Когда кончится сон, вступает явь в силу и владение. Когда исчезает яко дым, видение наступает, как день морозный – отрезвленье – и явно, видимое бытие2. И вот, о сём явно видимом и деликатном бытии, быте, будет сия описательная часть всего этого манускриптия, рукописания. Утром июньским, вечером майским, полднем декабрьским и полунощию осенией, истово двигалась сея гистория о Тяпкатани-городе, норове-бытии-сне-житии и о природе и населении его. Како постелеши, тако и возляжешь, такожде пожнешь.
И показа тут всем дом Чудилина, Василиска. По Тульской, рядом бок о бок бысть трактир, рядом склад, кабак и харчевня, истерия австерия, – целых Чудилинских полквартала.
Запишем о доме-додоме, об унутри ан-терриере, по заграничному диалекту. Если поидешь чрез калитку в полисадник, то по махонькой песошной дорожке приидешь по ступени каменной лествицы. Сея вступит к стеллянной двойной двери. Та – внид в красную горницу гостиную издавни. Гостиная сея счас будет вам, милосливые государи-дарыни, показано вся, до задницы её вплоть. Когда внидешь в неё – а я, грешный иеромонах3, входил суда часто4 – перьвое: подкова, вправленная в по́рог, показывает, что здесь мир торговный, либо магозен, либо какой торговный пункт исздесь бывал – и верно: было ап-тека.
Аптеку открыл, приехав в Тяпкатань из Бороншвейха, неметц-аптекарь Васильвасиличь КАПФЕЛЬ5. Приехав, и оснувавшись в доме Чудилиных, женился на сестрице Волександрвасильны, Розевасильне6, раскрасавитцы – тож, всей в неметцком аппетите: тучная, розовая, глаза с поволоклой – речь колоколами угличскими. От нейя родиша сына – Францеля, видом – мать, худого как шкилет и чехоточного7. Уродился сей неметц в красной гостиной – а аптека была в то время игде почта, тож в Чудилинском доме. Резиденцию имел Капфель тогда в Чудилинском доме главном – там зачал, там – родил – и пошли рождения в гостиной, станции отправления: Жизнь – к станции назначения: Смерть.
Там ж родились две гнедых девочки от Василиска и Волександры и будучи спущены на мокрый пол после мытья – померли. Были гнилые-шелудивые, в отца дурнобольного. Не жалко их было Волександре, чрез три законных дня после похороночек – заиграла на гармонье вальц-невозвратное время8, зашто раскастили её на весь город кумы́ и свахи́, до исподней перебрали грязь. А Чудилин Василиск, загнал чорного жеребца на смерть, гоняя по рощам и лесам насмерть – и рад был: вороных не любил.
Ну, а через годик повезло гостиной вновь: вороной рабёнок там родился – матери в любовь и муку, а вотцу (вотциму) – на позор и горе и нелюбу – вы-бляд-док!! Дда жидовский!! Да от учёнова-попровизора9. Аптека то – для всяково человека: и скапидар пользу принёс, сына наддал, наследново прынца, с участью необыкновенной: выдвинул ево городд, выбросило навек своё сословье – не купецкой и не человецкой, свой, – вы-бляд-ок!! и чужой гой, гой.
Три роженья, две смерти, все в гостиной, красной горнице: вороной рабёнок не даром родился в стенах сиих10. И ныне, на склоне лет, глубоким старцем, близко к сотне-веку, довелось мне свидеться с ним, всё живым11 и жизнь-жар12 дающим. Робёнок был мужем, рекомым издревле – виром13; вороная масть блестела уже нитьми серебра, как прозумент на бархате лиёнском, был он, как измолоду, гнут – и всё прям, и стокрасо прям!! а венчал его левый бок – красный цвет, родной ему, рожденье венчавший, – на кипейной14 рубашке, у левого карманцу, как кровь кипел знак всего ныне властвования рабочих и крестьян – Трудовое Знамя!!!15
И вспомнил я: чужак-то, тот выблядок-то, шемашедший, чудной, жид, – свой он ныне.
