Один раз, в холерный год, девяностый какой-то1, уснул город, слободы и росщи с лесьми и тяпкатаньской Чёрной Горкой в полдни.
Была маслена, подпрощённый2, одни – ели по старому, другие – блинков с глинкой поцапали и набили чрево. Но уснули все. Спал всласть даже хожалый на каланче. Спал даже бессонный телеграф, в Чудилинском доме – вышло чудно – и чу́дно. Псы, козьё, бараны, утки и индейки индо уснули заканпанию. И видел весь город, слободы, Задон, росщи, леса и тяпкина Чёрная Горка один сон: старину седую, Тяпкино время, всмен с нашинским тогдашним. И сон был записан, как чудо монахом-учёным и писателем, пиитой духовного рая и стихознаем, Таисием, казначеем3. Вот он:
«Братие. Егда познаша чудо, чудес свет, не захочешь познанию мирской прелести, земного греховского бытья.
Истинно говорю вам, всем мирянам, братиям нашим: бдите в духе, пребывайте в посте, в молитве богу вашему. Соприкосайтесь познанию мудрости, духовной, слаще пчелия мёда, слаще пшена сарацинского4, млека и вина. И слаще прелести бесовских жон, иже блазня ныне и присно и во веки. Аминь.
Братие. Внимайте записи сей, летописи скромной, иже5 рукой летописца товременного, раба божия, вписано в летопись лет. Летопись и сказание сие о сих, иже предста предвнутреннея очи многих и многих рабов божиих, поелику всевидевшими были все, весь град божий и древний, Тяпкатань. Во имя господне благое и присвятое, духом божьим опаримое, передаю вам сие в назидание и сведение.
Благослови, господи, начать сказ сей:
Был год от Хе-ре6 тысяча восемьсот девятидесятый, когда бедствия пришли испытанем на град и сёла и веси7, когда год поверг всё и всех в трепет и скрежет зубовный, трус и мор пошли рядушком, и с нищетой и смертью соединялись паки и паки8. Была бо́лесть тяжкая, рекомая: холера и как зараза внедрялась судьбами неисповедимо в людях, их умерщвляя. Был плач и морок и тоска и мор лютый. Но когда пришла неделя сыроедна, рекомая: масленице – взыграша сердце усталое, обчее, града, и в остатний раз отдался он греху: объедения, опивания и гульбе с жонками и девками легкоживными, нетяжкого поведения.
И, отдаваясь гульбе, пианству и обжиранию, не забыли разнествования сословного и имущественного паки и паки.
Разно пили, разно пожирашо и баловали плотию, в оправе и драгоценной и дрянной, учиняща разно, но дружно.
И под прощёное воскресение объелись блинов все разно, но дружно – и при этом деянии были совместно пьаны до бесов и зелени я́довой. И нашед сон на них, на людей и животных и даж на древо лесные и садовые и на растения и на злаки под земью и поелику, дух шёл велий9 спиртной, опьянели даж и бездушные вещи. И оуспению предался весь град по полдни, тяжко спя со пригороды и слободы своя, со чады и домочадцы и тамо такожде: фауна, флора и неорганическии веществы: камение, почва. И видеста сон велий и страшный, где сочета дни старого и дни наши и людие всех времён и стран были вместях и дея многая. Сие записано от слов многих, видевших сон и обратившихся ко мне за пояснением и толкованием, мя скромново летописца сим смутища тем немало.
С о н
«И напал на нас всех сон, на всех горожан и слобожан бывших с нами, крепкой, черной, и пал на веки и голову, унутрь.
И увидели мы тако: вста выгон-луг, под вечер, на закате, обагренный красным и вооста на ём народ-смесь всех лет и годин, давних и сечашних. И восста основатель по поверию града нашего, разбойничек Тяпка Иаков и ходил как живой во всём обличьи и созывал всех из домов и гробов на гулянку. И был словно мо́рок ярмарька, издревня славныи зде Троицкие дни, когда всё в зелень и берёзки убиралось и цветило, рядясь на праздник.
И вспошёл народ мёртвый, что живой и живой въявь, вправду, и собра, все сбились по кучкам: оспода, бояри, власти перьвые и одуховеньство – в одноей, в другоей – купцы, хорожане, торговцы и духовенство вторыя сорта, начальство поплоше и ентилигеннцыи чины; дальше – рабы-холопы, слуги, служки, слобожане всех сортов и мужички; в четвёртоей – бабы и женьчины всех лет и стран Рассеи и сочады их. В пятой ж особ статья, особы котигория и особ сужет – о том буде сказ.
И зачался ярморо́к: – пошли карусели, хороводы, поплыли рели, вверх-вниз; забегали офени с сладкоежием, заносили сбитень, мёд и пиво. Задули в волынки, вдарили в бубен, засвистели и заклококотали певчие жалейки. И все стояли, по кучам говоря меж себя и смотрели зело10 друг в друга и обратно, – во всех проходящих, на весь Тяпкатань.
