СЛЕДУЮЩИЙ МИГ РАСТЯНУЛСЯ на целую вечность. Я понимала, что смотрю на него, вытаращив глаза и открыв рот. Я понимала, что должна что-то сказать – поздороваться, выразить почтение, хоть что-нибудь, – но будто лишилась дара речи. Его присутствие – он был невероятно высоким, мама не говорила, какой он высокий, – наполняло меня изумлением и ужасом.
Он выглядел совсем не так, как на храмовом витраже в Рубуле. Не был сумрачной тенью, сложенной из осколков серого, темно-сливового, синего и черного стекла. Он казался самой чернотой. Как безлунное небо. Как пустота, в которой отсутствует свет.
Я заметила, что он не отбрасывал тени. На земле у него за спиной, где от слабого света моей керосиновой лампы должно было появиться хотя бы серое пятно, ничего не виднелось. Это он был тенью. Всеми тенями, всеми горькими мыслями, всеми мрачными мгновениями. Он был богом ушедших навечно, владыкой невосполнимых потерь и холодных могил. Богом Устрашающего Конца. Моим покровителем. Моим спасителем. Наверное.
– Крестный, – произнесла я, справившись с немотой, и сделала реверанс, что казалось нелепым, но и правильным тоже. Если нам полагалось выказывать почтение королю Марниже – простому смертному в смешной шляпе, – то оказать уважение богу было и вовсе необходимо.
Я секунду помедлила, прежде чем выпрямиться. Может, надо было ему поклониться? Да, надо ему поклониться. Встать на колени, пасть ниц, вжаться лбом в землю, зарыться в землю, скорчиться червяком у его ног.
В голове промелькнула странная мысль: какую обувь носит бог смерти? Возможно, сандалии? Или крепкие сапоги, чтобы сокрушать в пыль души смертных, которые осмелились думать о таких глупых вещах перед лицом его запредельного божественного величия?
Мне захотелось смеяться, и я зажала рот руками, чтобы смешок не прорвался наружу и не обрек всех нас на вечное проклятие.
– Хейзел, – сказал он, и уголки его рта приподнялись, а губы раскрылись, обнажив острые зубы.
Это… это была улыбка?
– С днем рождения, – продолжил он. – Я… я принес тебе подарок.
Он откинул полу плаща, но темная ткань будто поглотила свет. Я не смогла разглядеть ничего в черных глубинах.
– Может, выйдем на улицу? – предложил он, и его голос чуть дрогнул.
Я удивленно застыла. Он что, смущался? Этот грозный, огромный, всемогущий бог? Смущался? Из-за меня? Мне снова стало смешно. Кто я такая? Никто. И зовут меня никак. И все же я знала, что он волновался. Он был не уверен. Он задал вопрос, а не отдал приказ.
Бог Устрашающего Конца стоял передо мной и нервно переминался с ноги на ногу. О чем ему беспокоиться? Неужели он думал, что я откажусь? Неужели и вправду считал, что я стану спорить с богом?
– Да, крестный, – сказала я, но не сдвинулась с места. Я ждала, что он выйдет во двор первым. При всей браваде, бурлящей у меня в крови, я не смогла бы сделать первый шаг, не смогла бы протиснуться мимо него, в пугающей близости от его плаща цвета безлунной ночи, от его тонкой, странно вытянутой фигуры.
Кажется, он уловил мою нерешительность и вышел из сарая, на мгновение заполнив собой узкий дверной проем, загородив солнечный свет. Будто вызвав маленькое затмение.
Только тогда я вспомнила о маме. Она была жутко бледной, ее лицо отливало болезненной желтизной, на лбу блестели бисеринки пота.
– Мама, с тобой все в порядке? – спросила я, чувствуя, как меня разрывает на части. Мне хотелось подойти к ней, положить руку на лоб, убедиться, что с ней все в порядке – хотя и было очевидно, что ей очень плохо, – но ноги сами понесли меня к выходу.
– Я… – Ее щеки надулись, будто ее сейчас стошнит, и я задумалась, сколько виски она выпила за это утро.
– Хейзел?
Неуверенность в голосе крестного подстегнула меня.
– Пойдем, мама, – позвала я и выскользнула наружу вслед за богом Устрашающего Конца.
