уже модный писатель и издатель по имени Гастон Галлимар. Другой – писатель Андре Жид, знаменитость текущего момента, чарующий публику своей прозой и ее же скандализирующий своей открытой гомосексуальностью. Тони чувствует себя стесненно и рта не раскрывает. Издатель Галлимар берет рюмку коньяка и забрасывает Жида дружескими шпильками.
В эту секунду появляется еще один гость, с довольно оригинальной бабочкой на шее. В неизбывном стремлении к экстравагантности он входит в гостиную, не сняв с головы шляпу с высоченной тульей. Когда к нему оборачиваются, он снимает шляпу и исполняет напыщенный реверанс. Ивонна идет к нему поздороваться, и он вновь весьма театрально снимает шляпу. Жид и Галлимар по-прежнему увлечены своим диалогом, так что вновь прибывший, литератор, уже добившийся известного успеха рассказами для газетных подвалов, похоже, раздосадован тем, что на него не обращают должного внимания.
– А вы кто такой, молодой человек? – обращается он к Тони.
– Я? Племянник Ивонны…
– Но вы, я полагаю, знаете, кто я.
– Конечно же!
– В следующий раз принесу вам что-нибудь свое, с посвящением.
– А как же вы узнаете, которая из ваших книг мне понравится?
– Вам понравятся все.
В этот самый момент в гостиную возвращается Ивонна с чашкой чая для гостя, он усаживает ее рядом с собой и начинает с жаром рассказывать о своей новой книге, хотя она о ней и не спрашивала. Тони поглядывает на него, словно это пришелец с какой-то другой планеты, не с его: он не прикасается ни к чашке с чаем, ни к подносу со сладостями, его пища – почитание. Так что, пока писатель наполняется воздухом, который он заглатывает, вещая, сам Тони наполняется, поедая швейцарские булочки. Поэзия для него совсем про другое: она рыжая, белая и зеленая.
Все эти тревожные недели он яростно пишет – доступный способ заглушить мысли о том, что Луиза не отвечает. Приворожить ее на листе бумаги, где, откуда ни возьмись, вдруг явится на свет божий прекрасный гений лампы, что исполнит любое желание. В те дни он бьется за то, чтобы заставить поэзию сочиться из пальцев, но удается лишь скопить огромную коллекцию черновиков.
В те дни вспоминает он и о своих прогулках по небу и раздумывает, нельзя ли к ним вернуться – через тексты. Тем не менее выразить на бумаге ощущение бегства, чувство свободы ему трудно. Слова совсем не такие невесомые, какими кажутся, их тянут к земле капли чернил, взлететь им тяжеловато. В те редкие мгновения, когда рука его пишет как бы сама собой, он интуитивно открывает писательский секрет: это как бросать ведро в заброшенный колодец посреди пустыни и черпать воду.
Но, чтобы писать, ему недостает усидчивости. Он тут же встает со стула и начинает ходить туда-сюда. Выходит на улицу и нарезает круги по кварталу. В один из таких вечеров он проходит мимо магазина игрушек, видит в витрине электрический поезд, бесконечно бегущий по закольцованным рельсам, и сам себе говорит: я – этот поезд. Пару дней назад ему удалось минутку поговорить с Лулу по телефону, а больше она не могла – совершенно не было времени: начиналось ее занятие по теннису. Тони говорил ей, что им нужно встретиться, а она, улыбаясь, отвечала, что да, конечно, но вот только сейчас ей нужно бежать в одно место или в другое: на благотворительную лотерею, на чашку чая в суперэлегантном доме, на урок пения, в семейную ложу на оперу… Он-то знает, что Лулу будет бегать из одного места в другое, нигде надолго не задерживаясь, чтобы не сгореть. Играет с ним в прятки по всему Парижу.
Однажды вечером, после нескольких дней без единой весточки о ней, без предупреждения он является на улицу Ла-Шез. Он обручен с хозяйской дочкой, но, когда объявляет, что хочет видеть Луизу, мажордом с холодным презрением интересуется, кто ее спрашивает. Ему кажется, что все в этом доме вступили против него в заговор.
Мажордом объявляет, что мадемуазель де Вильморен уехала в путешествие, но оставила для него письмо. Ему бы очень хотелось, чтобы на лице его не промелькнуло ни тени изумления, и он делает сверхчеловеческое усилие, замораживая предательские лицевые мышцы. И как только вновь оказывается на улице и сворачивает за угол, торопливо вскрывает конверт.