А я, иеромонах, духовный отец предстатель-жрец того, в кого ныне не верят разумом и сердцем заслонившимся и охолонувшимся новым – я был чужак и, должно, теперь – незаконный изблядыш тоже. Но кипело мохлое моё, слабное сердце чужим кипом, чужим цветом, – а я и радовался, ибо содружил ему всяко и в то время, помыслом и слабодействием коекако. И пили мы с ним красное вино и вкушали елей животный: сливное масло с поклёванным хлебом – а вино сие некощунно, было кровию нового века и рода, а хлеб – плотию их дел. И пред смертию, близящейся, как сон, желанно и прямо, не кривя помыслом и душою, вписывая вперёд далеко забегшие, помню: был он близок, был, страшно аж, был и я недалёк до сегодняшних дней, днищщ великих ныне и присно, аминь.
Но забегая вперед, борзо, как млад конь, не забываю, что повествовать должно не о конце, а о начале: рождение. Рождение вороного ребёнка было в майе, семнадцатого дня16, за что, по поверью, молоденец рождающийся всю жисть должен был маяться. Маялся он всю жизнь, чему был свидетель и я грешный, а я летописец, но потом и вознёсся и стал не майским, а красномайским, перьвом в городе и мире, за что я и благодарю не судьбу, не бога, а то, что властвует ныне всесильно и правдиво, жизнь свою утверждая повсемирно. И пред фактом рождения должен я повествовать о причинах рождения, и виновниках его и о прочем всем порядком, чинно.
Он, ребёнок вороной, сын Волександры и Василиска Чудилиных, не был насамделишне сыном Василиска. Отец ему был на факте аптекарь-попровизор чорный тоже воронец, Волександр Кицнер17. Чудилина Волександра увидела его, прибыльца из Москвы, – и ошаломела. Крепкой, коренастый, чорный-вороной, в золотоочках, как доктор иль прохвессор – он был хорош и дивен. Он был как сон, как песня: чуден, но с заманчивыми светлыми глазами. Умный и развитой москвич, весёлый и бойкий, в сертуке чорном и антиресном галстуке рыжищеколадном, с чёрнобелым зегзагом – он покорил, он взял её сердце и чуй18. Он был грех и был словно бес, но нужен ей, как песня.
И вот как он взял её и сделал незаконной женой, своей вещию.
Аптека была, как говорилось уж, в другом доме, потом почте, почтовой конторе.
Жили ж Чудилины в доме-додоме, у угла, на перекрёстке у трактира. Там жили и Капфель с женой и Чудилины со свояченицами-сёстрами Волександры – Вольгой, Розой, Одарьей19. И Вольга, горбатая, но раскрасавица-девица-барышня20 обстряпала дело: завлекла Кицнера – да и передала сестрице. И вот первая встреча, как июльская зорька на земи, а было в августе, золотом от пожаров и солнца и месяца нощного. Вышла Волександра на балкон верхний – а в саду Кицнер с Капфелем за сигарами и пивом играют в винт при подколпачных садовых ланпах – чудо-юдо в Тяпкатани, изомление и чудоба на весь город: как смотрины либо похороны. А Вольга вышла тоже прохладитца – вышла да и подсунула сестрице гормонью дамскую системы Миллера, на серебре и платине, сто семьдесят пять серебром стоимость!
Отпихнула, застыдобилась было сестрица младшия (почуяла подвох) – да сестрица средняя21 как зыкнет в неё: слушайся, коль говорю! – и всучила гармонью – а сама за дверь. Села покорно на стуло сестра младшия, не хотела играть, да растянула меха – и вскрикнули голоса, заныли лады и запело чуть, ну тут пошла песня, а за ней – событие. Вдруг запел воздух и вся ночь непоздняя, одиннадцатичасье; запел август, запел месяц багровый, запели звёзды – и там аукнулись серафимы: осс-са…аннн… а-а-а-ааа!! Запели полисаднишки и деревья и ландушей лисчья, кусты земьчужного дерева, и запела жизнь смело и предерзко, запела младость, запел воск мёртвых венчальных свечей у иконы. Запел дом. Запел город и мир.
А на нижнем балконе перервался винт, игра картошная. Уснули сигары в руках. Замёрзло в фужерах пиво, замерли ламп языки – и ветр ночной помер.
