В этом мире, в этом городе… - читать онлайн

Желая людям счастья, много лет

являлся он, учёный и поэт,

везде, где нужно, с нужными речами:

умел и слушать, судя по всему,

свет сердца разгонял молчанья тьму

и освещал участия лучами.

По кругу

к очагу от очага

степь обходил в дожди или снега,

в грехе увязшим помогая делом,

но, не прощая жадности и лжи,

зажравшихся разгул и кутежи

разил народным словом

звонко-смелым.

В годины бед звала его судьба

степным народам

облегчать напасти…

…была у Акмуллы своя арба,

чей кузов разделил он на три части.

Куда в степи дорога ни ведёт,

вокруг лежат четыре дали света,

повсюду с нетерпеньем ждал народ

певучую арбу – арбу поэта.

На помощь

ждал умелых рук его,

на помощь

ждал стихов или совета,

но пуще ждал поэта самого,

поскольку знал в то время цену света.

Завидев, ставил на таган котёл,

и закипала весело водица…

Народ доныне ждёт, чтоб он пришёл, —

нам остаётся разве изумиться.

Когда рубил избу его топор,

сосновые венцы слипались, словно

сработаны поэтом, до сих пор

не шелохнулись крепких срубов брёвна,

но складывал стихи ещё прочней,

соперничал с чеченами степными,

не гостем он входил в сердца людей,

народ считал его слова своими…

А мы, газеты местные в столбец

исписывая хмурыми грехами,

тысячелетья третьего конец

венчая бездыханными стихами,

давно дверные пробурив глазки,

в душе замучив честное призванье,

как из колодца, черпаем с тоски

из книг – о жизни скудные познанья.

Чтоб щедро зацепить ведром воды,

к чему на дно колодца опускаться?

К тому же

для чего твои труды,

когда не видно жаждущих, признаться…

Стучится кто-то в двери… Чур меня,

поклонник сельский, стихолюб с пелёнок!

Поди впусти его, потом полдня

терзайся от рассказов-побасёнок.

Стучится кто-то в двери… Невдомёк

ему, что я в запарке – книга в плане.

Спасительно гляжу в дверной глазок:

что это там колышется в тумане?

Стучится кто-то в двери… Невпопад!

Ведь завтра день рождения Тукая.

Мне предстоит слудить о нём доклад,

в народность острой мыслью проникая.

Стучится кто-то в двери… Сохраню

молчание привычно и умело.

Хоть сорок дел засохни на корню —

поклоннику до них какое дело?!

Они и сами сочинять не прочь,

ободри лишь —

начнётся писанина!

А мне – полстрочки написать невмочь,

текучка засосала, как трясина.

Им невтерпёж,

открой им хоть разок,

а может, у поэта воскресенье?!

Глядишь на них, глядишь… в дверной глазок,

в одном лишь этом обретя спасенье.

Кто помоложе,

прёт, не пряча глаз,

в литературу и твою квартиру…

Где места взять? Ведь план в два года раз

тонюсенький твой сборник дарит миру.

Причём на людных сборищах вразнос

кричим, дойдя до белого каленья,

что волочить литературный воз

есть среднего задача поколенья!

Эй, книжники, привычные к перу,

Тукая театральные подобья,

неужто Акмулла учил добру,

используя учебные пособья?!

Народ поэта чествовал, о да,

но в чём же уважения истоки?

Советской власти не было тогда —

попробуй, проживи, формуя строки!

Да, жизнь была жестока и груба,

но странствовал поэт

ни с кем не в ногу,

есть и у нас, товарищи, арба,

есть воз литературный, слава богу!

Посредством книжек и телепрограмм

народ мы познаём и мудро судим.

В дверной глазок

не видно разве вам:

– Поэта дома нет,

подался к людям!

Сподручно нынче строить мудреца

и, прячась дома,

числиться в народе,

по телевыражению лица

писать стихи и пьесы нынче в моде…

…но жить-то надо… По делам и честь.

Со всеми ровня ты в литературе.

Хватил я лишку, но ведь что-то есть

в набросанной на нас карикатуре.

Да, надо жить…

Вздымая на горбу

поклажу долга, памяти и дела,

в стихах восславим Акмуллы арбу,

три секции в ней было,

три отдела…

Здесь был топор, отточенный весьма.

Фигурное окно. Резная птица.

Когда бы люди ладили дома,

как думается, грезится и мнится,

до неба стены вывели б они,

чтобы работой любовался век ты.

(Покуда только подновляй, чини,

до будущих времён оставь прожекты.)

Мечты-то высоки, а век зачах:

гниют устои, рухнуть изготовясь.

Но если голова есть на плечах,

сообразишь топор заткнуть за пояс.

Впустую бег времён не торопи,

но не терпи

безвольно-виновато.

Себя народы сознают в степи,

вовеки живо дело Салавата.

Обыкновенный плотницкий топор…

Но прошлое оставило зацепку:

запомнил навсегда степной простор —

не чурбаны, людей крошили в щепку…

Начало века. На земле темно.

Но в жажде света дни неутолимы.

