В первый же день на открытой воде они с Кальвином, сидя в двойке, опрокинулись. На другой день опять. И на третий.
– Что я делаю не так? – спросила она, задыхаясь и стуча зубами от холода, когда они толкали к пирсу длинный, тонкий скиф.
Элизабет утаила от Кальвина один сущий пустяк. Она не умела плавать.
– Все, – вздохнул он.
И продолжил минут через десять.
– Как я уже говорил, – он указал на гребной тренажер, направляя туда Элизабет, еще не успевшую переодеться в сухое, – гребля требует безупречной техники.
Пока она подгоняла под свой рост упор для ног, Кальвин объяснил, что гребец обычно прибегает к эргометру в тех случаях, когда на заливе штормит, когда он тренируется на время или когда у тренера совсем уж паршивое настроение. И если спортсмен себя не щадит, его – обычно во время теста на функциональное состояние – может и стошнить. А потом добавил, что после эрга даже самый тяжелый заезд на воде будет подарком судьбы.
И тем не менее у них раз за разом повторялось одно и то же: каждый новый день оказывался хуже предыдущего. С утра пораньше они уже барахтались в воде. А все потому, что Кальвин так и не озвучил одну простую истину: двойка – самая трудная в управлении лодка. Для овладения техникой она подходит примерно так же, как стратегический бомбардировщик – для обучения пилотированию. Но разве у Кальвина был выбор? Понятно, что мужская команда восьмерки нипочем не села бы в одну лодку с женщиной, а уж тем более с той, которая способна загубить любой выход нá воду. Не ровен час, такая дамочка поймает краба и переломает себе ребра. Что значит «поймать краба», он ей пока не объяснил. В силу очевидных причин.
Поставив лодку в исходное положение, они перелезли через борт.
– Проблема в том, что ты при подъезде торопишься. Умерь свой пыл, Элизабет.
– Я и так еле двигаюсь.
– Нет, ты торопишься. Это одна из самых грубых ошибок. Поспешишь – людей насмешишь.
– Да уймись ты, Кальвин.
– И захват слишком медленный. Цель – набрать скорость. Усвоила?
– Теперь усвоила, – фыркнула она с кормы. – Тише едешь – дальше будешь.
Он хлопнул ее по плечу, словно одобряя такую понятливость:
– Вот именно!
Дрожа от озноба, Элизабет крепче сжимала весло. Что за идиотский спорт! В течение следующих тридцати минут она пыталась выполнять его противоречивые указания: «Руки выше; нет, опусти! Наклон вперед; да нет же, куда так далеко! Господи, ну что ты сгорбилась, что ты вытянулась, опять торопишься, опять запаздываешь!» В конце концов даже сама лодка, не выдержав таких мучений, снова опрокинула их в воду.
– Может, и впрямь напрасная это затея, – пробормотал Кальвин, когда они шагали назад к эллингу, а тяжеленный скиф впивался в их мокрые плечи.
– Что мне больше всего мешает? – спросила Элизабет, когда они опускали скиф на стойку, и приготовилась услышать худшее. Кальвин всегда твердил, что гребля требует высочайшей степени слаженности; не в этом ли заключалась ее проблема – ведь она, по мнению своего босса, подлаживаться под команду не умела. – Говори как есть. Без утайки.
– Физика, – ответил Кальвин.
– Физика, – с облегчением повторила она. – Как хорошо!
– Все ясно, – сказала Элизабет после обеда в институтской столовой, листая учебник физики. – Гребля – это простое соотношение кинетической энергии, приложенной к центру масс лодки, и сопротивления воды движению. – (В ее блокноте появилось несколько формул.) – Нужно также учитывать силу тяжести, – добавила она, – и плавучесть, передаточное число, скорость, равновесие, эффект рычага, длину весла, тип лопасти…
Чем больше она высчитывала, тем больше записывала, постепенно открывая для себя нюансы гребли при помощи сложных алгоритмов.
– Надо же. – Элизабет откинулась на спинку стула. – В гребле ничего мудреного нет.
– Что я вижу! – воскликнул Кальвин через два дня, когда их лодка свободно заскользила по воде. – Ты ли это?