Он стоял во дворе. Черное пятно на фоне белого белья, развешанного на веревке. Большой плащ полностью скрывал его фигуру, но мне показалось, что его плечи сгорблены, словно он ждал от меня резких слов или даже удара. Между нами повисло неловкое, тягостное молчание, а потом его глаза – странные, красные с серебром – засияли. Он вспомнил, что у него для меня кое-что есть.
– Твой подарок, – сказал он, будто напоминая не только мне, но и себе.
Он запустил руку за пазуху и достал крошечную шкатулку, обтянутую бархатом нежно-сиреневого цвета, самого красивого оттенка на свете. Как легкий туман над лавандовым полем в пасмурное весеннее утро, когда земля наконец прогрелась и в воздухе пахнет сладостью и свежестью.
– Я… я не знал, что́ тебе нравится, – почти виновато проговорил он. – Но подумал, что такого у тебя точно нет.
Я открыла шкатулку. Сокровище, спрятанное внутри, заискрилось в лучах солнца, и я не смогла сдержать радостного крика.
– Это ожерелье, – пояснил он, хотя в этом и не было необходимости. – Золотое. Возможно, слишком нарядное для девочки десяти лет, но…
– Мне двенадцать, – поправила я и провела кончиком пальца по тонкой цепочке. Ни у мамы, ни у старших сестер никогда не было украшений столь искусной работы. Посередине цепочки висел маленький камень, оплетенный тончайшей золотой сеткой. Очень яркий, блестящий, он будто светился, переливаясь то зеленым, то желтым.
– Мне он напоминает твои глаза, – признался крестный, и его голос наполнился нежностью. – Говорят, что у новорожденных младенцев синие глаза, но когда я впервые увидел тебя…
Он замолчал и тихо откашлялся, и тут я услышала, как из сарая выходит мама.
– Что там у тебя, Хейзел? – спросила она, приближаясь ко мне на нетвердых ногах.
– Ожерелье. – Я обернулась, чтобы показать ей подарок.
Мама схватила шкатулку, оцарапав мне руку. Она не заметила, как я поморщилась от боли.
– Ты принес это ребенку? – Она уставилась на моего крестного, и ее взгляд сделался острым и злым.
– Не просто ребенку. – Он отобрал у нее шкатулку, достал ожерелье и надел его мне на шею. – А моей девочке.
– Значит, твоей, – отозвалась она, и в ее голосе было что-то такое, от чего в воздухе между ними разлилось напряжение, как перед грозой. Надо мной словно сгустились незримые черные тучи, и меня придавило к земле тягостное предчувствие.
Крестный ничего не ответил, лишь склонил голову набок, глядя на маму с интересом. Сейчас он напоминал мне Берти, когда тот видел в кустах у реки зеленую ящерку или змею. Берти сразу забывал обо всем и разглядывал находку с завороженным любопытством, пытаясь понять, как устроено это крошечное существо. Именно так бог Устрашающего Конца смотрел на мою маму. Словно она была из тех зверьков, которых обычно не замечаешь, но если случайно заметишь, то поразишься их восхитительной странности.
От его пристальной сосредоточенности у меня внутри все дрожало, как струны скрипки под неумелым смычком. Есть что-то неправильное и тревожное, когда бог смотрит на смертных с таким безраздельным вниманием.
– Да, моей, – наконец произнес он через силу.
– Если так, где же ты был все это время? Все эти годы? Ты собирался забрать ее сразу, еще младенцем. Ты приходил к нам в тот день, когда она родилась, а потом просто… фьють… – Мама взмахнула рукой, изображая, как что-то уносится прочь, и едва не уронила бутылку.
Мое сердце бешено заколотилось где-то в горле. Ее дерзость меня потрясла, но я надеялась, что он ей ответит. Это были те вопросы, над которыми я билась много лет. Когда он вернется за мной? Почему не забрал меня сразу?
– Я вернулся, – сказал он, но не стал ничего объяснять.
Мама презрительно хмыкнула:
– И что нам с того? Она почти взрослая. Мы растили ее. Вместо тебя. Мы заботились о ней, одевали, кормили. Делали все, что обещал сделать ты. Все, за что обещал заплатить.
Я невольно поморщилась. Ее голос был жестким, исполненным злости и осуждения. Словно она обращалась не к богу, а к деревенскому мяснику, который пытался подсунуть ей тухлое мясо.
Я ждала, что сейчас он обрушит на нас свой гнев. Молнии вспыхнут, земля задрожит и разверзнется, поглотив нас. Но ничего не случилось. Мой крестный только кивнул, медленно и задумчиво:
– Да, наверное. И во сколько бы ты оценила ваши усилия и заботу?