Написанные с легким наклоном строчки сообщают ему, что она вынуждена срочно отправиться в Биарриц, навестить приболевшую бабушку. И совершенно точно пробудет там довольно долго. «Так что у нас будет время, чтобы разобраться в наших чувствах», – говорит она.
Разобраться в наших чувствах, навести в них порядок…
Он прислоняется к стене. Голова идет кругом. Он спрашивает себя, могут ли чувства быть разобраны и упорядочены, как стопка полотенец в шкафу.
Ноги у него подгибаются. Он бредет домой, шатаясь, будто пьяный.
Лулу потребуются недели, чтобы узнать, каковы же ее чувства. А ему – ему хватит секунды, чтобы досконально выяснить, что он любит ее до безумия!
Он нервно дергает себя за волосы, но отгоняет дурные предчувствия: моя любовь к ней так велика, что ее и на двоих хватит.
Ответное письмо Луизе стоит ему трех бессонных ночей. Комочки мятой бумаги с отвергнутыми вариантами образуют на полу его комнаты горную цепь. Ему хочется сказать, как сильно он ее любит, но в то же время не хочется перекрывать ей кислород. Он знает, что Лулу нужно, чтобы вокруг веяли сквозняки, чтобы ничто ее не сковывало. Он не хочет дать ей понять, что раздавлен, ведь не в его интересах, чтобы она подумала, будто в своем унынии он винит ее. Но в то же время не хочется переборщить с наигранной веселостью, чтобы у нее не сложилось впечатления, будто ее отъезд ему безразличен. И вот он пишет и рвет и снова пишет и рвет. Написать письмо оказывается труднее, чем стихотворение: в поэзии чувства влекут за собой слова. А в этом письме, столь для него важном, решающем, слова должны потащить за собой чувства, должны поднять их за собой вверх по горной дороге, как доставщики грузов на Эверест.
Тетушка Ивонна уже успела привыкнуть к тому, что, когда он возвращается вечером с работы домой, первым делом он бросается к столику с почтой и роется в бумагах, словно дикий кабан. И день за днем кабан, понуро повесив голову, уходит к себе в комнату.
Наконец-то от Луизы приходит ответ, и он несется вверх по лестнице с письмом в руке. И глубоко вздыхает, прежде чем надорвать конверт: там внутри таится либо его счастье, либо – горе. Он ожидает чего-то определенного, чего-то хорошего или чего-то плохого: да или нет. Однако то, что он читает, повергает его в еще большее смятение, чем раньше: она рассказывает о погоде в Биаррице, о прогулочной тропе вдоль моря, пробитой за пляжем, в скалах, захлестываемых волнами, когда штормит, о так понравившейся ей книжке Рембо, о вечерних салонах, где собирается местная публика, а также съезжаются лучшие семейства со всей провинции, об одной служанке-румынке, которая рассказывает леденящие кровь истории. Ни одного слова об их отношениях. И прощается она нейтрально: «твоя такая-то с самыми теплыми чувствами».
Так проходят его дни: он ждет писем, которых или нет, или они содержат бытописательские зарисовки, избегая самого главного. Недели складываются в месяцы, и его первоначальное состояние на нервах понемногу трансформируется в меланхолию. Флотилия бумажных корабликов села на мель. А накладные фабрики Тюильри-де-Бурлон никогда еще не уходили в архив, столь густо разрисованные разными каракулями.
Приближается Рождество, и он решает ехать в Биарриц. Нужно взять замок штурмом, чтобы вызволить пленную принцессу. Сейчас или никогда.
Он уже знает, что Вильморены – игроки опытные и что если он хотя бы намекнет о намерении нанести визит в их фамильный замок, то может столкнуться с уклончивыми ответами и отговорками. О своем приезде он извещает Лулу всего за сутки, телеграммой, чтобы его не успели отговорить: «Скучаю по тебе. Приеду завтра в воскресенье к чаю провести с тобой вечер. Тони».
И вот он сидит в поезде, много часов в поезде, который медленно перемещает его из Парижа в направлении Восточных Пиренеев, к вокзалу «Миди» в центре Биаррица. И думает, как легко было бы добраться туда самолетом. И улыбается, лишь вообразив тот переполох, который поднялся бы, приземлись он неожиданно в саду бабули Вильморен. Закрывает глаза и летит с Луизой в передней кабине, а ветер треплет ее медно-рыжие волосы, перемещает их то туда, то сюда с той рельефной мягкостью, с которой обычно снятся сны.
