В комнатах этажом выше было спокойнее. Не так многолюдно. Еще один бар светился бутылками, стеклом, умелый бармен раздавал напитки. В комнате под названием «Медуза» под голубым потолком висел огромный розовый светильник, напоминавший пышную медузу. И все, кто становился под светильником, окрашивались в голубой и розовый цвет.
На кресле перед стеклянным столиком, на котором золотился бокал с шампанским, сидела молодая женщина. Тихо улыбалась, полузакрыв глаза. Эта улыбка, слегка насмешливая, была обращена к мужчинам, которые проходили мимо и заглядывались на ее открытые плечи и глубокий вырез в шелковом платье, на высокую белую шею с платиновой цепочкой, на ложбинку груди, в которой мерцал изумрудный кулон, на короткую, с золотым отливом стрижку, открывавшую затылок и маленькие розовые уши с каплями изумрудов. У нее было свежее, чуть продолговатое, с тонким носом лицо, красоту которого замечали проходящие мужчины. Замедляли шаг, словно хотели подойти, но, чего-то пугаясь, проходили мимо. А она, зная, что ей любуются, не поднимала глаз, тихо улыбалась, положила руку на открытое колено, играла высоким каблуком.
Женщину звали Ольга Окладникова. Она была арт-критик и явилась в великосветское общество по приглашению хозяина дома Евгения Франка. Здесь предстояло художественное действо, намечалось представление известного художника-акциониста, представлявшего свою новую «магическую» мистерию. Евгений Франк покровительствовал художнику и заказал Ольге рецензию для «Метрополитена». Приготовления к «магическому» акту шли в соседнем зале, двери которого были плотно прикрыты.
Ольга томилась долгими приготовлениями. Ее утомляла вечеринка, тянувшаяся далеко за полночь. Помимо нее здесь были другие женщины – рьяные журналистки, специалистки по элитам, правозащитницы, жены именитых политиков. Они, подобно мужчинам, яростно спорили, язвили. Как агрессивные вороны, расклевывали подброшенные мужчинами проблемы.
Ольга не приобщалась к ним. Ее улыбка, открытое колено, движение обнаженного плеча были исполнением роли, которую она привыкла играть на подобных приемах. Мужчины судили и рядили о политике, официанты разносили напитки, а женщины служили украшением вечера, как живые цветы в вазах.
Она увидела, как к ней приближается гость, держа стакан с виски. Мужчина был в сером неприметном костюме, с белесыми выцветшими волосами, бесцветными губами и осторожными движениями человека, не желающего быть заметным. Его голос был тихий и шелестящий:
– Ольга Андреевна, вы не помните меня? Я был в гостях в вашем доме в Берлине. Мы были знакомы с вашим мужем Кириллом Степановичем. Какой прекрасный был человек, несравненный специалист по экономическому моделированию. Его так теперь не хватает.
– Мне тоже его не хватает, – Ольга старалась вспомнить стоящего перед ней человека, но тот был столь невзрачен и неприметен, что напоминал прозрачную тень.
– Вы прекрасно выглядите, Ольга Андреевна, – произнес человек, приподнимая стакан.
– Спасибо, – вежливо улыбнулась Ольга, провожая взглядом удалявшегося гостя. Тот сделал несколько шагов и бесследно растворился, словно и впрямь был тенью.
Ольга старалась вспомнить это зыбкое лицо, которое тонуло среди множества лиц, появлявшихся в их с мужем квартире на Фридрихштрассе. Муж, гораздо старше ее, увез юную жену в Берлин, где читал лекции в университете и занимался еще какими-то делами, мало понятными Ольге. В число этих дел входило содержание богатой квартиры, где раз в неделю встречались ученые, отставные военные, дипломаты, люди неясных профессий, с лицами, напоминавшими только что отошедшего гостя. Ольга не вникала в дела и знакомства мужа. Была украшением салона. И все свободное время страстно колесила по Европе, посещала музеи и картинные галереи, слушала лекции известных искусствоведов и философов искусства. Познакомилась с самим Гройсом, теоретиком «Большого стиля», который подарил ей свою нашумевшую книгу. Когда муж внезапно умер, к ним на квартиру явились представители немецких спецслужб. Вежливо опросили Ольгу. Забрали стопку деловых бумаг мужа и его рабочий компьютер. Так кончилось ее краткое замужество, напоминавшее туристическое путешествие.
