Ночь капает на землю. Соловьиною песней, как дождём. Звонко бьётся она о тишину, вызывая в той трепет, что отдаётся по округе, взывая к добру, которое щемит душу, не ущемляя её свободы: ни быть собой, ни просто – быть.
Пускай то даётся нелегко, и скользят наяву сны по бледному льду, кой роняет на землю круглое об эту пору зеркало луны, а и обратятся они когда явью, по велению сердца, либо навечно останутся мечтой, – то не нам ведомо. Из того, что наверное для нас, и подвластно, и по чину с разумением – благодарность с огнём радости, что должны хранить, оберегая в себе от ветров невзгод и страданий, в тщете справится с коими рвётся сердце, а душа… В обширной авоське закидного её невода – всё нажитое и пережитое тож. И с каждым шагом по берегу жизни, всё меньше ненужного там, всего меньше, как меньше её самой.
Сверчком щекочет небо тишина, а по наковальне рассвета, слышно едва, со звоном стучит ночь.
Скрипя рессорами, её коляска двигается неспешно к утру, так и мы едем по жизни, развалясь, привыкая к мельканию дней, словно бы к виду за окошком. С запоздалым, безучастным сожалением рассматриваем пеших, сгибающихся под тяжестью поклажи, большая часть из которой предназначалась нам.
Так не надо ни с чего грёз и чаяний напрасных, – всем достанет всего, настигнет в известный час. Дайте только срок…
Исчерпав себя, умолк соловей. Не насовсем, не навсегда. Сперва он дождётся появления солнца, и предоставив ему, освободившемуся от тесноты горизонта, выказать всё, что должно, запоёт уже вновь. Ибо – какое утро без оклика соловья? Какая без вышитой его песней ночь…