В шесть утра я все еще не спала, когда пришли Нина и санитар, чтобы перевернуть меня.
Я в это время еще была настолько неспособна двигаться самостоятельно, что по-прежнему существовал риск возникновения пролежней. Они включили все лампы и стали говорить со мной о дорожных пробках и о погоде, словно ничего в мире не изменилось. Они дали мне болеутоляющее и сменили повязку на груди. Потом с помощью шпателя смазали ожоги. Они были почти чрезмерно жизнерадостными и шутили друг с другом и со мной. Нине нравилось называть меня «леди».
– Эй, леди, как вам спалось?
Я даже не знала, что ответить.
– Сегодня вам предстоит позаниматься, – продолжала Нина. – В реабилитационном центре. – Она заглянула в мою карту на компьютере.
– М-мм, – промычала я.
– Ой, – неожиданно сказала она.
– Что? – спросила я.
– Здесь ошибка.
– Что за ошибка?
– Здесь вам неправильно указали нагрузку. Я поговорю с ними.
Я собиралась было спросить: «Какую нагрузку?» – но прежде чем я успела открыть рот, дверь распахнулась и в палату ввалился Чип.
Мы все уставились на него. Его светлые волосы выглядели грязными. Лицо заросло щетиной. На его сорочке было огромное коричневое пятно. Соевый соус? Вустерский соус? Кровь? А его брюки были разорваны. И на одном ботинке был развязан шнурок.
Он направился прямо ко мне и поцеловал. От него пахло пивом. Он был грязным и, по всей видимости, недосыпал.
Я задержала дыхание, внезапно осознав, каким важным был этот момент. Я ждала ответа на простой, ясный вопрос, который постоянно задавала. Где был Чип?
В баре.
Я оттолкнула его.
– Ты что, пьян?
Чип несколько раз моргнул.
– Думаю, что да. Наверное.
– Еще только шесть утра.
Но он принялся изучать мое лицо:
– Ты была такой красавицей – а теперь ты похожа на пиццу.
Он рассмеялся, и мы с Ниной уставились на него. Он сложился почти пополам, и его плечи тряслись от смеха. Потом он выпрямился.
– Но я все равно поцеловал тебя! Потому что ты… – он сделал жест рукой, словно поднимая бокал за здравие, – ты любовь всей моей жизни!
Я посмотрела на Нину. Она подняла брови, словно спрашивая, остаться ли ей или уйти.
Я махнула рукой, словно говоря, что все это ерунда. Что бы он ни собирался сказать, я, безусловно, не хотела, чтобы она слышала это. Я даже не хотела слышать это сама.
Нина подвинула кнопку оповещения сестры поближе к моей руке перед тем, как уйти.
– Вызовите меня, если я понадоблюсь.
Я снова повернулась к Чипу:
– Где ты был? Я ждала тебя.
Мне самой было неприятно услышать нотку отчаяния в своем голосе. На собственном опыте я давно уяснила, что отчаяние никак не поможет в таких делах. Нельзя просить кого-либо любить тебя или находиться рядом с тобой – и, безусловно, нельзя давить при этом на чувство вины. Человек либо будет рядом, либо нет. Я могла бы поклясться, что Чип был из тех мужчин, которые не оставят тебя в беде. Во всяком случае, я так думала до катастрофы.
И внезапно я усомнилась в этом.
– Ты знаешь, что я не получил ни царапины? – спросил Чип. – Самолет разбился вдребезги. И ты, – он издал горький смешок, – и ты разбилась вдребезги. А я? Ничего. На мне нет даже ни кусочка лейкопластыря.
– Чип, что ты делаешь?
При этом вопросе он рухнул около кровати – буквально плюхнулся на колени на больничный пол, и его руки сжались в кулаки. А потом он разразился рыданиями.
Это было шокирующим зрелищем. Я никогда не видела, чтобы он так плакал. Или какой-нибудь другой мужчина. Мой отец никогда не плакал. Иногда на похоронах у него на глаза наворачивались слезы, но всегда он держался стоически. А Чип рыдал по-настоящему. Его плечи тряслись, все его тело содрогалось. Я потянула руку и погладила его по волосам.
– Эй, – сказала я, когда он начал затихать. – Может быть, тебе лучше пойти домой и поспать?
– Я не могу спать, – сказал он. – Я больше не сплю.
Я сказала нежно:
– Уверена, что ты сможешь заснуть, если попытаешься.