Но проснулось по разному в двух свиньях, одной неметцкой, другой – онеметчившейся, их то, что бывает раз в жизни навсегда. Оба сидели и жили, кажный по-свойски. А народ собирался всё боле у дома, шёл и ставился у оградцы – и слушал тожь. Вот Эхгумновы – игрец загранишный, пришёл, Кинстантин22, и стал сталбом. Вот прислуга усыпала вторые перилы ограды. Вот извозцы остановились. И всё слушало —
ПЕСНЮ.
Песня пелась, гармонья пылала, все спали въявь, но жили во сне. И вдруг – событие вдругорядь пошло: за спиной у игрицы встала сестра средняя и смотрела – а на устах её шла волнами злыми змеями, оулыбонька-гадюка-козуля-головня. Шла улыбка, шёл поход в головке башковитой, ух. И вдруг кончилась песня, перестала гармонья, опустила на колени её Волександра – всё.
Проснулся низ, задвигались людие, вскочили двое на нижнем балконе.
Всё!
И поманила Вольга попровизора на́верх. И пошёл попровизор. И встала было Волександра, домой итти – а в дверях стоял он, бес, чужой-свой, родной ростакой, ой.
А сестрица – брысь! вон. А попровизор подошёл да не будь дурак и взял её за руку.
А Волександра стояла ни мертва, а жива. А Василиск был в Ельце, на суде, позаседателем. А старухи-видьмы спали! А и встала ночь, как день, и встала ночь, как стоокий, стоцветный день. И пропала Волександра-жена и победил бес-попровизор.
А в итоге августа некакого дня-нощи зачался рабёнок вороной, бес не бес, но и не андел. А чрез девять законных тридцатников23 в красной гостиной лежала Волександра у стены, как войдешь с полисадника, направо24. У стены, где пятны. И кричала так, что, кусая трубку, чертыхался, материл и скрипел зубами и молился Василиск у себя в горнице, а в кухне пищали мыши и стучали зубами в пол – крысы. И тараканы в щели улезли со страху. И были с Волександрой Волександра Васильна, акушорка, тёзка её25, и ещщо бабка Анниканорна из богодельни26, сподрушния ей. И дохтур Ворнольд27 два раза приезжал-уезжал. Было готово шенпанское на льде, бокал стоял, для поддержки сердешной и духания. И разостлан плат с гробгосподня и ещщо плат с гроба великомученика Пантилимона. И в аптеке сам Кицнер приготовил свежий мохус28 на случай серьоза в положении. И в седьми церквах, восьмом монастире, при открытых царских, шёл молебен о здравии и об облегченьи родов. И аз, грешный иеромонах, зна о сем факте, не молился, а сидя в келии, думал горькую думу, как мудрец, но не посторонний и хладный сему мышлитель, ибо знал Волександру, и зная, терзался песнями её, игрой, ликом её терзался и терпел, иноческого ради чина. И молча перелистывал Четью-Минею в пергаменте, иногда углубляясь зором в страницу, сопоставляя и укрепляясь сравнениями мучениц святых и долготерпящих зело.
Но вот, в полдень, семнадцатого маия, после мошуса и шенпансково, при Ворнольде и Волександрвасильне и Никаноровне и Надеше-шкилетной29, явилось дитё вороное на свет – и зарало благим ором-матом. И отстрадалась мать и уснула. А сын принят был акушоркой на руки и обрезана пуповина и спелёнут бысть, громадная голова, чёрные волосы, мужеска пола молоденец, Тимка впослетствие, ворон и лебедь тяпкатаньский чёрный30.
И кричал грай в полисаднике, цвели ландуши, жасмин и райское яблочко и земчужное дерево. И полил дождь и загромыхала первая поздняя гроза и град пробарабанил по стёклам. Притом мерой с голубиное яицо. И играла музыка: проходил в лагеря шацкой резервной б’атальон31, стоявший в Тяпкотани <так!>.
А вечером, трактир полный до нужников, гудел безплатным народом: Василиск поил даром слободы и город. Шёл дым столбом, от зе́ми и до́низу. И три дня – два даровых – пили слободы, город, и, опившись, выбросили в смерть десять пияниц – их свезли в покоиницкую часовню, на вскрытие – властей повеление.