Мама недоверчиво усмехнулась:
– Чего?
– Сколько денег, по твоим расчетам, стоила вам Хейзел все эти годы? Ты же этого хочешь, как я понимаю? Чтобы я расплатился. Возместил убытки. Ну давай. Называй цену. Во сколько вам обошлись первые десять… двенадцать лет… – поправился он, быстро взглянув на меня своими странными красными глазами, отливающими серебром, – жизни Хейзел?
Мама рассеянно обвела взглядом двор:
– Я… я не могу сказать…
Крестный обратился ко мне:
– Как ты сама думаешь, Хейзел, какова справедливая цена?
У меня пересохло во рту, ужас встал в горле колючим комом. Мне казалось, что сердце вот-вот разорвется на две половинки. На чьей я стороне? На стороне мамы, которая пусть и не любя, но все-таки вырастила меня, или на стороне крестного, обещавшего, что он позаботится обо мне, и исчезнувшего на двенадцать лет?
– Я… не знаю. – Я беспомощно посмотрел на маму, но она этого не заметила.
– Пяти золотых монет будет достаточно? – спросил он, повернувшись к ней. – В год? По пять золотых за каждый? Итого шестьдесят. Этого хватит?
– Шестьдесят золотых? – повторила моя мать. Ее взгляд сделался острым и цепким. Она резко вдохнула, и воздух со свистом прорвался сквозь щель между ее кривоватыми передними зубами. – Ты не шутишь?
Бог Устрашающего Конца щелкнул пальцами – и с неба посыпались золотые монеты, возникнув из воздуха.
– Как ты верно заметила, я тебе должен. А долги следует отдавать. Так что, пожалуй, удвоим плату. – С неба посыпалось еще больше монет. – Или даже утроим. – Еще один щелчок пальцами – и золото пролилось дождем маме под ноги. – Тебе этого хватит? По-твоему, это хорошая плата за содержание и заботу о собственной дочери, твоей плоти и крови?
В глубине души мне хотелось, чтобы мама сказала «нет». Хотелось, чтобы она сказала, что передумала меня отдавать, что никакие деньги на свете не облегчат боль матери от разлуки с ребенком. Я затаила дыхание. Я ждала и надеялась.
После мучительной паузы мама кивнула.
– Хорошо, – произнес он и протянул мне руку.
У него были странные пальцы, длинные, с множеством суставов. Они изгибались под невозможными углами, как ветви скрюченных старых деревьев в глубине леса.
– Пойдем, Хейзел, – сказал он так, словно мы собирались на послеобеденную прогулку. Словно я не уходила из дома, где останется моя прежняя жизнь: все, что я знала, все, в чем не сомневалась, какими бы горькими и болезненными ни были порой эти знания.
Я оглянулась на маму. Конечно, она не даст мне уйти. Конечно, она станет протестовать. Она никогда не отпустит меня с незнакомцем, пусть и богом, почитаемым в наших краях.
– Ступай, Хейзел, – сказала она. – Ты всегда знала, что этот день настанет.
Разве я знала? Мне постоянно об этом твердили. Каждый год родители сокрушались и проклинали судьбу, потому что мой крестный опять не пришел, чтобы выполнить обещание. И с каждым годом эта история становилась все менее правдоподобной, превращаясь в семейную легенду, в рассказ о событии, которого ждут, но вряд ли дождутся.
Я спросила у крестного:
– Куда мы идем?
– Домой.
Мои ноги сделали предательский шаг назад, в сторону дома, который никогда не был моим. Сердце забилось так часто, что в груди стало тесно, и я испугалась, что не смогу сделать вдох.
– К нам домой, – пояснил крестный.
Я попыталась заглянуть ему за спину, словно могла увидеть то место, которое он назвал нашим домом.
– Далеко нам идти?
– Далеко, – произнес он, и его голос стал мягче. – И все же путь не займет и секунды.
Он поднял руку, и я шагнула к нему, испугавшись, что он щелкнет своими ужасными пальцами и я не успею ему помешать.
– Погоди, – почти крикнула я. – Мне… мне нужно собрать вещи.
Его взгляд метнулся не к дому у меня за спиной, а к сараю. Он знал, что все мои вещи хранятся там. Он знал, что я сплю в хлеву. Меня обдало жаркой волной стыда.