Но Чип отшатнулся от меня, вскочил на ноги и отошел к дальней стене.
– Не будь такой доброй ко мне.
– Ты переволновался. Тебе нужен отдых.
Он взвился:
– Не говори мне, что мне нужно!
– Чип, – сказала я. – Это был несчастный случай.
Но мои слова только еще больше взбесили его. Он уставился на мое лицо:
– Я сломал твою жизнь.
– Нет. Во всем виновата погода. Это просто был сильный ветер.
– Ты винишь во всем ветер?
А что еще мне оставалось делать?
– Ты склонна к самообману даже больше, чем я предполагал. Ты себя видела? Ты видела свое лицо?
На самом деле, я еще не видела. Мама завесила зеркало в ванной наволочкой. Хотя я в любом случае не смогла бы встать на ноги и посмотреться в него.
– Ты похожа на чудовище из фильма ужасов! Из-за меня! Я это сделал с тобой.
М-да. О’кей.
– Врач сказал, что останется очень мало шрамов.
– Но не на твоей шее. Там были ожоги третьей степени. Они никогда не заживут. Они будут выглядеть как шпаклевка, до самой твоей смерти. И тебе нужно благодарить за это меня – меня, и мое эго, и мою неуверенность в себе.
Он прошелся пятерней по своим волосам. Его лицо позеленело, словно алкоголь давал о себе знать.
– Это был несчастный случай, – настаивала я.
Но он посмотрел мне в глаза:
– Я сломал твой позвоночник. Это ты понимаешь? Они сказали тебе об этом? Ты не хотела лететь на том самолете. Меньше всего на свете ты хотела этого, а я заставил тебя. И ты доверилась мне. А теперь – из-за меня – ты никогда, никогда…
Может быть, впервые в жизни я не смогла предугадать его следующие слова.
– …не сможешь ходить.
На секунду мне показалось, что я ослышалась.
И потом до меня дошло, что это правда.
Мне показалось, что в комнате не осталось кислорода. Мои легкие сплющились. Я пыталась сделать глубокий вдох, но мне это не удавалось. Я могла лишь потихоньку хватать воздух ртом.
Чип разрыдался, глядя на мое лицо.
– Они все еще не сказали тебе об этом?
У меня кружилась голова, и я все еще не могла вздохнуть. А потом я почувствовала соленый привкус во рту, который всегда появляется перед рвотой.
Чип отступил на шаг:
– Бог мой! Они не сказали тебе, что ты парализована!
Слова «парализована» я тоже не могла предугадать.
А что потом? Меня вырвало. На пол, на кровать, на мой больничный халат. Хотя стеганое одеяло, которое мама принесла из дома, каким-то чудом осталось незадетым.
И тут, словно по сигналу, дверь палаты открылась, и вошел мой папа, держа над головой коробку французских пирожных, как официант держит поднос. Он объявил:
– У нас здесь… – но, увидев нас, он остановился и тихо закончил: – круассаны.
Чип повернулся к нему:
– Ей ничего не сказали?
Но папа быстро оценил ситуацию. Он выглянул в коридор и крикнул:
– Может нам кто-нибудь здесь помочь?
Потом поставил коробку на стул и наклонился ко мне. Я все еще продолжала оставаться в полусогнутом состоянии на случай, если меня снова вырвет. Но теперь я боялась пошевелиться. То, что я согнулась, могло повредить моей спине? Не ухудшила ли я свое положение? Не могла ли я случайно сделать себя еще более парализованной?
Папа схватил полотенце и нагнулся, чтобы вытереть мое лицо.
А Чип, похоже, даже не подумал о том, чтобы помочь мне. Он остался стоять у дальней стены, на безопасном расстоянии.
– Она парализована – и никто не сказал ей об этом? – требовательно спросил Чип моего отца слегка заплетающимся языком.
– Похоже, ты только что сделал это, – сказал папа, заправляя мне за ухо прядь волос.
– Она имеет право знать, не так ли?
– Конечно, – сказал папа, начиная сердиться, и повернулся к нему: – Но не так. Мы ждали подходящего момента.
– Какого? – спросил Чип агрессивно. – В День благодарения, поедая индейку? Или рождественским утром?
– Ты самодовольный маленький клоун!