Второе состоялось почти сразу вслед за первым. Ее мужем стал известный композитор, писавший музыку для московских театров, телевизионных программ и кинофильмов. Он был очаровательный говорун, любимец богемы, знаток дорогих ресторанов. Ввел Ольгу в театральное и музыкальное общество, представил телемагнатам и знаменитым продюсерам. С эстрады звучали посвященные ей песни.
Но очень скоро вино и возбуждающие порошки и таблетки привели его в клинику. Там, в перерывах между курсами лечения, он писал наркотическую музыку, отвергаемую театрами. Он ушел из семьи, написав Ольге прощальное письмо, в котором винился и просил его забыть. Исчез за границей. Ольге говорили, что иногда в провинциальных городах Америки появляются его неудачные мюзиклы.
Ольга снова осталась одна, молодая, бездетная, искушенная общением с разведчиками и богемными музыкантами. На даче одного влиятельного чиновника она познакомилась с генералом Окладниковым. Немолодой вдовец стал за ней ухаживать и вскоре сделал предложение.
Теперь она была генеральшей, и это ее забавляло. Она ценила мужа, ценила его деревенские корни, его заботу о ней, положительный, слегка пресный нрав. У них были разные интересы, но общий дом на проспекте Вернадского, в котором Ольга создала уклад, созвучный привычкам мужа. Генерал часто пропадал в командировках, Ольга иногда писала статьи об искусстве в немногочисленные элитные журналы. И сладостно вспоминала то чудесное время, когда носилась по автострадам Европы, посещая Прадо, Уффици, Лувр. Впитывала восхитительные мысли кумиров философии и искусства.
Она увидела, как к ней приближается хозяин дома, телемагнат Евгений Франк. Одетый в просторную малиновую блузу, в распахнутой рубахе апаш, он улыбался толстыми губами, отчего жирные безволосые щеки разъезжались, маленький лоб морщился, круглые глаза сжимались в рыжие щели. Его черные волосы ниспадали до плеч, и было видно, что он их завивает. Каблуки его башмаков были выше обычного, и он слегка вихлял бедрами, манерно растопырив пальцы рук. На лице его проступали синеватые тени, словно следы родовых пороков, которые он унаследовал от развращенных предков.
– Здравствуй, моя генеральша! – Он приблизился и поцеловал Ольге руку. – Твоя красота год от года наливается новой силой и женственностью. Поедем в Ниццу, поплаваем на яхте с друзьями?
– Зачем я тебе, Евгений? Ведь ты в своей утонченности преодолел грубые мужские пристрастия.
– Ты будешь статуя на носу корабля. Французские моряки, завидев тебя, станут отдавать честь.
– Я семейная женщина. У меня муж. Он любит, когда я утром подаю ему завтрак.
– А прежний твой муж не был таким скрягой и собственником. Ты была свободной. Жаль, что его нет с нами. Некому заказать хорошую музыку. Он понимал толк в психоделике. Представление, на которое я тебя пригласил, нуждается в наркотических звуках. Искусство – это всегда извращение.
Франк посмотрел на закрытые двери зала, где шли последние приготовления. Его ноздри втянули воздух, словно улавливали приторные дуновения. Отбросил манерным движением прядь, как женщина отбрасывает локон.
– Что нас ожидает? – Ольга кивнула на дверь.
– Это великий художник, великий маг Строгайло. Я все это время держал его в тени, но сейчас я даю ему свет. Он составит славу русского искусства. Хочу, чтобы ты о нем написала.
– В чем его гениальность?
– Ты помнишь прелюдию к сочинской Олимпиаде? Помнишь это явление из морской пучины Града Китежа? Когда вдруг всплыли стоцветные купола, шатры, колокольни. Волшебный град поднялся из черных глубин и полетел к небесам. Это была притча о Русском Чуде. О сокровенном обетованном граде, который всплывет из глубин истории и озарит чудесным светом всю русскую жизнь. Эту мистерию задумал Строгайло.
– Я помню, было очень красиво.
– Ты не поняла. Это было Русское Чудо. Он выкликал Русское Чудо. И оно явилось. Это Чудо – возвращение Крыма. Строгайло силой магического искусства вернул России Крым!
