Вход в контору торгового дома «Гердлстон и К°» был неказист и невзрачен. Человек, случайно попавший сюда, никогда не подумал бы, что эта фирма находится в цветущем состоянии. На углу широкой торговой улицы – маленькая узкая дверь. Толкните ее, и вы окажетесь в длинном, выбеленном известью коридоре. Снаружи прибита медная доска с надписью: «Гердлстон и К°. Торговые операции с Африкой», над нею какой-то диковинный иероглиф, по всей вероятности, долженствующий изображать человеческую руку с вытянутым указательным пальцем. Следуя указаниям этой загадочной эмблемы, вы выйдете на небольшой квадратный дворик, окруженный со всех сторон дверьми. На одной из этих дверей вы снова увидите фамилию владельцев фирмы, а под нею надпись: «Толкайте». Последовав этому лаконическому приглашению, вы попадете в длинную, низкую комнату; это и есть контора африканских промышленников.
В середине того дня, о котором идет речь, в конторе было тихо. Но по следам, оставленным на линолеуме, можно было заключить, что утром здесь совершено было немало коммерческих сделок. Туманный свет лондонского дня почти не проникал в эту комнату, и углы ее терялись во мраке. За высокой конторкой сидел пожилой мужчина с измученным лицом; он что-то шептал про себя, постукивал по столу пальцами и чертил бесконечные ряды цифр. Перед ним, за двумя длинными столами, сидело с полдюжины молодых людей, согнувшихся в три погибели. Они писали с буйной быстротой: казалось, каждый хотел перегнать остальных на бешеных скачках, жизни. Человек, знакомый с обычаями лондонских контор, взглянув на них, сразу понял бы, что за ними в эту минуту следит кто-нибудь из хозяев фирмы.
И действительно, за ними следил широкоплечий молодой человек с бычьей шеей. Он облокотился о мраморную доску камина и, перелистывая календарь, украдкой поглядывал на своих подчиненных. В каждой черте его сильного четырехугольного лица и во всей его крепкой фигуре была видна привычка повелевать. Он был выше среднего роста, имел дюжие плечи, широкие энергичные челюсти и ясный пронзительный взгляд. Сразу было видно, что он упрям и решителен. Было что-то классическое в его правильном смуглом лице, в черных вьющихся волосах. Но эту классическую красоту нельзя было назвать одухотворенной. Скорее он был похож на одного из тех римских императоров, которые строгими чертами лица напоминали красивых зверей: его глаза не сияли тем мягким огнем, который является главным показателем духовной жизни. Это был Эзра Гердлстон, единственное чадо Джона Гердлстона, наследник всех его обширных предприятий и коммерческих дел. Поэтому неудивительно, что служащие работали столь ретиво: они хотели показать ему, с каким усердием они хлопочут об интересах торгового дома.
Впрочем, скоро оказалось, что молодой хозяин составил себе мнение об их службе не на основании их теперешней работы. Не отрывая глаз от календаря, он насмешливо улыбнулся и произнес всего только одно слово:
– Паркер.
Белокурый клерк испуганно взглянул на него.
– Ну, Паркер, кто же у вас выиграл? – спросил юный представитель фирмы.
– Выиграл, сэр? – запинаясь, вымолвил Паркер.
– Да, кто выиграл?
– Я не понимаю вас, сэр, – сказал клерк, краснея до ушей.
– О, нет, вы отлично понимаете, Паркер, – заметил молодой Гердлстон, разрезая ножом страницы календаря. – Когда я был в конторе после завтрака, вы играли в орлянку с Робсоном и Перкинсоном. Когда я ушел, вы, должно быть, продолжали играть, и, естественно, меня интересует, кто из вас выиграл.
