Трудно решить, с чего начать эту историю, но я остановил свой выбор на той среде, когда мы все сидели за столом и обедали. Беседа не имела отношения к тому, о чем пойдет речь в моем рассказе, но некоторые опрометчивые высказывания впоследствии повлияли на ход событий.
Я закончил разделывать кусок вареного мяса (кстати, на удивление жесткого), занял свое место и в духе, совершенно не подобающем моему сану, заметил, что любой, кто прикончил бы полковника Про́теро, оказал бы миру большую услугу.
Мой юный племянник Деннис тут же сказал:
– Ваши слова вспомнят и используют против вас, когда старикана найдут в луже собственной крови. Мэри даст свидетельские показания, правда, Мэри? И расскажет, как вы угрожающе размахивали кухонным ножом.
Мэри, которая рассматривает работу в моем доме как ступеньку к лучшей жизни и к более высокому жалованью, громко, по-деловому, произнесла: «Овощи» – и с вызовом сунула ему под нос треснувшее блюдо.
Моя жена с сочувствием осведомилась:
– Неужели он и в самом деле так невыносим?
Я ответил не сразу, потому что в этот момент Мэри, плюхнув на стол блюдо с овощами, взяла миску с совершенно недоваренными и страшно неприглядными клецками и поднесла ее мне. Я сказал: «Нет, спасибо», и она в сердцах почти швырнула миску на стол и ушла.
– Жаль, что я такая ужасная домохозяйка, – сказала моя жена с искренним сожалением.
Я был склонен согласиться с ней. Мою жену зовут Гризельдой[1], и это имя как нельзя лучше соответствует ее статусу супруги приходского священника. Но на этом соответствие заканчивается. В ней нет ни капли кротости и смирения.
Я всегда придерживался мнения, что священник не должен связывать себя узами брака. Зачем я после двадцати четырех часов знакомства упросил Гризельду выйти за меня, до сих пор не понимаю. Брак, считал я, дело серьезное, и к нему следует подходить с осторожностью и после долгих размышлений, причем совпадение вкусов и наклонностей было для меня наиважнейшим условием.
Гризельда почти на двадцать лет младше меня. Она ошеломительно красива и абсолютно не способна воспринимать что-либо всерьез. Она некомпетентна во всех отношениях, и жить с ней невыносимо. Она относится к приходу как к большому увеселительному мероприятию, устроенному ради ее развлечения. Я пытался заниматься ее развитием, но потерпел неудачу. И лишний раз убедился в том, что целибат[2] крайне желателен для духовенства. Я нередко намекал на это Гризельде, однако она лишь смеялась в ответ.
– Моя дорогая, – сказал я, – если б ты приложила хоть немного усилий…
– Иногда прилагаю, – перебила меня Гризельда. – Но мне кажется, что от моих попыток дела становятся только хуже. Ясно, что от природы мне не дано быть домохозяйкой. Поэтому я прихожу к выводу, что будет лучше, если я оставлю все на Мэри и смирюсь с неудобствами и невкусной едой.
– А как насчет твоего мужа, дорогая? – с упреком спросил я и, следуя примеру дьявола, который ради своих нужд цитировал Священное Писание, добавил: – «Она наблюдает за хозяйством в доме своем…»[3]
– Только подумай, как тебе повезло, что тебя не порвут на части львы, – быстро заявила Гризельда. – Или что тебя не сожгут заживо. Плохая еда, и пыль, и дохлые мухи – все это не стоит того, чтобы поднимать шум. Расскажи мне еще о полковнике Протеро. Во всяком случае, первым христианам повезло в том, что у них не было церковных старост.
– Напыщенный старый грубиян, – сказал Деннис. – Неудивительно, что первая жена сбежала от него.
– А что ей оставалось? Не представляю, – сказала моя жена.
– Гризельда, – резко произнес я, – я не потерплю, чтобы ты говорила такие вещи!
– Дорогой, – ласково произнесла моя жена, – расскажи мне о нем. В чем проблема? В том, что мистер Хоуз на каждом шагу кланяется и крестится?