Новые звуки отвлекают его от этих мыслей. В купе напротив него, через проход, вошла женщина с пятью детьми. Один из мальчиков старательно следит взглядом за пробегающими за окном деревьями.
– А почему деревья бегут, мама?
– Они не бегут. Это мы движемся.
– Но ведь кажется, что бегут они! – восклицает его брат.
– У деревьев есть корни, и они не могут сойти со своего места, так что и бежать они тоже не могут. Если глаза говорят вам, что деревья бегут, не верьте своим глазам.
Дети кивают. Они все поняли.
Тони улыбается. Эта мать – сущий Эйнштейн. Физики в этом новом XX веке начинают понимать то, что всегда знали поэты и дети: самое главное глазами не увидишь. Придет день, когда физики, сами того не подозревая, станут поэтами.
Места летнего отдыха, как Биарриц, зимой выглядят спящими. Закрытые рестораны и пансионаты с опущенными жалюзи навевают ностальгию по шумным и блистательным дням, растаявшим в тумане. Дом бабушки Луизы – пригородный особняк, окруженный высоченной каменной оградой, сплошь увитой плющом, как стены в доме его детства.
Молоденькая служанка с белой наколкой в волосах, встретив его при входе, сообщает, что его ждут. Он нафантазировал себе, что увидит Луизу в саду, одиноко и печально сидящей за белым металлическим столиком, с чайником и двумя чашками на нем, и, быть может, с книжкой стихов Рембо в руках.
Чайный стол и в самом деле накрыт, но не в саду, а в помпезной гостиной с потухшим камином и огромными полотнами на охотничьи сюжеты, изобилующими образами оленей и кавалеров в красных камзолах. Лулу не одна, и ему даже кажется, что там толчея: с полдюжины каких-то людей непринужденно беседуют. Рембо нет. Луиза в самом центре, откусывает зубками масляное печенье и в то же время оживленно жестикулирует, руководя общей беседой.
Когда он входит в гостиную, разговор прерывается, и она встает ему навстречу. И у него складывается впечатление, что эти дамы и джентльмены здороваются с ним без излишнего энтузиазма. Ему освобождают место неподалеку от Лулу, и вот уже все взгляды сосредоточены на нем.
– Ну как там в Париже? Какая-нибудь любопытная премьера? – спрашивает она.
– В последнее время я нечасто хожу в театр…
Уловив в этих словах ноты сомнения, молодой джентльмен с безукоризненно подстриженной эспаньолкой, упомянувший при представлении свой титул, который тут же вылетел у Тони из головы, с энтузиазмом вступает в разговор:
– Что совершенно нельзя пропустить, так это «Отверженных» в театре «Ла-Плеяда». Высший класс.
Все присутствующие проявляют интерес и требуют подробностей. И молодой человек, почувствовав себя в центре внимания, очень красочно расписывает все детали постановки, и все в высшей степени довольны услышанными комментариями. А вот Тони кажется совершенно невыносимым снобизмом то, что для характеристики произведения драматического искусства использовалось выражение «высший класс». Он устремляет взгляд на Лулу, но она, в свою очередь, уже делится впечатлениями о какой-то выставке или о некой опере, и все подхватывают тему, и беседа получает новый стимул, потому что все побывали везде и видели все. Он сидит в центре стола, однако слова и реплики пролетают, скрещиваясь друг с другом, никак его не касаясь, он не может ухватить ни одного. Ни один вид одиночества не кажется ему столь щемящим, как одиночество в окружении людей. Он с тоской вспоминает о поезде, без устали, с самого Парижа, качавшем его в купе, где он мог укрыться в уголке и мечтать о встрече с Лулу в саду наедине.