Необходимо для души окно,

как окна для избы необходимы.

Но окна невозможны без избы:

Мифтахетдин, во всё своё уменье,

выверивает врытые столбы, заводит

сруба золотые звенья.

Он был чернорабочим на веку

не за дешёвой славою в погоне, —

в одно сливались,

как слова в строку,

мозоли на писательской ладони.

Он возводил дома своим трудом,

он рано понял,

странствуя по миру:

на отчей почве нужен отчий дом

татарину, казаху и башкиру.

В своей отчизне

каждый должен жить,

чтоб стать и людям, и народам ровней,

чтоб, если бой, то голову сложить

за эту землю,

что зовёт он кровной.

Двадцатый век – как отдалённый гром…

Строка в душе, пила в руке – совместны.

В арбе он возит рядом с топором

рубанок, скобель, долото, стамески.

…На ставне вырезает ли узор

для заново отстроенного дома

или стихи вставляет в разговор,

звучащие так мудро и знакомо, —

всё это в лад выходит у него:

едины совесть, труд и мастерство.

…Народ помянет плотника добром,

чтоб окна были светлыми в деревнях,

он топором владеет, как пером,

не различая два искусства древних.

Жизнь – странствие. Бездонно голубы

над степью небеса – до всех окраин

дошла известность старенькой арбы,

но славен сквозь года её хозяин.

…Второе отделение – для книг,

хранящих честь родной татарской речи…

Мифтахетдин далёко в степь проник,

уже и до Сибири недалече.

Не сдюжит сердце белого муллы[2]:

неужто по вельможным указаньям —

пробившим твердь тысячелетней мглы,

конец придёт преданьям и сказаньям?

Неужто же

хранимые века

развеяны ветрами легче пуха,

исчезнут из родного языка

понятья чести, совести и духа?!

Мифтахетдин урок даёт в степи.

Давно уж псевдонимом стало званье,

Наслышаны о нём через стихи

в самой Казани, даже в Заказанье.

Но неприязнь он чувствует нутром,

его отнюдь не причисляют к лучшим

те, кто одним тяжёлым топором

наводят мост к людским заблудшим

душам.

Он учит… По складам ученики

уже урок заучивают дружно:

пусть гололобы, эти степняки

свою Казань восславят, если нужно.

Всё будет – государство, горы книг,

коль жив родной язык, язык надежды;

дух не исчезнет, если впрямь велик,

когда обрядят в новые одежды.

Вот потому и ездит на арбе

книг, преданных анафеме, собранье.

Сквозь все преграды верен будь себе.

сквозь горечь слёз

неси своё призванье!

Чтоб в человека превратить раба,

под вездесущим недреманным глазом,

везёт по свету Акмуллы арба

надежду,

утешенье,

ум и разум.

Он ровня всем,

ко всем идёт с добром,

три нации степных к нему с почтеньем…

Кровь разгоняет звонким топором,

дух утешает, воскрешает чтеньем.

Мир потрясать – врываются гурьбой:

всласть покричали – и уже их нету…

Всю жизнь с чужою странствовать арбой?

Эх, до чего своя нужна поэту…

И собственное место на арбе,

своё – во всех скитаньях и тревогах

своё – под солнцем – он отвёл себе.

Необходимо мастеру в дорогах:

раз – не бояться чёрного труда,

два – у горячих слов обогреваться,

особенно когда тебя года,

как таракана, выморозить тщатся.

Первопроходец, странный человек,

упрям и неуступчив по натуре,

он место знал своё.

Двадцатый век

его манил в объятья к новой буре.

Мулла нарёк его – Мифтахетдин.

Чего он сам достиг в духовном званье?

Не ради же

сверкающих седин

степной народ нашёл ему прозванье?!

Он сын татарки-матери.

Но в мир

пришёл со всеми поделиться светом.

Не зря казах, татарин и башкир

его доныне чтут своим поэтом!

…в поклоне низком перед ним склонясь,

подумать, вновь подумать, подивясь,

и гордость ощутить, не возгордясь…

Ему хватало места самому,

но дань платил он часто злой невзгоде:

дубасила судьба, вела в тюрьму,

но песни оставались на свободе.

Поэты схожи судьбами порой

в том, как упорно им ломают крылья…

В скитаньях Акмуллы есть лад и строй

героики грядущего Джалиля.

Вот говорят, с женитьбой не везло,

но белизна и боль так часто вместе!

Известно, как по жизни тяжело

идти дорогой совести и чести.

Он и в Казань по этому пути

пришёл, в литературный спор вникая,

но места своего не смог найти:

когда б изведал он судьбу Тукая!

Поэта бы, как боль, забыть давно,

но под повязкой лести и обмана,

как ни анестезируй, всё равно

народная щемит и ноет рана!

…Прошло столетье в славе и борьбе,

скрипит арба земной дорогой грешной…

Желал бы всем собратьям и себе

такой судьбы,

такой арбы неспешной!

Мы думаем, стремителен наш бег,

но, в наставленье всем порывам нашим,

арба въезжает в двадцать первый век.

Мы смотрим вслед ей

и платочком машем…