Три злополучных клерка еще прилежнее уставились в книги, чтобы избежать саркастического взора хозяина, который продолжал тем же спокойным тоном:
– Вы, господа, получаете у нас тридцать шиллингов в неделю. Конечно, орлянка невинная и увлекательная игра, но вряд ли вы полагаете, что мы будем платить вам за то, что вы делаете нам честь, играя у нас в конторе. Поэтому я посоветую отцу, чтобы он вычел по пяти шиллингов из той суммы, которую вы обычно получаете по субботам.
Он замолчал, и три преступника начали мало-помалу приходить в себя. Но вот он заговорил опять:
– А у вас, мистер Джилрэй, я попрошу вычесть десять шиллингов. Так как вы старший клерк, то на вас лежит обязанность смотреть за порядком в конторе в отсутствие хозяев. А вы отнеслись к своей обязанности небрежно.
– Слушаю, сэр, – покорно ответил старший клерк.
Это был пожилой человек, обремененный большой семьей, и потеря десяти шиллингов лишала его семью воскресной трапезы.
Наконец, раздался резкий звук гонга, возвещавший час обеда. В дверях появился мальчик, сообщивший, что мистер Гердлстон желает поговорить с мистером Эзрой. Мистер Эзра, еще раз внимательно посмотрев на своих подчиненных, ушел в заднюю комнату. Обрадованные его уходом клерки стали подбрасывать вверх свои перья и ловко подхватывать их на лету, не обращая внимания на мольбы старого Джилрэя, тщетно уговаривавшего их не нарушать порядка.
В кабинете у мистера Джона Гердлстона над камином висела большая акварель, изображавшая судно «Белинда», которое наткнулось на подводную скалу невдалеке от Пальмового мыса. Поговаривали, что торговый дом понес большие убытки от гибели «Белинды». Если это так, Гердлстон, вешая эту картину у себя в кабинете, доказал свою идеальную твердость. Но совсем иначе смотрел на это один служащий из агентства Ллойда. Лукаво подмигивая левым глазком, он доказывал, что судно могло быть застраховано почти на всю сумму своей стоимости, и что, таким образом, фирма не потерпела тех огромных убытков, о которых говорила молва.
Джон Гердлстон сидел за квадратным письменным столом и ждал сына. У него были суровые, угловатые, резкие черты лица и глубоко-впалые глаза – признак твердого и непреклонного характера. Он был почти совсем сед, брил и усы и бороду и только на щеках оставлял щетинистые бакенбарды стального цвета. Лицо его не выражало ничего, кроме строгости и решительности – качеств, равно присущих и героям и преступникам. Его считали глубоко религиозным человеком, безусловно честным в коммерческих делах. Правда, иные относились к нему с недоверием, и только один человек на свете называл его своим другом.
Когда вошел Эзра, Гердлстон встал. Он был так высок ростом, что смотрел на Эзру сверху вниз, но тот, коренастый и плотный, был гораздо сильнее отца.
– В чем дело? – спросил Эзра, садясь в кресло и побрякивая деньгами, лежавшими в кармане его брюк.
– Я получил сведения о «Черном Орле», – ответил отец, – меня известили с Мадейры.
– А! – радостно воскликнул младший компаньон. – Ну, как?
– Нагрузка подходит к концу, если верить донесениям капитана Гамилтона Миггса.
– Но Миггсу вряд ли можно доверять, – нетерпеливо проговорил сын. – Он никогда не бывает трезв.
– Миггс хороший моряк, да и на берегу его любят. Вот список товаров, засвидетельствованный подписью нашего агента. Шестьсот бочек пальмового масла…
– Масло на бирже сегодня падает.
– Подымется раньше, чем «Черный Орел» успеет вернуться, – убежденно сказал купец. – Затем кокосовые орехи, каучук, черное дерево, меха, кошениль и слоновая кость.
Молодой человек свистнул от удовольствия.
– Есть одно очень печальное известие, – продолжал старый Гердлстон: – три матроса умерли от лихорадки.