– Это твоя трактовка? Твой домысел? – Ольга недоверчиво всматривалась в пухлое, с синеватым оттенком лицо Франка. Франк слыл мистификатором, интриганом, опасным шутником, вовлекавшим в свои шалости множество степенных людей. Эти доверчивые простаки после завершения шутки выглядели обманутыми простофилями. Над ними смеялась пресса, смеялись сослуживцы, смеялось общество, в глазах которого они приобретали репутацию дураков. Ольге казалось, что Франк дурачит ее.
– Ты не поняла! Это лишь отчасти искусство. В большей степени это оружие. С помощью этого оружия можно управлять историей, менять ход исторических событий, обманывать историю, овладевать ею. С помощью этого оружия можно поднять революцию в Америке, распустить НАТО, присоединить Аляску к России.
– И это оружие ты разместил в своем доме? – Ольга кивнула на закрытые двери зала.
– Строгайло своими тайными знаниями, своей волей, силой своего искусства создает ловушки для времени, роет медвежьи ямы истории. Заманивает историю в эти ямы, и та проваливается, бьется в этих ямах, выкарабкиваясь, меняет свой ход. Все великие революции, военные походы, переселения народов были подготовлены магами, будь то еврейские пророки или эллинские философы. Строгайло изучал древние практики в Тибете, на Ближнем Востоке, в урочищах удмуртских шаманов.
– Ты хочешь сказать, что сейчас мы увидим нечто, что изменит ход истории? Быть может, развяжет новую русскую революцию?
– Как знать, как знать, – загадочно произнес Франк, сжав глаза так, что брови наехали на толстые щеки и лицо превратилось в ком голубоватого теста.
– Скорей бы это увидеть!
– Ждем приезда Феликса Гулковского. Ему это надо знать!
Феликс Гулковский был богатейший человек России. Один из немногих, стоявших у истоков российской власти, кто остался на плаву. Не канул в безвестность, не бежал от преследований, не покончил с собой, не прошел заточение и опалу. Он по-прежнему был приближен к Президенту, числился в его близких друзьях, влиял на его решения.
На первом этаже послышались гомон, громкие голоса, шум ступавших по лестнице ног.
– Кажется, Феликс! – Франк кокетливо отбросил с виска черную прядь, повернулся на каблуках и поплыл встречать гостя.
Феликс Гулковский был высок, болезненно худ, брит наголо, до стеклянного блеска. На лбу пролегало несколько продольных морщин, какие бывают в нотной тетради. Черные выпуклые глаза отливали странным золотым блеском, какой бывает на ягодах черной смородины. Нос был велик, заострен, с розовым пятнышком на конце, словно был оснащен прибором, прокладывающим владельцу маршрут. Тонкие губы двигались, перед тем как то ли зло оскалиться, то ли сложиться для слащавого поцелуя. Он имел победоносный вид не знавшего поражений полководца. Одни подобострастно бросались навстречу, чтобы пожать ему руку. Другие издали кивали в надежде, что будут замечены. Третьи из углов мерцали телефонами, стараясь запечатлеть звезду российского бизнеса и политики.
Франк кинулся ему на шею, и они картинно обнялись.
– Заждались тебя, заждались! – нарочито фамильярно говорит Франк, обнимая Гулковского за тощую талию.
– Ну где тут твой распрекрасный маг? Вечно у тебя аттракционы!
И они вошли в распахнувшиеся двери зала.
Гости проследовали за ними, растекались вдоль стен. Ольга стояла в тесноте, ожидая начала действа.
Посреди просторного зала стояло прекрасное дерево, живое, из тропических лесов, с глянцевитой пахучей зеленью. Благоухало эфирами, душистыми смолами, свежестью леса. Голой спиной к дереву стоял человек, маг и художник Строгайло. Волосы его были собраны в косицу. Босые, с крепкими икрами ноги упирались в стеклянную плиту. Из-под древесной коры исходили полупрозрачные трубки, шланги, круглились сосуды. Липли к спине мага с помощью присосок. У человека и дерева была единая кровеносная система, гуляли общие соки. К солнечному сплетению был подведен прозрачный шланг, напоминающий световод. Он завершался наконечником, который подходил к небольшой клетке с крохотной прыгающей птичкой. Птичка перескакивала с одной жердочки на другую, нарядно сверкала оперением, была размером с бабочку.