Она пытается подключить его к общему разговору и спрашивает о том, что могло бы быть интересным для ее друзей: не открылся ли какой-нибудь новый ресторан, нет ли новостей об объявлении муниципальных выборов, знает ли он подробности скандального развода герцогов де Люшон… Но ни о чем таком он не знает, он мог бы поддержать разговор исключительно о накладных фабрики по производству черепицы или стихах, принявших форму комка бумаги. Он прилагает усилия к тому, чтобы его более чем умеренное участие в беседе выглядело учтиво, однако скрыть испытываемое неудобство получается у него не очень, и в конце концов он умолкает. Слова не слетают с языка, их там нет, он их не находит. Слова ему и не понадобились бы, если бы нужно было рассказать Лулу о том, что он чувствует: он бы просто расстегнул молнию на груди и показал бы ей свое большое сердце, которое бьется для нее. Но он попал в капкан элегантного салона с велеречивыми господами в нем. Тони отхлебывает глоток чая, но тот пахнет лишайником.
В семь часов вечера отходит обратный поезд – ночной экспресс, что доставит его в Париж рано утром, как раз хватит времени дойти пешком от вокзала до офиса, даже не заглянув домой. Вот о чем он размышляет, когда оживленная беседа выруливает на недавнюю премьеру одного из творений Пиранделло.
– Это настоящая сенсация, – утверждает дама, сидящая в углу дивана.
– Да, – вторит ей молодой человек с эспаньолкой, – пьесы Пиранделло – чистая, беспримесная философия.
И тут вдруг Тони выходит из своей отрешенности и неожиданно подскакивает, словно на пружине. Щеки его горят, он даже не говорит, а кричит:
– Да ведь Пиранделло не гнушается метафизикой консьержки!
Сразу же вслед за его холерическим восклицанием воцаряется тишина. Участники светского раута с опаской взирают на этого внушительных размеров индивида с красным, как помидор, лицом, но никто не произносит ни слова. Он ждет, что ему кто-нибудь возразит: он терпеть не может, когда драматургов, подобных Пиранделло, которых сам он считает не более чем умелыми развлекателями публики, ставят на одну доску с писателями, стремящимися открыть смысл жизни. Кто-то отпивает чай. Луиза смотрит на него с выражением крайнего неодобрения.
– Если б вы говорили об Ибсене! Вот он да, он – автор, который пишет, чтобы заставить людей понять то, чего они понимать не желают! Но Пиранделло?
Он останавливается на полуслове и обводит взглядом всех сидящих за столом – из конца в конец. Но никто не откликается на его горячность, все очень элегантно хранят молчание. И он в тишине, нарушаемой лишь тонким звоном ложечек о фарфор, понимает, что на этих сборищах считается неприличным повышать голос, а также – столь решительно не соглашаться с чьим-то мнением. И внезапно, возвышаясь над кругом сидящих за столом людей, старательно делающих вид, что они заняты своим чаем и даже не поднимающих на него взгляда, он чувствует себя смешным.
– Прошу извинить мне мою горячность, – чуть слышно шепчет он, падая в кресло и скашивая взгляд в сторону Луизы. – Простите меня, пожалуйста. Не умею сдерживаться.
Вымученная полуулыбка вежливости – единственное, что он получает в ответ.
– На самом деле мне уже пора, скоро поезд. Избавлю вас от своего присутствия. – И поворачивается к Луизе: – Проводишь меня?
Она изображает рукой нечто двусмысленное.
– Я скоро вернусь, – бросает она, обращаясь к своим гостям.
Оба выходят в сад; дышащая Атлантикой ночь выстудила Биарриц. Наконец-то они одни! У Тони имелись огромные запасы приготовленных для нее слов, самые удачные фразы он повторял в поезде часами, желая предстать перед ней величайшим соблазнителем. Однако сейчас он в дурном настроении после невыносимого вечера и измучен тем, что она не отвечает на его любовь с той же страстью, что есть у него. Луиза останавливается на крыльце, на ее лице и в ее голосе отражается холод ночи.
– Какая муха тебя укусила, Тони? С какой стати ты так странно себя ведешь?
– Мне не нравятся эти люди.
– Тебе они не нравятся? Но ведь это мои друзья! Мог бы быть любезнее. Граф и графиня Монлюсон – владельцы сталелитейного производства, самого крупного в регионе, месье Кальмет – прокурор, и ходят слухи, что вскоре станет министром…
– Министром…
– Да! Министром юстиции!
– Знаешь что? Сегодня, пока я ехал сюда, в поезд села женщина, без шляпы, с пятью ребятишками. У нее совершенно точно нет ни титулов, ни производств, но она объясняла очень важные вещи – своим детям, да и мне тоже. Светские люди никогда ничему меня не научили.