И встал среди них и в близь ко всем сам Тяпко, Яков. И взговорил слова́ смешные, лестные, грозные, издёвку-надсмешку, узывныи – всем разно. Ходил, ходил, ходил – говорил:
Говорил, говорил, говорил – и пел. И бысть обчее молчание там и благодать внимания.
И собрались тут так: восстал никто, как сам старый воевода Тяпкотаньский Хорь-Абралов князь. И владыко, архиерей первый, первый год монастыря, высокопреосвященный – высокий статный Шемон и Иегумен Поволакий – и со диаконы и инодиаконы всеми. Миколай Васильч Шишка, купец, ссыпщик во все страны11. Эншаков бакалейщик. Эх’иумнов, землевладелец и хлебник-мучник. Охгарков, кожевенник. И ещё: городничий Бер-Александр и капитан-исправник Взламанцев12. И ещё – болярин Тучка, Иоанн Аникитович, от коего Тучковы господа именитые и славные проистекли.
И ещё: господин Коломболомцев известный чудесник местный наш Брюс – звездочёт.
И грахв Худый, Друпетчинской вотчины13, Цулков Георгий Волександрыч, Одиенцовский и Земчузников14 – переводители болярства – в куче первой. И ещё, во вторые: граждане-Стюржины братья, трое, один – знаменитость на весь уезд захарин-лекарь, при всех окончательных смертных случаях зовомый; и ещё – Злозлесский, чех, дирехтор емназии муской15, и енспиктриса Взбучкова, Эльза Адольфьевна – и ещё Чудилины, Василиск и Павел, трактирщики складчики на весь уезд и воинской Державин16, и аптекарь Слабоздинский и второй Кицнер17, злотоочковый хахаль и погубитель женские души, и тела женския и девичья – зде – попровизор. И нотариус Ипатеков и нотариус старшой Болеволенский – и францюз-танцетмейстер Аети, Француаз Жаныч. И ещё Градской голова Заборозов Ефимлазрыч18, и со члены управы Фитико́вым и Цюцинько́вым, кожевником и мыльником богатыми. И ещё-ещё, вдобавь дикой барин Еманнуил Лампобронзово, бесштанов, но в котелке песочном.
И ухарь-купчик Подушам, Иван Гаврилыч, Перелегины, братья, мануфактур-галантерейники и Олевы – чёрный товар-лавки19, один средний – яишник.
И протоирей Старособора отец Михаил Златомедников20 с диаконом Этьеном и диачком Петровасильчем21. И протопоп Новособорний отец Митрий Чернонебнов22 громоверджец-ре́чник-проповедник и отбличитель, чохотошный злец, с диаконом Цинерариевым, посоломчиком Гулливеровым, интригой с подпрыгой (словеса надсмешниц над нимя). И манастырские-чёрные: монаси; Эх-Иван, просвирник и свешник, скопец безбородый и отец Эжен Дыбов, пианица и блудодевственник. И регент Мерзу́бцов и регент-любитель-хоровщик Гиримерин23, красавчик.
Во третьей: Поперчехов, цырульня и другой пирихмахер – Фронтон из Питербурха, железник мелкий хламщик Ссеков24, с ним пять злых гусаков – свора. И голубятник Анделов, он ж булошник. И клерки нотариу́совьи: Рохлев, Желваков, Попыманов. И рабы, тут и холопы без крыльев туто крепостные: кузнец Пушкарёв (литейшшик, он ж и стрелец-пушкарь сам) туто рап ледащии-никудышь, енвалит впотследствие, туто и половой-слуга-трахтирный, тута и служка-монах-раб, тута и городовики-рабы, туто и дворовые слуги.
Во четвёртоей кучишще: бабы-девки и во глав – Чудилина жена, Волександра, красавица из красавиц всехсветных25. И ещё тут Волька Васильна её сестрица26, горбатая д’ низкая, но высокая хитрым разумом и высокая красотой серых земчужных очей: сестрицовых; туто и Победоносиха, Клавдьяна Чулчиха; тож, месолинка27 всеблядка тяпкатанская. Туто и воеводиха Орина, туто и дочка ево – Зо́ря. Туто и Зенка и Махора и Секольтея, блудницы Тяпкотани. Туто и Обернацкие барышни, Зена, Евгенья, Валентинка, яркоцветные девочки лекаря Михал-Михалча28. Тута нянька Марфникитишна29. Тут Надежда30, тута Мариванна31, три старухи видьмы Чудилинского дома. Туто Роня32 Станиславна, тайное взрослое дитё, картиномазка-расшивалка, шляпница-шапшечница, полячка.