– Все, что тебе будет нужно, мы найдем на месте. А теперь нам пора. – Крестный снова протянул мне руку.
Нам пора. Мне стало по-настоящему страшно. Я никогда не бывала вдали от дома. Не дальше деревенского рынка. Не дальше избушки Селесты Алари в чаще Гравьенского леса.
Годами я представляла, как начну новую жизнь где-нибудь далеко-далеко. Но теперь, когда новая жизнь начиналась, я вдруг осознала с пронзительной ясностью, как сильно привязана к нашему крохотному участку земли. Я еще не ушла, но уже тосковала по прежней жизни. По нашему домику посреди леса, по семье, где меня презирали и не замечали.
– Мое одеяло, – сказала я, ухватившись за это оправдание. Мне требовалось больше времени, чтобы подумать. Чтобы разобраться в своих сомнениях и тревогах. Перед глазами заплясали черные точки, и мне показалось, что меня сейчас вырвет. – Которое ты мне подарил. Я не… Я не хочу оставлять его здесь.
Он щелкнул пальцами, и я не успела и глазом моргнуть, как у него в руках оказалось мое потрепанное бархатное одеяло. Он оглядел изношенную ткань, обратив внимание на дыры, которые я пыталась заштопать, и пятна, которые не смогла отстирать. Было понятно, что одеяло совсем старое и что им пользовались постоянно. Оно истерлось и потускнело, а от былого священного блеска не осталось и следа.
Крестный провел пальцем по линии моих неуклюжих стежков. Его двухцветные глаза оставались непроницаемы.
– Что-то еще? – наконец спросил он.
Я чувствовала, что теряю контроль над происходящим. Моя прошлая жизнь ускользает, как песчинки, которые неумолимые волны уносят обратно в море.
– Можно мне… можно попрощаться? – Мое горло сжалось, его будто набили опилками, которые перекрыли доступ воздуха. Я не могла сделать вдох. Мои губы дрожали от напряжения.
– Прощайся, Хейзел, – разрешил он и кивнул в сторону моей матери.
– И с остальными! Папа и Реми ушли на охоту. Можно мне попрощаться и с ними тоже?
Крестный нахмурился, размышляя.
– Ты еще с ними увидишься, – наконец сказал он, придумав, как меня утешить.
– Увижусь?
Мне и в голову не приходило, что я с ними увижусь. Что захочу с ними увидеться. Но теперь… Когда крестный сказал, что мне можно будет вернуться, в моем сердце затеплился лучик надежды и мой уход из дома больше не казался чем-то пугающим и необратимым, как раньше.
Он опять улыбнулся, и солнечный свет блеснул на его зубах, отчего они стали казаться еще острее.
– Я не забираю тебя навсегда. – Он издал звук, похожий на смех. – В мои планы это не входит.
– Планы, – повторила я. – Мне никогда не рассказывали о твоих планах.
– С сегодняшнего дня все изменится, – пообещал крестный и галантно предложил мне локоть, будто он был придворным кавалером, а я знатной дамой в изысканном платье. – Ну что, пойдем?
Я кивнула, почувствовав себя чуть счастливее. Я ухожу, но вернусь.
– Скоро увидимся, мама, – сказала я и взяла крестного под локоть. Его черный плащ, словно сотканный из теней – а на самом деле из тончайшей шерсти, – был очень мягким. – Я… я тебя люблю.
Мама посмотрела на меня пустыми глазами и коротко кивнула, принимая мою любовь, но не проявляя ответной.
– Не стойте, мадам. Собирайте монеты, – обратился к ней мой крестный с насмешливой учтивостью. – В конце концов, вы заслужили их.
Без стыда и смущения мама упала на колени и принялась собирать золотые монеты в грязный фартук. Их звон казался слишком веселым, неподходящим для этой минуты.
– Ты готова? – спросил у меня крестный.
Я уставилась на маму, мысленно умоляя ее посмотреть на меня. Сказать что-нибудь на прощание. Хоть что-нибудь. Но она была занята монетами, стремясь, чтобы ни один золотой кругляшок не ускользнул от ее внимания.
Любовь, которую я ощущала несколько мгновений назад, застыла в моем сердце льдинкой. Она была крошечной, как пшеничное зернышко, но острой, как иголка.
Я кивнула:
– Готова.
Крепче прижав мою руку локтем, мой крестный, бог смерти, щелкнул пальцами, и мы рухнули в пустоту.