– О, дьявол! – сказал Эзра. – Мы отлично знаем, что это значит. Три женщины, каждая с целой кучей ребят, будут осаждать нашу контору, кричать и выпрашивать пенсию. Почему эти собаки моряки такие незапасливые?
Отец укоризненно взглянул на него.
– Значит, вы намерены выплатить пенсию вдовам? – с хитрой улыбкой спросил Эзра.
– Ни в коем случае. «Гердлстон и К°» не общество страхования жизни. Если мы назначим пенсию этим вдовам, другие матросы подумают тогда, что им незачем сберегать свои деньги, и окажется, что мы косвенным образом поощряем порок и распутную жизнь.
Эзра засмеялся, позвякивая серебром и ключами в кармане брюк.
– Но я не об этом хотел говорить с тобой, – продолжал Гердлстон. – Говорят, что Джон Гарстон умирает и хочет видеть меня. Мне неудобно уйти из конторы, но я чувствую, что, как христианин, я должен идти к нему, раз он меня зовет. Присмотри за делами до моего прихода.
– Я едва верю своим ушам, – удивленно сказал Эзра. – Здесь что-нибудь да не так. В понедельник я сам видел старика Джона Гарстона и говорил с ним.
– Он заболел внезапно, – сказал отец, надевая шляпу. – Доктор говорит, что он едва ли доживет до вечера. У него гнилая горячка.
– Вы, кажется, с ним старые друзья? – спросил Эзра, задумчиво взглянув на отца.
– Мы были дружны еще мальчиками, – ответил тот, покашливая, что было у него проявлением высшего волнения. – Твоя мать, Эзра, умерла в тот самый день, когда у его жены родилась дочь. Это было семнадцать лет тому назад. После родов миссис Гарстон прожила только несколько дней. Все состояние Гарстона до последнего пенни перейдет к его дочери. Других родственников у него нет, кроме Димсдэлов, – сказал купец и большими шагами пошел к выходу.
У этого невозмутимого африканского купца было действительно тяжело на душе, когда он ехал в кэбе к своему другу. Оба они вместе с Гарстоном учились в одной школе на средства благотворителей и, окончив ученье, оба преуспели в делах. Гердлстон был для Гарстона идеалом. Гарстон оставался неизменно верен Гердлстону целых сорок лет, чем расположил к себе своего приятеля, хотя тот и старался это скрыть.
Из дома Гарстона навстречу Гердлстону спускался толстый, небольшого роста человек, весь в черном.
– Ну, доктор, – спросил купец, – что ваш больной?
– Неужели вы приехали сюда, чтобы повидаться с ним? – спросил доктор, с любопытством глядя в бледное лицо купца.
– Да, я иду к нему.
– У него чрезвычайно заразительная тифозная горячка. Он может умереть через час, но, возможно, проживет и до вечера. Ничто уже не спасет его. Не думаю, чтобы он узнал вас. Его болезнь очень заразительна, и вы напрасно подвергаете себя опасности. Я не советую идти к нему.
– А как же вы, доктор? Ведь, вы сами только что оттуда.
– Я там был, потому что мой долг – быть там.
– И мой долг быть там, – решительно сказал посетитель и, поднявшись по каменным ступеням крыльца, вошел в переднюю.
Через приотворенную дверь, ведущую в гостиную, он увидел девушку, которая сидела на подоконнике, склонив свой гибкий стройный стан и закинув руки за голову. Ее великолепные каштановые волосы падали с обеих сторон густою волною на ее белые, полные руки, а грациозный изгиб ее чудной шеи мог бы послужить скульптору для изображения скорбящей мадонны. Доктор только что сообщил ей печальную весть, и это был первый взрыв горя, горя, столь сильного, что даже купец, человек далеко не чувствительный, понял, что утешать ее будет напрасно. Он отворил дверь в спальню Гарстона и вошел.