Возле дерева горела спиртовка, над ней в небольшом котле кипела и пузырилась вода. Громоздились плетеные корзины.
Дерево и человек были окружены стояками, между которыми тянулись струны из жил, висели морские раковины, медные бубенцы, скорлупа кокосовых орехов, обручи с туго натянутой кожей.
Все это напоминало Ольге наивную бутафорию, которой сопровождались надоевшие перформансы.
– Господа, – Евгений Франк хлопнул в ладони, останавливая шелест и говор. – Вы присутствуете при магическом сеансе, во время которого маэстро Строгайло сдвинет земную ось. Постарайтесь не попасть под сдвиг земной оси. Может стать больно.
Из древесной листвы на пол выпали две полуголые скакуньи, шлепнули о паркет босыми стопами. Запрыгали, мотали хвостами волос, плескали голыми грудями. Они издавали истошные вопли. Кричали тоскливо, как морские чайки. Выли, как воют под луной волчицы. Стенали, как кошки в брачный период. Блеяли, как испуганные овцы. Начинали раскачиваться, исторгая булькающие звуки, подобные дождю или бегущей воде.
Ольга смотрела на плясуний с недоверием. Это была дурная пародия на языческие камлания, безвкусная копия шаманских игрищ.
Колдуньи подскочили к стоякам и стали рвать натянутые воловьи жилы, дуть в морские раковины, трясти бубенцы, щелкать кокосовой скорлупой. Мучительная, тоскливая музыка наполнила зал. От нее у Ольги заныло в груди, стали останавливаться в глазницах глаза. Она почувствовала ледяной холод, который сменился жаром. Казалось, музыка улавливает ритмы дыхания, биение сердца, пульсацию кровяных частичек. Музыка вычерпывала из тела душу, отделяла ее от плоти, гоняла эту беспомощную душу, как гоняют голубей, не давая им сесть. Ольга чувствовала, как мертвеет лишенное души тело, как остывает оно.
Крохотная птичка билась, ударялась о клетку, мерцала пестрым опереньем.
Маг, окруженный трубками, глубоко дышал, словно вдыхал летающие по залу души, питаясь ими. Наливался, увеличивался в размерах, казался надувным великаном.
Плясуньи оставили воловьи струны и бубенцы. Кинулись к кипящему котлу, стали черпать ковшами кипяток и плескать на дерево. Ошпаренная листва дрожала, мучительно трепетала, скручивалась. Зал чувствовал страдание дерева, вздыхал, постанывал. Трубки, соединяющие человека и дерево, наполнились мутным светом. Словно страдание дерева переливалось в мага. Мышцы на его спине бугрились от боли.
Он напрягался, хрипел, скалил зубы, терпел пытку.
Дрогнул мышцами живота, и от солнечного сплетения по световоду полетела белая плазма, вырвалась из наконечника и ударила в птицу. Та упала, стала биться, взлетала и снова падала.
Колдуньи плескали на дерево кипятком.
Казалось, было слышно, как дерево стонет. Боль дерева передавалась магу. Тот дышал, хрипел. Дрожал животом, напрягая солнечное сплетение. Гнал по световоду белую плазму. Стрелял ею в птицу, и та, с дымящимися перьями, жалобно пищала, билась, падала на дно клетки.
Ольга ужасалась садистскому зрелищу. Тело под одеждой горело, будто ядовитая плазма обжигала ее.
– Боже, да ведь это Колибри! Это Президент! Он убивает Президента! – кто-то охнул за ее спиной.
Колдунья выхватила из корзины бензопилу. Завела ее с рыком. Подскочила к дереву и стала пилить. Пила звенела. Дерево наклонялось. Из него по трубкам огненными толчками била боль. Спина мага страшно бугрилась. Он ахнул, выдыхая в световод всю жуткую нестерпимую муку. Плазма прокатилась по световоду и ударила в птицу. Та упала на дно клетки и дымилась.
– Да что же это такое! – раздавалось среди гостей. Ольга обморочно держалась за стену, торопилась из зала на воздух.
Когда представление завершилось и гостей поубавилось, в удаленном кабинете уединились Евгений Франк и Феликс Гулковский.