Папа был крупным мужчиной, похожим на медведя. Бывший моряк. А Чип был скорее жилистым. Все знали, что отец может согнуть Чипа в бараний рог, если захочет. И внезапно я поняла, что, возможно, именно этого и хочет Чип.
– Папа! – крикнула я. – Он пьян. Он пил всю ночь. Просто отвези его домой.
– Я не могу оставить тебя.
– Я в порядке.
– Мне так не кажется, солнышко.
– Просто выведи его отсюда, папуля. – Я уже много лет так не называла его. – Пожалуйста.
Папа глубоко вздохнул, и в этот момент в палату поспешно вошла Нина с чистым халатом и новыми простынями. За ней шел санитар со шваброй и с жидкостью для мытья пола.
Я не мешала Нине хлопотать вокруг меня, переодевать меня и заново укладывать в постель. Я в это время следила за тем, как санитар мыл пол, размышляя о том, заметит ли он брызги в дальнем углу. Мне казалось, что комната окутана туманом, вызывавшим онемение. Словно мой мозг не мог смириться с реальностью происходящего и собирался попросту игнорировать его. Я слышала разные звуки и отрывки разговора, я слышала, как отец и Чип что-то бормочут и шипят друг на друга, потом открылась и закрылась дверь, потом снова открылась и снова закрылась. Но этот момент, казалось, разбился на кусочки, словно детали головоломки, рассыпанные на столе.
После того как Нина закончила свою работу, я очень долго лежала неподвижно, боясь пошевелиться и ухудшить свое состояние. Когда я, наконец, приподняла голову, чтобы посмотреть вокруг, единственным человеком, оставшимся в комнате, была я сама.
Туман, окутавший меня, не рассеивался очень долго.
Никогда больше не ходить. Что это вообще означало? Откуда они могли это знать? Как они могли быть в этом уверены? Кто они были такие, чтобы предсказывать всю мою будущую жизнь? Разве человеческое тело не было полно загадок и чудес? Разве могли они просто заявить такое обо мне, а потом оставить меня жить с этим?
Конечно, они могли. Очевидно, я сломала позвоночник. Вот что случается с людьми, сломавшими позвоночник. Они проводят всю оставшуюся жизнь в инвалидных креслах. В прошлом году я видела документальный фильм об этом. О команде непобедимых подростков, которые попали в автокатастрофу или нырнули на мелководье, после чего были приговорены провести остаток жизни в инвалидном кресле. Но они собрали баскетбольную команду из таких же инвалидов. Что могло бы быть вдохновляющим примером для меня, только я никогда не любила баскетбол.
Парализована. Пытаться осознать это было все равно что пробовать всосать шар для боулинга через соломинку для коктейлей.
Невозможно.
Не возможно.
И тем не менее Чип смирился с этим. И папа даже не спорил с ним. Очевидно, это был установленный факт, который знали все, кроме меня. Подсознательно я даже не была удивлена. Я боролась со своими неподвижными, мертвыми ногами уже две недели. Но все залечивается. Все всегда залечивается. У меня было предостаточно повреждений, которые со временем залечивались. Парализована. Я не могла осознать это. Как я буду водить машину? Как я буду готовить обед? Принимать душ? Покупать продукты? Ходить с друзьями в ресторан? Работать? Руководить тем, чем я предполагала руководить? В моем мозгу произошло короткое замыкание. Я чувствовала, как он искрится и дымит.
Я попыталась глубоко дышать, чтобы успокоиться, но в результате случайно перенасытила легкие кислородом.
И в этот момент появился мой реабилитолог. Как раз тогда, когда я почти отключилась.
На нем была светло-голубая пижама и кроссовки, и он был коротко пострижен, так что его волосы торчали на макушке «ежиком». Он вошел и сказал:
– Меня зовут Ян Моффит. Я ваш тренер.
Но это показалось мне просто набором звуков, которые не увязывались в слова.
Он приложил свой бейдж к компьютеру и секунду смотрел в мою медицинскую карту, прежде чем сказать:
– Итак, вы Маргарет.
Но снова это было лишь набором звуков.
Когда я не ответила, он помахал рукой у меня перед глазами и сказал:
– Привет?
Это я поняла.
– Пора заняться физическими упражнениями, – сказал он.
– Что? – спросила я.
– Что «что»?
– Я вас не понимаю, – пробормотала я, слегка потряхивая головой, словно пытаясь избавиться от воды, залившейся в ухо.
– Никто меня не понимает. Я шотландец.