И ещё одная куча, какб красная туча – над ней солнце, в ней – Тимка Волександровасильевны да Сруша, тяпкатаньская пророчица шемашедшая в краснорыжей рубахе, Тимка – в красношёлковой, обои – босяком, косяком. Туто Череша Юро́довищще, пророчек. И Тихон рыжий, тожь само —в красных гультиках даже.
Всеж те кучи разно жужжат, разно себе держут в поведении – и слове, внеодинаковь и поведение в разницу – а все вопче.
И вот, ста пред ними и пред нами, видение, – но какб и живец, Тяпка, Яков. Одёжа на ём – зипун33 да пояс наборной34, да сам он, ста, озорной. Рразбойничок! Только, видите, разбои не однаковенны, эх, совсем: не татьины35 разбои! Он, скорей, со Емельян Ивановичем сродством, с Пугачём36. И опять, какб не совсем. Ничего царского, боле псарского. Мужичок. И заговорил Тяпка с каждоей кучей поиначе, каждому его же воздашь.
С первоей:
“Власти вреддержащии! Страсти – чортедасте прям от вас! – во хрови, в башке! Без вас – не дохнуть, а после вас – вольней воздохнуть, прям неиздохнуть! Челом бьём, гвоздём прибиваим! Рабы ваши – земли-луги наши! Чортишто – Христос на кресте, а вы на песте, – а видьмы на хвосте у его высокородия, козла на огородия, ийяях! Батюшки наши, а где мамочки ваши? У нас в клетях, ладно жопами верьтят и гирудями по шерсти трутся, труды праведные, подвижницы ягодныи! И ты, владыко шить те лыком, расшивать те каменем честным, а вянчать – горшком пешным! И ты, попе, <нрзб.> перевернёсси на пуп и ляжешь как свинья под дуб. И вы холуйчики, в заичьих тулупчиках37, в лисьих подде́вках, час спите при девках ночуити под жёны ваши! Купцы, как вонялы огурцы! Капитал! Сколь грязи в сибе попитал. И трахтер и про́цент и отходник говенник, всим пробагател! Вотка! – вот как в холку в чреве всим деревням-слободам въела ят! А водичкя для тибя – в Дону, а ну, ну, ну, ну, ну! Не перепо́лощищь в нём ветошь, партков, партянок, онучей, ей! Грязен, батюшки, шкаликов да штофов опора!
Нну, куча, – и тух от тибе вонючий! Нну, ирои-ироды, тпппрру! Нну!! Задавить вас на старом хряну!
А теперь – прощаитя, не взыщитя, ваши благородия! чем есь – воздадим вам чесь! Прощевайти!”
В третию кучу чётом:
– Здорово, рабы божьи, человецкой обшиты кожей! Здорово, хлопчики-топчики-храпцы! Коды храпнём, а то всеи тихо бзднём. Какы вы этто не пропотели на цыганьском морозе вродь скопецьких святых! Вы ишшо и ишшо стараитесь, в лапти белыи обувайтесь, в посконь38 разубираитесь, всё равно выше их не перепрыгонешь не рыгнёшь! А как б вы, рабы, мине, раба тоже вольново Тяпку послушали. Да и эх, дубинушкой ухонули б39! Да и эхх! камышком по темешку зашпайдорили-ббб! Да эхх, – норову в вас нету! Холову на жопе, жопа на верху на шее – вот вы хто. Прах! Прах в пыль вас расшиби, дермаедов почётныих. Какб опомнились! да б восподнились! даб боляр и горождан побладарили! Эдак-дак! Ярморок, штоль, вустроили, только не конёв попродавали’б, – а вот ихних блаародиев вон повымели’б, даб и продали, по копейке грош цена. Даб и мене воспомнили! поцарствовать дали б, вместях – вы мене, я вас, всех – грех один, расплата разна́. А теперь, ещщё одно, вон, там, в последях – хто стоить? – чево вы все его не зрите, как следоваить? Отроча то, Тимку то – прынец мальчишка, большо-о-й будет, толькя не фартовый40 инно, дож и влетить ему ото всех мест, ото всех властей-волостей-мастей и от чёрных и от красных, червенных! Масть ему всласть – бубны козыри!! туз на спину безвинно. Пропадёт принец, а выидеть – пересидентом, всеех пересидить на своём мисти41.
А теперь – ннно-оо! поехалии: а мне сильно некода. Нук, крути круг, зачиняй двих, дубась в тулумбац42, вай в желейки, а вы все – в пары – в вспа́рьё – и старьё и молодь, ато быть тут х..хх-оллл-одд-ду напушшу!!