Элизабет не ответила: она прокручивала в уме все те же формулы. Отдыхающие гребцы оставшейся позади мужской восьмерки дружно повернули головы и проводили взглядом двойку.
– Видали? – гневно вскричал рулевой. – Нет, вы видали, как она херачит без малейшего напряга?
Между тем примерно через месяц ее начальник, доктор Донатти, именно это поставил ей в вину.
– Вы слишком напрягаетесь, мисс Зотт, – на ходу изрек он и помедлил, сжав ей плечо. – Абиогенез – штука чисто аспирантская и университетская, да и чересчур тягомотная, чтобы заниматься ею всерьез. А к тому же, не поймите превратно, эта проблематика вам не по уму.
– А как еще прикажете это понимать? – Она стряхнула его руку.
– Поранились? – Оставив без внимания тон Элизабет, Донатти взял в ладони ее перебинтованные пальцы. – Если не справляетесь с лабораторной техникой, то знайте: вы всегда можете призвать на помощь кого-нибудь из мужчин.
– Я занялась греблей. – Элизабет отдернула пальцы. Невзирая на ее недавние успехи, последние несколько заездов обернулись полным крахом.
– Греблей, неужели? – Донатти вытаращил глаза.
Снова Эванс.
Донатти и сам занимался греблей, причем не где-нибудь, а в Гарварде, и однажды, когда случай свел его команду с хваленой восьмеркой Эванса на Королевской регате Хенли, будь она трижды проклята, потерпел сокрушительное поражение. Тот катастрофический провал (с отставанием на семь корпусов), очевидцами которого стала лишь горстка однокашников, сумевших что-то разглядеть поверх моря огромных шляп, команда объяснила расстройством желудка после съеденной накануне рыбы с жареным картофелем, обойдя молчанием неимоверное количество пива, сопровождавшего эту закуску.
Иными словами, на старт они вышли с бодуна.
После финиша тренер велел им поздравить манерных кембриджских везунчиков. Тогда-то Донатти впервые услышал, что в команду Кембриджа затесался один американец, причем американец, у которого были свои счеты с Гарвардом. Пожимая руку Эвансу, Донатти выдавил: «Хороший заезд», а Эванс, не утруждая себя ответной вежливостью, брякнул: «Господи, да ты никак с бодуна?»
Донатти тут же его невзлюбил, и неприязнь эта троекратно усилилась, когда ему сообщили, что Эванс, как и он сам, студент химфака, причем не просто Эванс, а Кальвин Эванс – тот выскочка, который уже сделал себе имя в мире науки.
Стоило ли удивляться, что через несколько лет, когда Эванс принял сформулированное самим Донатти отнюдь не лестное предложение института Гастингса, Донатти не слишком обрадовался? Во-первых, Эванс его не узнал – какое хамство. Во-вторых, Эванс, похоже, сохранил прекрасную физическую форму – вот досада. В-третьих, Эванс заявил журналу «Кемистри тудей», что принял эту должность не из-за кристально безупречной репутации Гастингса, а исключительно по причине здешнего климата, который, мать-перемать, его устраивает. Что тут скажешь – дебилоид. Утешаться оставалось одной мыслью. Он, Донатти, возглавляет сектор химии, причем не только потому, что папа его играет в гольф с генеральным директором, не только потому, что генеральный, на минуточку, приходится ему крестным отцом, и, уж конечно, не потому, что женат он на дочери этого достойного человека. Короче: теперь великий Эванс поступил к нему в подчинение.
Чтобы сразу показать, кто тут главный, он вызвал этого мудозвона к себе на совещание, а сам намеренно пришел в переговорную на двадцать минут позже. Но к сожалению, оказался в гордом одиночестве, потому как Эванс вообще не соизволил явиться.
– Пардон, Дино, – обратился к нему позже Эванс. – Штаны просиживать – это не мое.
– Я бы попросил: Донатти.
И что теперь? Элизабет Зотт. Не нравится ему эта Зотт. Наглая, башковитая, упрямая. И что еще хуже, ни черта не смыслит в мужчинах. Впрочем, сам он, в отличие от многих, отнюдь не считает Зотт привлекательной. Взгляд его упал на семейную фотографию в серебряной рамке: трое лопоухих мальцов, поставленных, будто в скобки, между ним и остроносой Эдит. Они с Эдит, как и полагается супружеским парам, образовали команду не за счет общих интересов типа гребли – боже упаси, – а за счет установленного природой и обществом разделения мужского и женского начал. Она рожает, он снабжает. Нормальный брак, плодовитый, совершенный на небесах. Случались ли у него интрижки на стороне? Что за вопрос. Как у всех, правда же?