Гулковский повертел пальцем, указывая на потолок и на стены. Спросил:
– Как тут у тебя?
– Все чисто. Полная изоляция, – успокоил его Франк.
– Все-таки так будет лучше, – Гулковский достал айфон, извлек из него аккумулятор, положил обесточенный айфон на стол. – Ну и что значат все эти фокусы с мертвой птичкой?
– Ты слишком рационален, Феликс. Не веришь в магическую силу искусства.
– Пока все, что мне удавалось, я достигал без магии.
– Я знаю, что после предшествующего сеанса у Колибри был страшный радикулит, который вывел его на неделю из строя.
– Просто он переусердствовал в постели со своей балериной. Радикулит – профессиональная болезнь танцоров.
Они сидели, два партнера, два могущественных человека России. Телемагнат, который управлял умами, подавлял волю, сеял страхи, веселил, ошеломлял, погружал в наркотическое оцепенение страну. Миллионы людей, уткнувшись в телеэкраны, сосали из стеклянных корыт разноцветное пойло. И баснословный богач, банкир, собственник нефтяных полей, золотых рудников, оборонных заводов. Управлял экономикой, разорял конкурентов, возводил города, был дружен с финансистами мира. Был из тех, кто когда-то привел Президента в Кремль и уцелел среди опал и гонений. Союз этих двух владык обеспечивал им господство.
– Ты спокоен за Совет Федерации? – спросил Франк. – Разговаривал с дамой?
– Даме я обещал гардероб императрицы Елизаветы Петровны и бриллианты Алмазного фонда. Ей безразлично, какой Президент станет любоваться ее туалетами.
– А Премьер? Мне кажется, это слабое звено.
– Этот уязвленный гордец с телом младенца и глазами злой стрекозы мечтает отомстить Колибри за все унижения. Он его ненавидит.
– Армия?
– Начались массовые увольнения высших офицеров. Министр знает, что ему присвоят маршала и отправят на пенсию. А ему еще хочется повоевать всласть в Сирии.
– ФСБ? Это его братство, его «орден меченосцев».
– Они в моем бизнесе. Я дал им нефть, порты, инвестиционные банки. Они перешли в мое братство, мои меченосцы.
– Губернаторы?
– Эти жирные свиньи не спят ночами, ждут, что их арестуют. Они хотят избавиться от этого кошмара. Я показал им список тех, кто на очереди. Сказал, что в Лефортово спешно освобождают для них лучшие камеры.
– Дипломаты?
– Старая черепаха, которую он гоняет по миру, сказала мне, что Колибри разрушил все, что с таким трудом создавала русская дипломатия. В МИДе его презирают.
– Бизнес-сообщество?
– Крупный бизнес оскорблен тем, что все лакомые куски он отдал своим друзьям. Остальным объедки. Ему не забыли, как он расправился с теми блестящими бизнесменами, кто привел его к власти. И я не забыл!
– Оборонщики? Он их кормит с ладони.
– Оборонщики разобщены. У них нет партии, нет лидера. Нельзя же считать лидером этого напыщенного павлина?
– А церковь? Он сделал для нее очень много.
– Церковь лишена благодарности. Следующая власть сделает для нее еще больше.
– Кажется, мы пробежали по всей клавиатуре. Ничего не забыли?
– Какая-нибудь клавиша обязательно даст сбой, и возникнет фальшивый звук. Ты заглушишь его ревом своих телепрограмм.
Франк смотрел на высокий лоб Гулковского, на длинные линии нотной тетради, куда черным фломастером хотелось вписать несколько нот. Среди них притаился фальшивый звук. Тот, что превратит стройную симфонию заговора в какофонию катастрофы.
Случившийся полгода назад шуточный разговор с Гулковским, напоминавший остроумную игру, в которой они, как забаву, разыгрывали сценарий заговора, план дворцового переворота, – этот необязательный разговор превращался в реальность. Обрастал именами, связями. Затягивал в себя Франка, и тот, как муха, залетевшая в сладкую банку варенья, тонул в липкой гуще, был не в силах выбраться.
Он не раз в бессоннице перебирал примеры государственных переворотов в России. Стрелецкий бунт при Петре, который завершился зверскими казнями на Красной площади. Восстание декабристов, которое кончилось виселицей в Петропавловской крепости.