И в эти три дня на выгоне разъярился кулашный бой – и тут убили на смерть кузнеца, Максима и подростка Малахова, сына ямщика отчаянного и любимца. И пили власти вреддержащие; от исправника до стражников и десятских три дня шенпанское и Чудилинские пития: вотку, стасорокотравник на чортекаком бесьем спирте, Шешковском адовом. Пил город, слободы и округа – кабаки Чудилинские личные: сто шестьдесят штук патентов!!
Щёт
Майя 22 18… году
Вотки столовой белой – 40 в.
Ещё вотки – 40 в.
Вотки тоже – 40 в.
Виноградново чихорныво – 60 в.
Ещё вина – 40 в.
Шенпансково, аи, – 25 дюжин
Ещё аи – 25 дюжин
Конияку Шустова – 5 вёдер
Коньяку Поповой – 1 ведро
Вотки Поповки – 20 вёдер
Ещё вотки то же – 20 вёдер
Ещё нашей – 60 вёдер
Пива – 70 вёдер
Ещё – 40 вёдер
И ещё Карнеева – 82 ведра
Мёду – 60 вёдер
Напиток Великороссийский – 150 бутылок
Ланинской, разной – 50 бутылок
Зельдерской – 60 бутылок
Браги – 4 бочки
Квасу – 20 бочек
Старший прикасчик Гавриил Панов
Прикащик винной Иван Прусаков
Прикащик склада Василий Стрельников
Мяса бычьево – 2 туши
Баранины – 20 пудов
Солонины – 15 пудов
Печонки – 17 пудов
Огурцов – 5 бочек
Грибов – 3 бочк.
Телятины – 3 туши
Свиней – 7 туш
Рыбы осетрины – 2 пуда
Белуги – 4 пуда
Поросят – 5
Курицев – 17
Петухов – 8
Муки крупчатки – 25 пудов
–“– оржаной – 70 пудов
Всего прочиво – 13 п. 25 ф.
Так отпраздновал рождение сына-несына32, наследника невпрок, а впустую, богатей, именитый дом-додом-трактир Чудилина и сам Василиск содомочадцы.
Потом, чрез года и годины лет, зим, вёсен, осеней доехал поезд-додом и путина33 Волександры Васильевны, до станции назначения: Смерть. Года её путины были прямо страницы Четьи-Минеи: мученьчества и страданий, метаний и боли, болей при любви огненной, греховной люботы срамной при чужачестве её дому-додому, чужести до конца с начала.
И вот, в августе, пред осенней Казанской настал день – конец путины. Пред тем двугодье полуслепоты, мук бесива плоти, тащащейся куда? неизвестно, и осенняя во все поры года, одинокость: чужачка, блядь, воровка, жидово блядюга!34
А жидово блядюга умирала дай бог всякой болярине, иль праведнице: за год – пособоровалась, за месяц – сопричастилась святых таин, попрощалась со всем домом – въявь и со всем городом и миром втайне. Позвала противного мужа, нелюбимого извеку, убивца своего, взявшего – всё и не давшего ничего, кроме додома и дурной болезни – и простилась. А разговор, в останное, был такой:
– Вася, умираю, прости мне всё. – Ну, ну, тьфу, тьфу, ты чево? чево ты? (сморк) – Вася, ты не женись в третий35, не бери мачеху Тиме, ты няню не сгони до поры, ты его не обидь – я тебе вымолю на том свете у бога у богородицы – все твои грехи отмалю. – Ну, ну, ну, тьфу, тьфу, – ты чево? Чево, глупая, ещщо неизвестно, може не помрёшь, дохтура не пустють – и я тибе мази дам на ночь тибе Марья натреть – ты не робеи! Я-то здесь! Я-то что? Прохфессороф… из… Москвы (сморк). Я разве (сморк) Сашь, а? Яя, чито… (плачет). – Вася, ты не плачь, Вася, я ведь тебя любила и сейчас жалею, ты ведь хороший Вася… он…тот…. – Ну, ну, ну, Саша, ннн – а, ццццзддрр!! (скрыпит, рыдает).
– Вася, поклянись, целуй крест. – Он широко обмахнул себя крестом и её. Взял крест у ней на шее и целовал жадно.