– …в основе которого лежит моя гипотеза… – говорила Зотт.
Какая, к черту, гипотеза? У Зотт было еще одно ненавистное ему свойство: она перла напролом. Жестко. Не видя берегов. Если вдуматься – типичные гребцовские качества. Сам-то он давно не сидел в лодке. Интересно, есть ли в городе хоть одна женская команда? В самом деле, не могут же они с Эвансом составить пару. Гребец такого уровня, как Эванс, нипочем не сядет в лодку с неумехой, даже если он с ней спит. Вернее, так: особенно если он с ней спит. Предположительно, Эванс записал ее в какую-нибудь команду начинающих, а Зотт согласилась, желая, по обыкновению, утереть нос всем и каждому. От одной мысли о кучке этих амбициозных девиц, которые машут веслом, как непослушной лопатой, его передернуло.
– …и менять курс я не намерена, доктор Донатти… – провозгласила Зотт.
Ну да, ну да. Любимая женская фраза: «Я не намерена».
Зато он намерен. Не далее как вчера вечером у него созрел новый план, как разобраться с этой Зотт. Надо увести ее у Эванса. Чтобы сбить с мужика спесь, лучше способа не придумаешь, точно? А устроив для романа Эванс – Зотт крушение со смертельным исходом, немедленно ее бросить и преспокойно вернуться к своей вечно беременной жене-домохозяйке и невыносимо горластым отпрыскам, вот и все дела.
Его новый план был несложен: вначале подорвать самомнение Зотт. Женщину раздавить ничего не стоит.
– Я ведь уже говорил, – с нажимом сказал Донатти, поднялся со стула и, втянув живот, указал ей на дверь. – Такая работа тебе не по уму.
Элизабет брела по коридору, и кафельный пол под ее каблучками отзывался грозным стаккато. Чтобы успокоиться, она старалась дышать глубже, но дыхание ураганом вылетало обратно. Сделав резкую остановку, она грохнула кулаком по стене и немного помедлила, чтобы перебрать доступные варианты действий.
Выступить с повторной презентацией.
Уволиться.
Поджечь институт.
Ей не хотелось этого признавать, но слова Донатти подлили масла в полыхающий огонь ее неуверенности в себе. В плане образования и опыта она уступала своим коллегам. Тем было что предъявить: послужные списки, публикации, отзывы сокурсников, источники финансирования, награды. И все же она знала – она знала, – что создана для чего-то высокого. Некоторым на роду написано выделиться из общего ряда; она была именно из таких. Элизабет прижала ко лбу ладонь, словно опасаясь, что голова ее взорвется.
– Мисс Зотт? Прошу прощения. Мисс Зотт?
Голос доносился ниоткуда.
– Мисс Зотт!
Из-за ближайшего угла выглядывал жидковолосый парень со стопкой каких-то бумаг. Это был доктор Боривиц, который, как и многие другие сотрудники лаборатории, нередко обращался за помощью к Элизабет, стараясь при этом держаться вдали от посторонних глаз.
– Не могли бы вы просмотреть вот это, – сказал он вполголоса, жестом подзывая ее к себе и встревоженно морща лоб. – Мои последние экспериментальные данные. – Он сунул ей в руку какой-то лист бумаги. – Мне думается, это прорыв, а вы как считаете? – У него тряслись руки. – Есть тут новизна?
На его лице застыло вечно испуганное выражение. Для всех было загадкой, как доктор Боривиц умудрился защитить диссертацию по химии, а тем более – получить место в Гастингсе. Порой, судя по его виду, он и сам этому дивился.
– Быть может, ваш молодой человек заинтересуется? – продолжал Боривиц. – Вас не затруднит ему это показать? Вы ведь туда сейчас направляетесь? К нему в лабораторию? Разрешите, я с вами. – Он протянул руку и уцепился за ее предплечье, как за спасательный круг, чтобы продержаться на плаву до сближения с большим спасательным судном в образе Кальвина Эванса.