И пропал: в дым, в доску, в земь. Как не было. И зачалось содвижение всех в один круг хоровод – в один ярый ярморок, восгудели волынки, завыли желейки заскрыпели ширманки, бухнули бубены и бацнули барабаны, дюже. Пошла музы́ка, отдирай примёрзло-что! Закружилось всё, в парах во пара́х, как во облацех, рыба с раком, питрушка с пустернаком, щука с куком, кук-кукишь со скукой, злодейкой худой-индейкой судьбой! И пошёл срам велий: владыко был поят блудницей Махорой, самой ярой блядию и как ни упиралси владыко – а пошёл, тряся высокой главой, в паре, перьвой! Вторая пара, кая понеслась за перьвой, такова: женщина – Волександра Чудилина, а муж в парный, к ей прилепе, пастух Яков, Париц Тяпкатанский, иже любец и жёнами возлюблен бысть всеми в граде, с желейкой; – облапилась сия пара дюже срамно и в плясе неслось вслед владыке с Махорой. Третья – Сруша блаженная прильнула к воеводе-болярину Хорь-Абралову и, играя в скоку его царской брадой, оголилась срамно до жопы, кажа её, грязную и красную, тьфу!! И с Митрием – протопопом новособорним, неслась Клавдиана Победоносиха-мессалинка, ухватясь за ево то, что ни описать ни сказом выразить не мощно кажному, тем менее мне, ангельский чин на себе хроняща до кончины, непостыдно и мирно. И в пятой паре были ещё: Чудилин Василиск и подмонастырская жонка подстилка подо всех мирян, а такожде и монасей, что мне описать мыслимо лишь как летописцу правильному, о том ежеденно скорбя.
И дале, холопи смесились со боляри, власти со смердами, по полам: жено и мужи вместе, но и дальнеише неслись соединении, жопниками и секольницами однородные полы, срам велий удесятеряя.
И неслися, се, по выгону-лугу, под игру всех энструментов и ворудий игряных, музы́чков. И смотряше на ны деревьи, растении и строении – и всё сие тряслось и качалось и плыло, соединяясь в шабаше, коего не видали и древние горы и средние века-годы. И сорвалась разная оутварь, и оторвясь со своих мест, – коотлы, кострюли, таазы, лошки, лопаты, кирки, молоты, скамьи и стали и понеслись вовместях, кощунно соединясь в пары: таз с лошкой, молот с плошкой, улей с кострулей. Под конец не выдержала сама природа живая, деревья и цветы, и травы и грыбы. И вышли из мест и пор понеслись и кружились со всея тварью и вещьми.
И бысть месяц, на небе, кровавый, огромадный, как таз с месячными женскими, и звездь и млечный почернели, притменились – и кровли жилья сорвались – и, вверх уидя, образовали над нижнею круговертью – воронку, вертящуюся на диво всем. И зазвонило на всех колокольнях пасхально седьмичный43 трезвон44 – И запыла́ пожар всетяпкатаньский и команда пожарная не увидела: вся, и со брандмейстером, была на гульбище бесовском – что попусти бог всемогущей и царь всесильной земнои – зна, что творяй. И туто в конец появился на коне-оргамаке-мерине Гнедке опять Тяпка и содеял вот что: останови силой бесьей мановения круг-шабаш – и примёрзло всё враз на корню, как в писании.
И нача восход – нача всходить пурпур солнца багрового, при луне, багровой тож. И запылал монастырь и коланча на полицеи и от пожара занялись все пять слобод, горя кольцом рубиново огненным и персты Тяпкатани, леса и рощи, – были одеты сими перстнями пожаров. И тут натрави Тяпка всех против всих – и разделишася круг на две стены и одна пойдя на другую войной непощадно-кулачной. Был бой. В одной стене – холопи, служки, рабы, во другоей – власти и горождане белоей кости.
И началось стражение, воина, бой, говорю и пишу, злой бой, на смерть, последний, в остань. И завалялись вповал оубитые и сраненые, звукнули мечи, сабли, шашки, штыки, и забухали оружия – и винтовки и фузеи45, и пистолеты, и кольты и ружья кремневые тожь.
И звон со седьмичного перешёл в набат46. И закричали женчины и жоны, сметясь в кучу, вижжа, стеня и царапали землю, кусая друг друга зубами, и грызя такожде землю и деревья на ней.
И затмися солнце и луна и звездь, и пала звезда с верху вниз и смерклось всё, навек, уйдя вон в смерть, под скрежет зубовный и вой зверей и людей.
Аминь.
Так видеста все воедино один сон, едино видение, един мо́рок. И очнувши, – лежали вси в безмолвии и великой думе: кто как мог. И притече после ко мне выборныи и сообща тайно, меня скромного инока47 просили толкования что и в знак чего всё бысть, но я отженя48 соблазн, записал лишь сей сон, такожде, как говорили словами очновидцы граждане града Тяпкатани, что и свидетельствую сице, иные <так!> и присно, и во веки, во славу и благословение имени господа нашего бога и всех святых.
Аминь».