Хоуз – это мой новый заместитель. Он приехал к нам чуть более трех недель назад; придерживается взглядов Высокой церкви[4] и постится по пятницам. Полковник же Протеро – величайший противник обрядов в любой форме.
– На этот раз нет. Этого он коснулся мимоходом. А вот главная проблема возникла из-за несчастной банкноты миссис Прайс-Ридли.
Миссис Прайс-Ридли – истово верующий член нашей общины. На утренней службе в годовщину смерти своего сына она положила банкноту в один фунт в мешок для пожертвований. А позже, читая вывешенный перечень пожертвований, с болью в сердце обнаружила, что самой крупной из упомянутых была банкнота в десять шиллингов.
Она пожаловалась мне на это, и я ответил, вполне резонно, что она, должно быть, ошиблась. «Мы уже не так молоды, как были, – сказал я, стараясь потактичнее донести до нее свою мысль. – И должны смириться с издержками преклонных лет».
Как ни поразительно, мои слова, кажется, лишь распалили ее. Миссис Прайс-Ридли сказала, что все это выглядит довольно странно и что ее удивляет, что я придерживаюсь иного мнения. Она удалилась и, полагаю, отправилась со своими проблемами к полковнику Протеро. Последний относится к тем людям, кому нравится устраивать шум по каждому поводу. Вот он его и устроил. Жалко, что произошло это в среду. По утрам в среду я преподаю в церковной школе, эта деятельность вызывает у меня острую нервозность и лишает спокойствия на остаток дня.
– Что ж, думаю, и он должен получать от чего-то удовольствие, – сказала моя жена, стараясь, судя по всему, занять беспристрастную позицию. – Никто не трепещет перед ним и не называет «дорогим викарием», и не вышивает для него домашние тапочки жуткого вида, и не дарит ему толстые шерстяные носки на Рождество. И жена, и дочь – обе сыты им по горло. Полагаю, он счастлив донельзя, когда чувствует себя такой важной персоной.
– Он зря так разошелся из-за этого, – не без горячности воскликнул я. – Сомневаюсь, что он осознавал скрытый смысл того, о чем говорил. Он хочет проверить всю церковную бухгалтерию на предмет растрат – именно это слово он и использовал. Растрат! Он подозревает меня в присвоении церковных фондов?
– Никто никогда ни в чем тебя не заподозрил бы, дорогой, – ответила Гризельда. – Ты настолько прозрачен, что стоишь выше всяких подозрений, так что, думаю, это великолепный шанс. Я была бы только рада, если б ты присвоил себе фонды ООРЕ[5]. Ненавижу миссионеров – всегда ненавидела.
Я бы упрекнул ее за подобные высказывания, но в этот момент вошла Мэри с недоваренным рисовым пудингом. Я вяло запротестовал, но Гризельда сказала, что японцы всегда едят рис недоваренным, и, как следствие, у них отлично работают мозги.
– Осмелюсь заметить, – добавила она, – что если б ты ел вот такой рисовый пудинг каждый день до воскресенья, то читал бы самые чудесные проповеди.
– Упаси Господи, – сказал я, содрогнувшись. – Завтра вечером к нам придет Протеро, и мы с ним вместе проверим счета. Сегодня я должен закончить свою речь для ОМАЦ[6]. Когда я искал одну ссылку, меня так увлекла «Реальность» каноника Ширли, что я совсем забросил работу. Гризельда, что ты делаешь сегодня днем?
– Исполняю обязанности, – ответила Гризельда. – Свои обязанности жены викария. Чай и обмен сплетнями в половине пятого.
– А кто будет?
Гризельда с усердием принялась загибать пальцы:
– Миссис Прайс-Ридли, мисс Уэзерби, мисс Хартнелл и эта ужасная мисс Марпл.
– А мне мисс Марпл нравится, – сказал я. – У нее хотя бы есть чувство юмора.