Элизабет осторожно высвободила листы из его стиснутых пальцев. Несмотря на убогий вид Боривица, она симпатизировала этому человеку. Вежливый, настоящий профессионал. Кое-что их роднило: оба оказались здесь не ко времени и не к месту, но по совершенно разным причинам.
– Доктор Боривиц, дело в том, – Элизабет, изучая его выкладки, постаралась отрешиться от собственных неприятностей, – что здесь у вас макромолекула из повторяющихся элементов, соединенных пептидными связями.
– Верно, верно.
– Иными словами – это полиамид.
– Поли… – У него вытянулось лицо. Даже он знал, что с полиамидами работают давным-давно. – Быть может, вы ошиблись, – сказал он. – Взгляните еще разок.
– Результат неплохой, – мягко сказала она. – Просто эти доказательства уже получены.
Он обреченно покачал головой:
– Значит, идти с этим к Донатти нет смысла.
– По большому счету вы заново открыли нейлон.
– И в самом деле, – выговорил он, разглядывая свои записи. – Вот дьявольщина.
Он втянул голову в плечи. Последовало неловкое молчание. Затем он посмотрел на часы, будто они могли подсказать ответ.
– А это что у вас? – в конце концов заговорил он, указывая на ее перебинтованные пальцы.
– Да так, ничего. Я занимаюсь греблей. Пытаюсь.
– И как, получается?
– Нет.
– Тогда зачем вам это?
– Точно сказать не могу.
Он покачал головой:
– Как же я вас понимаю.
– Как подвигается твой проект? – спросил Кальвин пару недель спустя, когда они с Элизабет обедали в институтской столовой.
Надкусив сэндвич с индейкой, он принялся энергично жевать, дабы не выболтать, что ответ ему известен. Ответ был известен всем.
– Прекрасно, – ответила она.
– Сложностей не возникает?
– Никаких. – Она отпила чуть-чуть воды.
– Если потребуется моя помощь, ты всегда можешь рассчитывать…
– Твоя помощь не требуется.
Кальвин огорченно вздохнул. В ней говорит какая-то наивность, подумалось ему, если она считает, что на жизненном пути человеку нужна только твердость. Разумеется, твердость – важнейшая черта характера, но к ней должна прилагаться удача, а если удача не идет в руки, то помощь. Без которой никак. Вероятно, помощь ей никогда не предлагали, вот она и привыкла считать, что это лишнее. Сколько же раз она повторяла, что терпенье и труд все перетрут? Он уже сбился со счета. И это притом, что жизнь убедительно доказывала обратное. Особенно в Гастингсе.
Полностью разделавшись с домашним обедом (Элизабет, считай, не прикоснулась к своей порции), он пообещал себе никогда за нее не просить. Надо уважать ее желания. Хочет она действовать самостоятельно? Да он палец о палец не ударит.
– У тебя проблемы, Донатти? – взревел он минут через десять, ворвавшись в кабинет к боссу. – Бьешься над происхождением жизни? Сражаешься с давлением Церкви? Абиогенез по большому счету опровергает существование Бога, и ты боишься, что в Канзасе такое не прокатит? По этой причине ты и заворачиваешь работу Зотт? И еще смеешь называть себя ученым.
– Каль… – Донатти непринужденно сцепил руки за головой. – Обожаю с тобой потрепаться, но сейчас я немного занят.
– Другое реальное объяснение вижу только одно, – продолжал Кальвин, засунув руки в карманы широченных брюк цвета хаки. – Ты не способен понять ее работу.
У Донатти глаза вылезли из орбит, а с губ слетело затхлое воздушное облачко. Ну почему люди блестящего ума настолько тупы? Будь у Эванса хоть малая толика мозгов, он бы сообразил, что кто-то подбивает клинья к его аппетитной подружке.
– Если честно, Каль, – Донатти затушил сигарету, – я старался поднять ее работу на новый уровень. Дал ей шанс на сотрудничество непосредственно со мной в рамках очень важного проекта. Чтобы она могла показать себя с другой стороны.