Больной лежал на спине, по-видимому, без сознания. Его неподвижный взор был устремлен в потолок, и из пересохших губ вырывалось учащенное прерывистое дыхание. Гердлстон намочил губку и провел ею по лбу больного. В его неуклюжей нежности было что-то трогательное. Больной с беспокойством повернул голову и взглянул на него узнающим благодарным взором.
– Я знал, что ты придешь, – сказал он.
– Да. Едва я получил твою записку, я поспешил к тебе.
– Рад тебя видеть, – продолжал больной со вздохом облегчения. Он вынул свою руку из-под одеяла и положил ее на руку Гердлстона. – Я хочу поговорить с тобой, Джон, – сказал он. – Я очень слаб. Слышишь ли ты, что я говорю?
– Да, я слышу.
– Я составил завещание, Джон. Нотариус утром записал его. У меня около пятидесяти тысяч фунтов. Я оставляю моей милой дочери Кэт сорок тысяч фунтов.
Гердлстон с любопытством посмотрел ему в глаза.
– А остальные деньги? – спросил он.
– Остальные я разделил поровну между всеми учреждениями Лондона, ведающими просвещением бедных. Мы в детстве сами были бедны, Джон, и знаем цену школ для бедных.
Гердлстон, казалось, был разочарован. Больной продолжал медленно и грустно:
– У моей дочери будет сорок тысяч фунтов, но под тем условием, что до своего совершеннолетия она сама не сможет распоряжаться этими деньгами. У меня нет ни друзей, Джон, ни родственников, кроме моего двоюродного брата, доктора Джорджа Димсдэла. Прошу тебя, возьми ее и воспитай под своим руководством. Обращайся с ней, как с родной дочерью. Оберегай ее от людей, которые для того, чтобы завладеть ее состоянием, разобьют ее жизнь. Сделай это, старый друг, и дай мне умереть счастливым.
Купец молчал. Он напряженно думал, хмуря свои густые брови.
– Кроме тебя, я не знаю ни одного справедливого и честного человека, – продолжал больной. – Дай мне воды: у меня пересохло во рту. Если же, не дай бог, моя милая девочка умрет, не успев выйти замуж, в таком случае… – у него не хватило дыхания, и он на секунду умолк.
– Что в таком случае?
– В таком случае, старый друг, ее состояние перейдет к тебе, ибо ты единственный человек в мире, который может хорошо употребить эти деньги. Вот все пункты моего завещания. Но ты должен заботиться о ней, как отец. Она – нежное растеньице, Джон, она слишком слаба и не может расти без опоры. Обещай мне, что ты не обидишь ее.
– Обещаю, – ответил Джон Гердлстон глухим голосом.
Он встал и нагнулся над умирающим для того, чтобы лучше расслышать его слова.
Гарстон быстро угасал. Слабым движением руки он указал на книгу в коричневом переплете, лежавшую на столе.
– Возьми эту книгу, – сказал он.
Купец взял книгу.
– Повторяй за мной: клянусь и торжественно обещаю…
– «Клянусь и торжественно обещаю…»
– Оберегать, как свою родную дочь… – слышался из кровати дрожащий голос.
– «Оберегать, как свою родную дочь…» – глухим басом повторил купец.
– Кэт Гарстон, дочь моего покойного друга…
– «Кэт Гарстон… дочь моего покойного друга…»
– И пусть мои собственные дети обращаются со мной так, как я буду обращаться с ней.
– «И пусть мои собственные дети обращаются со мной так, как я буду обращаться с ней».
Голова больного в изнеможении упала на подушку.
– Благодарение Богу, – прошептал он: – теперь я могу умереть спокойно.
– Мне пора, – сказал Гердлстон: – я обязался быть в одном месте в шесть часов.
– Я тоже обязался быть в одном месте в шесть часов, – со слабой улыбкой сказал умирающий. – Прощай, Джон!
Африканский купец вовремя прибыл туда, куда обязался прибыть, но еще раньше Джон Гарстон сдержал свое обязательство и прибыл в то страшное место, откуда еще никто не возвращался и куда повела его смерть.