– Ты очень нетерпим…
– Да, это правда – я нетерпим! Терпимость мне не нравится! Нет у меня этой легкости, как у твоих друзей, чтобы ко всему на свете относиться как к игре.
– Ты становишься в некотором смысле неприятным…
– Да, я неприятен, это правда! Приятные люди, как этот индюк с эспаньолкой, которые отпускают парочку поверхностных комментариев и считают себя после этого очень умными, выводят меня из себя.
– Тебя все на свете выводит из себя…
– Могла бы выделить этот вечер для нас одних.
– А ты не проявил деликатности и не спросил, занят ли у меня этот вечер или свободен.
– Но ведь я специально приехал из Парижа! Семьсот километров пути, чтобы увидеть тебя.
– Мне очень жаль, что ты проехал столько километров, но вот только я тебя об этом не просила.
Хуже всего то, что Луиза даже не злится, произнося эти слова, как будто в глубине души ей абсолютно все равно, что он сделает или не будет делать. И это раздражает его еще сильнее.
– Полагаю, нам нужно поговорить, не так ли? Ты и я помолвлены или ты уже об этом позабыла среди такого количества званых вечеров для министров?
– Так ты проехал столько километров исключительно для того, чтобы упрекать меня?
И она вновь поднимает на него глаза, эти пронзительные волшебные глаза. И он опускает голову, как делают дети, когда им за что-то выговаривают. Он понимает, что оплошал, дал маху еще раз. Ярость улетучивается, и он весь сдувается, как проколотый воздушный шарик.
– Лулу, прости меня, пожалуйста. Я самый смешной клоун на свете! Мне жаль, так жаль, очень. Я вовсе не хотел показаться дерзким, просто эти месяцы вдали от тебя были сплошным страданием.
Теперь она смотрит на него, и в первый раз за все время их знакомства он видит ее по-настоящему серьезной.
– Ты ничего не знаешь о моем страдании.
– Лулу…
– Наши отношения больше не могут продолжаться.
– Но почему?
– Для тебя никогда не будет ничего совершенного, если оно не точно такое, каким ты его задумал.
– Я изменюсь! Клянусь тебе! Мне будет нравиться все, я буду обожать всех твоих друзей! Я полюблю Пиранделло!
– Этого не может быть.
– Почему? Я же люблю тебя, люблю безумно!
– Это не так.
– Как ты можешь так говорить! Самая последняя клеточка моего тела – и та влюблена в тебя!
– Нет, Тони, ты не влюблен в меня. Ты влюблен в Лулу, которую ты создал в своем воображении. Несколько минут назад, когда я сидела в гостиной, разговаривая с гостями, и не обращала на тебя внимания, я заметила, что ты смотришь на меня с гневом. В тот момент я не была такой, какой бы ты хотел меня видеть. Но ведь я и такой бываю: мне нравится иметь друзей, которые меня развлекают, нравится говорить о театральных премьерах, о моде, об интерьерах…
– Я буду обожать моду! Стану лучшим другом твоих друзей! Сейчас вернусь к ним и у каждого из них попрошу прощения, у каждого лично. Да я им карточные фокусы буду показывать, чтобы повеселить!
– Невозможно…
– Я изменюсь! И никогда не буду злиться, обещаю тебе! Стану идеальным мужем!
И Луиза издает короткий смешок, будто кашляет.
– Все дело в том, что это я не хочу быть идеальной женой… Не могу представить себе ничего более скучного!
Лицо Тони меняется.
– Выйти за меня замуж кажется тебе скучным? – спрашивает он, нахмурившись.
Она вздыхает. И окидывает его взглядом с головы до ног с нескрываемым отвращением.
– Прямо сейчас мне и в самом деле кажется это откровенно скучным.
Тон ее резок, он ранит. Сахар превратился в соль. Золото преобразилось в песок. Он кивает и опускает голову. Магия Лулу превратила его в принца, но волшебство рассеялось, и он снова стал жабой с выпученными глазами, кем всегда и был.
Лулу поворачивается к нему спиной и возвращается в дом, в свой мир сверкающих огней. А где его мир, он уже не знает. В голову приходит мысль, что лучше бы он и в самом деле был жабой, по крайней мере, тогда он мог бы остаться здесь, в пруду, и смотреть, как она гуляет в саду на закате. Но его лужа другая, она соткана из накладных и смертной тоски на фабрике по производству черепицы.