«Ну вот, – подумал Донатти, – показать себя с другой стороны – куда уж яснее?» Но Кальвин знай твердил о результатах ее недавних исследований, как будто этот разговор касался исключительно работы. Непроходимая тупость.
– Мне предложения шлют каждую неделю, – с угрозой в голосе сказал Кальвин. – Работать в лаборатории можно где угодно – на Гастингсе свет клином не сошелся!
Началось. Сколько раз Донатти это слышал? Кто бы сомневался: в мире науки Эванс – лакомый кусок; да, финансирование института в значительной степени зависит от одного лишь его присутствия в штате. Но причина-то в том, что инвесторы ошибочно полагают, будто имя Эванса притягивает и других толковых ученых. Что-то незаметно. Впрочем, как ни крути, расставаться с Эвансом ему сейчас невыгодно; другое дело – если бы тот с треском провалился: слетел с катушек от женской измены, пустился во все тяжкие, напрочь испортил свою репутацию и запорол бы все текущие исследования. Вот тогда – попутный ветер.
– Повторюсь, – размеренным тоном ответил Донатти, – я лишь попытался дать мисс Зотт возможность личного роста… хочется поддержать ее карьеру.
– Она сама в состоянии позаботиться о своей карьере.
Донатти хохотнул:
– В самом деле? Однако же сюда прискакал ты.
Но Донатти умолчал о том, что в бочку меда, которую сулило ему избавление от Зотт, кое-кто плеснул огромный ковш дегтя. Некий спонсор-толстосум.
Как гром среди ясного неба возник два дня назад и порывался вложить неограниченные средства – куда бы вы думали? – в работы по абиогенезу. Донатти вежливо возразил. Поинтересовался: а почему не в исследования липидного обмена? Или митоза? Но благодетель уперся: либо абиогенез, либо до свидания. У Донатти не оставалось выбора – пришлось вернуть Зотт к нелепому делу всей ее жизни, сопоставимому разве что с полетами на Марс.
Но если честно, у него с ней все равно не заладилось. Зотт упрямо пропускала мимо ушей его многократные выпады из серии «вам это не по уму». Ни разу не отреагировала должным образом. Где самобичевание? Где слезы? Она либо гнула свое про абиогенез, но в других, более научных выражениях, либо шипела: «Только попробуйте еще раз ко мне прикоснуться – пожалеете». Что Эванс в ней нашел? Пусть себе оставит. Найдутся другие способы прижать это светило.
– Кальвин! – выпалила немногим позже Элизабет, врываясь к нему в лабораторию. – У меня потрясающая новость! Ты уж прости, я кое-что недоговаривала, но лишь потому, что не хотела тебя втягивать. С месяц назад Донатти завернул мой проект, но я не сдавалась. И сегодня моя борьба увенчалась успехом. Он изменил свое решение: сказал, что досконально изучил проделанную мной работу и нашел ее весьма серьезной и перспективной.
Надеясь, что его изумление выглядит правдоподобно, Кальвин, без малого час назад еще бушевавший в кабинете Донатти, широко улыбнулся.
– Погоди. Ты серьезно? – спросил он, хлопнув ее по спине. – Донатти пытался зарубить абиогенез? Наверняка тут с самого начала возникло какое-то недоразумение.
– Извини, что я тебе не призналась. Хотела решить вопрос своими силами и очень рада, что у меня получилось. Ощущение такое, что моя работа… то есть я… заслужила вотум доверия.
– Несомненно.
Она повнимательнее вгляделась в его лицо и отступила на шаг назад:
– Я ведь сама разобралась с этим делом. Ты здесь ни при чем.
– Впервые слышу об этой истории.
– Ты ведь не ходил к Донатти, – настаивала она, – ты за меня не вступался.
– Клянусь тебе, – солгал он.
После ее ухода Кальвин в немом ликовании сцепил руки, а потом включил проигрыватель и опустил иглу на песню «On the Sunny Side of the Street»[5]. Он уже вторично выручал свою любимую, и что самое главное – она ни о чем не догадывалась.
Кальвин не глядя придвинул табурет, открыл тетрадь и начал записывать. Дневник он вел примерно с семи лет; в нем хранились факты и страхи его жизни, перемежавшиеся химическими формулами. Неразборчивые для постороннего глаза записи по сей день множились на тетрадных страницах у него в лаборатории. По этой, в частности, причине окружающие считали, что он многое успевает. Горы сворачивает.