Заговор Тухачевского, когда к стенке были поставлены тысячи генералов и офицеров. ГКЧП, когда горстку жалких неудачников, словно овец, хворостиной погнали в Лефортово.
Все эти заговоры составляли череду провалов, в которую он, умный, осторожный, удачливый, достигший вершин благополучия, помещал теперь свою судьбу. И Франк, глядя на властное, с гордым носом, лицо Гулковского, искал повода, чтобы сообщить ему о своем отказе.
– Теперь послушай, каков окончательный план, – Гулковский перешел на шепот, так что Франк понимал его только по движению шипящих губ. – Через два месяца – пятнадцать лет, как Колибри стал Президентом. Мы устраиваем великолепное торжество в одном из дворцов, еще не знаю, в каком. Ты даешь представление, какую-нибудь очередную мистерию, можешь с магами, можешь с ведьмами, ну ты это умеешь. Мы приглашаем Колибри. Он не может отказаться. Приезжает. Мы заводим его в кабинет, отсекаем охрану и требуем, чтобы он написал отречение.
– Отречение? Бумагу?
– Перед камерой он обращается к нации. Благодарит народ. Благодарит Парламент. Благодарит Совет Федерации и Правительство. Ссылается на болезнь. Он выполнил свой долг перед Россией. Предотвратил распад, победил в Чеченской войне, освободил Южную Осетию и Абхазию, присоединил Крым. Он возродил оборонную промышленность, сделал лучшие в мире самолеты и подводные лодки. Одним словом, поднял Россию с колен. Но он устал, как раб на галерах. Просит, чтобы его отпустили. Оставили наедине с любимой женщиной, природой, книгами, Господом Богом. Все это он произносит перед камерой, и ты транслируешь его отречение на страну. Создаешь восторженный вихрь благодарности, воспеваешь его, нарекаешь самым великим государственником России. И все это без пальбы, без танков на улицах, без арестов, без дурацких комитетов общественного спасения. Передача власти в интересах ненаглядной России!
– И в это поверят?
– Патриарх станет благословлять его под колокольный звон. Сенаторы станут аплодировать стоя. Депутаты Думы предложат назвать его именем проспект в Москве. Остается назначить преемника. Того, кто подхватит тяжелую ношу государства Российского.
– И кто же этот преемник?
– Может быть, русский царь? В России давно созрел монархический проект. Царя избирает не надоевший Парламент, не продажный сенат, а народ. «Выберите царя из народа своего» – так сказано в Библии.
– И этот царь ты?
– Господи! – расхохотался Гулковский. – Да разве я похож на русского царя?
Он откинул назад библейскую голову, выставил свой увесистый нос с розовым пятнышком, картинно воздел брови, властно выпятил подбородок. Сверкнул чернильными с золотым отливом глазами.
– Нет, не похож, – сказал Франк. – Ты скорее Габсбург.
Франк тосковал. Его засасывал заговор, и не за что было ухватиться, не было под ногой опоры. Липкая воронка втягивала его в свою бездну, и гвардейцы вели на плаху измученного пыткой стрельца, и качались на невском ветру пять мертвецов, и шагали по коридорам Лубянки генералы с лампасами, ожидая пулю в затылок.
– А если Колибри откажется? – тоскливо спросил Франк.
– Пистолет к виску! – безжалостно произнес Гулковский. – Он трус. Боится смерти. Боится боли. Боится участи Каддафи и Саддама Хусейна. Он предпочтет остаток жизни провести на роскошных вилах, которые мы ему оставим. На Черном море, на Валдае или в Швейцарских Альпах. Он сибарит, любитель сладкого.
– Но ведь в России уже отрекались цари и вожди. Отречение Николая кончилось чудовищной гражданской резней. Отречение Горбачева кончилось крахом страны. Колибри замкнул на себе все связи, все управление, все рычаги. Он замковый камень государства Российского. Убери его, и рухнет весь свод, и мы погибнем под глыбами.
– Мы устраним этот камень так искусно и деликатно, что свод уцелеет. Удалим один камень и тут же вставим другой.
– Царь? – пролепетал Франк.
– Боже, царя храни! – фальшивя, пропел Гулковский. Вставил аккумулятор в айфон и поднялся.
И все шел, волочил перебитые ноги стрелец, не в силах дойти до плахи.