А потом встал и изышел к себе, плакать – одиноко.
Консилиум: Варнольд, Обернацкий, Казанский36 из Друбетчины37 – и профессор-внушитель из Москвы – Авессалимо38, который до того девку у нас лежачку десятилетнию – поднял. Не пожалел Чудилин мошны – полтысячи обошлось. Ещё военный – Оденоносцев39. Фершала: Стуржин, знаменитый, на прощанье. Старший из больницки – Фёдорникифрыч и учёный, ПалВиталич, почти доктор, безгосударственного экзамента.
– Здравстуйте, коллеги, здравствуйте, господа (фельдшерам) честь имею – Здравствуйте господин профессор!!! Здр…здр…ствв…ваш… ваш…стддо… – Кто лечил больную? Я – (Варнольд) – кохексиа40, лейцемия подозревается – основная болезнь – луэс + гистерия, нимфомания. – Да. Вы, господа? Коллеги? свои наблюдения? – Я? согласен – Ддда ведь…конешно, ещщо и теберкулозик… Дда ведь и глаукомка-с ещщ… Ддда ведь ещё и ишиас-с! – Да ведь, кажется, они и сом + на + нбу-лиз-мом41 страдали?
– Я (Стуржин) могу прибавить, что нашёл и калитик-с42, на почвице, гм, ясно-с, общей нервной системы истощения-с!
– Да. Пойдёмте к больной.
– Скажите, Александра Васильевна, что у вас сейчас болит, милая, – я профессор Авессалимо Григорий Иванович, приехал к больной и к вам зашёл познакомиться. Сможете дать мне руку? Взгляните в глаза. Так. Так. Теперь – помогите снять всё. Да. Так. Держите её. Да. Так. Положите. Идёмте.
В кабинете Чудилина
– Дайте мне спичку, спасибо. Я нашёл, коллеги, у больной вот что! центральная нервная – ЦНС – у ней в ужасном виде. Дайте, пожалуйста, ещё огня. Спасибо. Это конечно, от луэса, если он показан в анамнесе и потверждён анализом? Нно… очевидно и другия причины. Скажите, господин Чудилин, вы взяли её – девушкой? – Гм, кхх, кх… впервые она… я и нарушил, первой брак первый со мной… – Да. Сколько ей лет было тогда? – Гкк, тьфу, тьфу двадцатый. – Так. А сколько вам? – Да хмгг кхххга, – пятьдесят третий43. – Так. Вот от этого у ней – всё, простите, господин Чудилин, молодое деревцо срубили, очень рано. Ну, я думаю, так: полный покой – и если согласитесь, – перелить кровь, выписать придётся от нас Сприжарного44, если поедет, и достать годного ей двойника.
Пока – что у вас там… так… мошус да…давайте ей рейнвейна настоящего по ложке в ослином молоке – и у вас физиологическое вливание делают? Нет? Я дам инструкции. Вот всё. Всего хорошого коллеги, господа – Всссс…всс – вас – доссв… счастливо! сссс…
Физиологическое сделали: Варнольд сам всё приготовил и вливал. Рейнвейна не нашли, ослиного молока и у нас не нашлось. А Сприжарный уехал в Париж, так и ответили из Москвы: на год. Не судьба значит, а денег не пожалели б. Давали сороколетнее венгерское, да козьего молока с ним: будто вроде.
И началось: предскончанием – крик, крик, крик да бессознания, да памарок полной45 без конца, до конца.
Подводили Тиму, положили ему на голову её руку выдлинившуюся, как доска, потом отправили его к тётке во двор и в дом.
Потом, в последнюю ночь, натерли её мазью, Мариванна с Надежой, как видьму на шабаш.
И в четыре пополудни 22 августа 18… году46 кончилась Волександра Василивна Чудилина прекрасная, да распрекрасная, небывалая ещщё женщина и небывалая игрица на музыке, – у стены, в красной гостиной, где родила гнедых и вороного – ребятёнок. Жития ей было 37 лет. Помыли, обрядили, уложили на парадную постель, стольную – в зелёной зале, супротив зелёного портрета Николая I-го.
И пошёл дух, смрад, тлен от всего прекрасного ране, плотского тела. Аминь.