– Как курица лапой, – сетовала Элизабет. – Вот это что? – Сейчас она указывала на тезисы какой-то теории, связанной с рибонуклеиновой кислотой: в течение последних месяцев это был его любимый конек.
– Гипотеза из области ферментативной адаптации, – ответил он.
– А дальше что?
Там начиналась какая-то запись о ней.
– Примерно то же самое, – сказал он, щелчком отодвигая дневник в сторону.
О ней не говорилось ничего плохого, отнюдь. Но Кальвин ни за что на свете не рискнул бы даже намеком дать ей понять, что одержим навязчивым страхом ее смерти.
Много лет назад он решил, и небезосновательно, что приносит беду всем, кто ему дорог: такие люди умирали один за другим, причем смерть всегда маскировалась под несчастный случай. Эту роковую цепь можно было прервать одним-единственным способом: перестать любить. И у него получилось. Но потом, встретив Элизабет, он против своей воли глупо, эгоистично втюрился. И теперь она стояла прямо на линии огня его злых чар.
Как химик, он понимал, что его зацикленность на злых чарах не имеет под собой никакого научного основания – это банальное суеверие. Что ж, пусть так. Жизнь – это не гипотеза, которую можно раз за разом проверять без всяких последствий: в какой-то момент все неизбежно рухнет. Поэтому он был начеку и постоянно отслеживал те факторы, которые таили в себе угрозу для Элизабет: по состоянию на сегодняшнее утро таким фактором оказалась гребля.
Их двойка вновь опрокинулась, на сей раз по его вине, и они впервые вынырнули у одного и того же борта; в тот миг его осенила жуткая мысль: она же не умеет плавать. Когда она в панике по-собачьи замолотила по воде, до него дошло, что Элизабет за всю жизнь не взяла ни одного урока плаванья.
По этой причине они с Шесть-Тридцать дождались, пока она скроется в туалете эллинга, и разыскали капитана мужской команды доктора Мейсона. На заливе в течение всего сезона свирепствовала непогода: для продолжения их с Элизабет тренировок – на которых она, между прочим, настаивала – им требовалось пересесть в восьмерку. В целях безопасности. Был и еще один плюс: если опрокинется восьмерка, рядом с Элизабет окажется куда больше спасателей. Попробовать стоило, тем более что Мейсон больше трех лет пытался заманить его к себе.
– Ты не передумал? – спросил он Мейсона. – Только тебе, конечно, придется взять нас обоих.
– Посадить женщину в мужскую восьмерку? – переспросил доктор Мейсон, поправляя кепку на коротко стриженной голове. Бывший морпех, он терпеть не мог службу. Но по-прежнему стригся под бокс.
– Она не подведет, – заверил Кальвин. – Воля железная.
Мейсон покивал. Не так давно он переквалифицировался в акушера-гинеколога. И уже понял, насколько волевыми бывают женщины. Но все-таки женщина?.. Неужели она впишется?
– Ты не поверишь, – через минуту заговорил с ней Кальвин. – Мужская команда зовет нас с тобой сегодня же пересесть к ним в восьмерку.
– Правда?
Элизабет с самого начала ставила себе такую цель. Похоже, восьмерки никогда не опрокидываются. Она утаила от Кальвина, что не умеет плавать. Зачем зря его тревожить?
– Ко мне только что обратился капитан команды. Он видел тебя в деле, – сказал Кальвин. – На талант у него – будь спокойна – глаз наметан.
У них под ногами часто задышал Шесть-Тридцать. Врет, врет, ох и врет.
– Когда начинать?
– Прямо сейчас.
– Что, уже?!
У Элизабет начался мандраж. Мечтая о восьмерке, она вместе с тем понимала, что там потребуется такой уровень слаженности, на который она пока не способна. Если команда добилась успеха, значит все ее участники сумели преодолеть свои отдельные предпочтения и разницу физических данных, чтобы грести как один. Полная гармония – вот конечная цель. Краем уха она слышала, как, беседуя с кем-то в эллинге, Кальвин упомянул своего кембриджского тренера: тот настаивал, чтобы гребцы даже моргали синхронно. К ее удивлению, его собеседник согласно покивал:
– Нам приходилось одинаково подпиливать ногти на ногах. От этого тоже многое зависело.