– Она главная сплетница в деревне, – сказала Гризельда. – Она всегда знает, что происходит, и делает из этого отвратительные умозаключения.
Гризельда, как я уже говорил, значительно моложе меня. А к моему возрасту человек уже успевает уяснить, что самое отвратительное обычно оказывается правдой.
– Ну а меня, Гризельда, к чаю не жди, – сказал Деннис.
– Чудовище! – воскликнула Гризельда.
Деннис счел благоразумным трубить отступление, а мы с Гризельдой вдвоем прошли в мой кабинет.
– Интересно, что у нас будет к чаю, – сказала жена, усаживаясь на мой письменный стол. – Доктор Стоун и мисс Крам, полагаю, еще, возможно, миссис Лестрендж. Кстати, я вчера заходила к ней, но ее не было дома. Да, на чай у нас точно будет миссис Лестрендж. Все это так таинственно, правда? Вот так вот приехала сюда, поселилась в доме и практически не выходит… Сразу вспоминаются детективные истории. Ну, ты понимаешь: «Что это за таинственная дама с лицом красивым, но бледным? Какое у нее прошлое? Никто не знает. В ней проглядывает нечто зловещее». Думаю, доктору Хейдоку кое-что о ней известно.
– Ты читаешь слишком много детективов, Гризельда, – мягко заметил я.
– А ты? – отпарировала она. – На днях, когда ты сидел здесь и сочинял проповедь, я по всему дому искала «Пятно на лестнице». А когда зашла к тебе и спросила, не видел ли ты книгу, что я обнаружила?
У меня хватило такта покраснеть.
– Я случайно подобрал ее. Мое внимание привлекло одно предложение и…
– Знаю я такие предложения, – сказала Гризельда и с выражением процитировала: – «А потом случилось нечто любопытное: Гризельда встала, прошла через комнату и страстно поцеловала своего пожилого мужа». – Свои слова она сопроводила действием.
– Разве это нечто любопытное? – спросил я.
– Естественно, – ответила Гризельда. – Лен, ты хоть понимаешь, что я могла бы выйти за министра, за баронета, за богатого владельца компании, за трех офицеров и за бездельника с приятными манерами, но вместо всех их выбрала тебя? Тебя это не удивляет?
– Когда-то удивляло, – ответил я. – Я часто задавался вопросом, почему ты так сделала.
Гризельда рассмеялась.
– Я вознеслась на самую вершину, – сказала она. – Другие считали меня просто красивой и, естественно, горели желанием заполучить меня. С тобой же все было по-другому. Я олицетворяла для тебя все, что тебе не нравится и что ты осуждаешь, однако ты не смог устоять! Мое тщеславие не могло выдержать такого испытания. Гораздо приятнее быть тайным и упоительным грехом, чем служить броским украшением. В моем обществе ты испытываешь чудовищную неловкость, и я постоянно вынуждаю тебя сворачивать с правильного пути, однако ты все равно обожаешь меня до безумия. Ты обожаешь меня до безумия, не так ли?
– Естественно, я люблю тебя, дорогая.
– О Лен, ты обожаешь меня. Ты помнишь тот день, когда я осталась в городе и послала тебе телеграмму, которую ты так и не получил, потому что почтальонша забыла принести ее тебе из-за того, что ее сестра рожала близнецов? Помнишь, в каком ты был состоянии, как звонил в Скотленд-Ярд, какой страшный шум ты поднял?
Есть вещи, которые люди не любят вспоминать. Тогда я действительно почему-то повел себя глупо.
– Дорогая, если ты не возражаешь, я хотел бы заняться ОМАЦ, – сказал я.
Гризельда возмущенно фыркнула, взъерошила мне волосы, потом пригладила их и сказала:
– Ты меня не достоин. На самом деле не достоин. Придется завести роман с художником. И ведь заведу… по-настоящему. Только представь, какой скандал разразится в приходе.
– У нас и так множество скандалов, – мягко проговорил я.
Гризельда рассмеялась, послала мне воздушный поцелуй и удалилась через французское окно[7] кабинета.