Вау! Это все объясняло. Конечно, он шотландец. Я думала, что мой мозг отказывается работать, но дело было не во мне, а в нем. Он был супершотландец. Настолько шотландец, что разговаривал так, будто рот у него был набит печеньем.
– Вы к этому привыкнете, – сказал он. – Вы готовы идти?
Нет. Я не готова была идти. Я покачала головой.
– Не готовы идти?
Он протяжно произнес это, делая особое ударение на последней гласной, и я заметила, что его нижние зубы были немножко кривоваты, но это смотрелось даже симпатично.
Я снова покачала головой.
– Почему нет? – спросил он, проглатывая «т» в конце слова.
Мой пьяный жених только что сообщил мне, что я никогда не смогу ходить.
– У меня выдалось тяжелое утро.
– Это случается часто. Но мы все равно должны сделать это.
– Нет.
– Что «нет»?
Позже я решила, что дело было не только в согласных буквах – он и гласные тоже часто проглатывал.
– Нет, – пояснила я, – я не могу сейчас сделать это.
– Послушайте, – сказал он, положив руки на бедра и слегка прищурившись. – Каждый день, каждый час, которые вы проводите в постели, ваши мускулы атрофируются. Неподвижно лежа в постели, вы ухудшаете свое состояние. Вам необходима нагрузка. Хотите вы этого, или нет. Вам придется ходить со мной в физкультурный зал каждый день, всегда. Не потому, что вам этого хочется или у вас хорошее настроение, а потому, что, если вы не будете ходить со мной, ваше здоровье окажется в большой опасности.
Мне было нелегко сложить все звуки, которые он произносил, в слова. Казалось, что они наезжают друг на друга. Они будто были организованы в колонки, а не в строчки, как положено. А словно для пущего эффекта он програссировал букву «р» в слове «здоровье». Я подумала в тот момент, что вряд ли обычному американцу удалось бы это. Но смысл его слов до меня дошел.
– Спасибо за такую вдохновенную речь, – сказала я. Потом добавила: – Нет.
– Вы пойдете.
– Нет.
– Да.
– Не пойду.
Я не знаю, что бы мы стали делать дальше. Он не был похож на человека, который легко сдается. А я неожиданно почувствовала, что мне хочется ввязаться в драку.
Но именно в этот момент в палату вошла Нина, чтобы в последний раз, перед тем как закончить свое дежурство, проверить, как у меня обстоят дела. Я не знаю, подслушивала ли она у двери, или это просто было совпадением, но она сразу же объявила:
– Эта пациентка должна начать заниматься с вами только с завтрашнего дня. В ее карте была ошибка.
Ян перевел взгляд с меня на нее.
– Спросите Майлза, если хотите. Она должна оставаться в постели еще день.
Он окинул нас обеих подозрительным взглядом, словно мы с ней сговорились. Но, в конце концов, сказал:
– Хорошо, значит, завтра.
И вышел из палаты.
– Нет, нет, нет, нет, нет, – сказала Нина, в то же время что-то печатая на компьютере. – Они не могут заставить вас заниматься с этим типом. Я уже сказала им, чтобы они дали вам кого-нибудь другого.
– Что? – спросила я. – Он настолько плох?
– Он не плох, – ответила она, – но он не для вас.
– Не для меня?
Она не отрывала взгляда от экрана компьютера.
– Просто он не добрый. Он жесткий. Безжалостный. Непреклонный. Некоторым именно такой и нужен. Но не вам. Мы подберем вам кого-нибудь другого. Вам и без того досталось.
В другой день я, возможно, могла бы начать расспрашивать о нем. Но кому есть дело до бессердечного типа? Кому вообще есть какое-либо дело до чего-нибудь?
– Нина? – спросила я ее.
Она продолжала что-то печатать.
– Что, солнышко?
– Мой пьяный жених пришел сюда сегодня утром и сказал мне, что я больше никогда не смогу ходить.
Нина подняла голову.
– Это правда? – спросила я.
По ее лицу я поняла, что да.
Но я все равно ждала чего-то еще. Чтобы она подбодрила меня или дала хоть малейшую надежду. Но она лишь глубоко вздохнула и молчала настолько долго, что это было плохим знаком.
– На это вам… – я сразу же поняла, что она скажет дальше, и вместе с ней дуэтом закончила фразу: —…может ответить только ваш доктор.