– Сядешь на второе место, – сказал он.
– Замечательно. – Элизабет понадеялась, что он не заметит, как бешено у нее трясутся руки.
– Рулевой будет выкрикивать команды; ты справишься. Просто следи за лопастью весла перед тобой. И ни при каком раскладе не переводи взгляд за габариты лодки.
– Подожди. Как я буду следить за лопастью чужого весла, не глядя за габариты лодки?
– Не смотри – и точка, – предупредил он. – Это сбивает с ритма.
– Но ведь…
– И не напрягайся.
– Я…
– Взяли! – прокричал рулевой.
– Не волнуйся, – сказал Кальвин. – Все будет хорошо.
Элизабет где-то читала, что людские тревоги на девяносто восемь процентов оказываются напрасными. А оставшиеся два процента? Что попадает в этот диапазон? Два процента – подозрительно низкий уровень. Она бы еще поверила, что тревоги сбываются в десяти или даже двадцати процентах случаев. Ее собственный жизненный опыт подсказывал – ближе к пятидесяти процентам. Она гнала от себя тревоги по поводу этой гонки, но ничего не могла с собой поделать. На пятьдесят процентов ее ожидал провал.
Когда они в темноте несли скиф к пирсу, идущий впереди нее парень обернулся через плечо, как будто хотел проверить, почему гребец, обычно сидевший на втором месте, вдруг стал ниже ростом.
– Элизабет Зотт, – представилась она.
– Разговорчики! – прокричал рулевой.
– Кто? – с подозрением переспросил парень.
– Сегодня я сижу на втором.
– Там сзади, отставить разговоры! – прокричал рулевой.
– На втором? – Парень не верил своим ушам. – Ты гребешь на втором?
– Какие-то проблемы? – в ответ прошипела Элизабет.
– Ты отлично вписалась! – воскликнул через два часа Кальвин, с таким азартом крутя руль автомобиля, что Шесть-Тридцать забеспокоился, как бы они не разбились по дороге домой. – Все так считают!
– Кто «все»? – спросила Элизабет. – Мне, например, никто ни слова не сказал.
– Ну знаешь, гребцы высказываются только от злости. Главное – что нас заявили на среду!
Он расплылся в торжествующей улыбке. Вновь ее выручил – сначала на работе, теперь здесь. По всей видимости, только так и можно побороть злой рок: путем тайных, но разумных мер предосторожности.
Элизабет отвернулась и стала смотреть в окно. Неужели команда гребцов – и впрямь группа равных? Или тут проявляется обычный благоговейный ужас обычных подозреваемых, то есть гребцы не менее ученых опасаются пресловутой злопамятности Кальвина?
Их путь домой лежал вдоль побережья; лучи восхода освещали с десяток серферов, чьи доски указывали в сторону берега, а головы поворачивались назад, пока еще оставалась надежда перед работой поймать пару-другую волн, и Элизабет вдруг сообразила, что никогда не видела проявлений его злопамятности.
– Кальвин, – окликнула она, поворачиваясь к нему, – почему тебя считают злопамятным?
– Ты о чем? – спросил он, не сумев сдержать улыбку. Тайная, разумная предосторожность. Решение житейских проблем!
– Сам знаешь, о чем я, – сказала она. – На работе поговаривают: кто против тебя выступит, того ты в порошок сотрешь.
– Ах вот оно что! – радостно ответил он. – Слухи. Сплетни. Зависть. Конечно, есть сотрудники, которые мне не по нутру, но неужели я стану их гнобить? Да ни за что.
– Ну допустим, – сказала она. – И все же мне любопытно. Есть ли в твоей жизни человек, которого ты никогда не простишь?
– Так сразу никто на ум не приходит, – игриво ответил он. – А у тебя? Есть кто-нибудь такой, кого ты готова ненавидеть всю жизнь?
Он повернулся, чтобы на нее посмотреть: лицо горит после тренировки, волосы влажные от океанской пены, вид серьезный. Она подняла перед собой пальцы, будто вела счет.