Наутро Лизавета сразу же поняла: что-то не так. Достаточно было зайти в столовую, где в полной тишине сидели родители, разделенные дубовым столом.
Обычно за завтраком они, пускай неловко, но разговаривали. Мачеха рассказывала, кому из знакомых сегодня нанесет визит; отец согласно мычал. Иногда они менялись – тогда отец с энтузиазмом планировал грядущий день, глубоко вдаваясь в дела, а мачеха натянуто улыбалась, безуспешно пытаясь притвориться, что ей это интересно. Тем не менее, в обеденной никогда не повисало тягостное молчание.
Однако сейчас над столом звенела натянутой струной тишина. Отец с мачехой не смотрели друг на друга: он делал вид, будто изучает новостной листок, она стучала вилкой по дну почти опустевшей тарелки. Размеренный стук действовал на нервы – Лизавета пробыла в комнате меньше минуты, а у нее уже заныло в висках.
– Доброе утро, – ощущая неуместность этих слов, все же промолвила она.
Мачеха что-то невнятно пробормотала. Отец с шумом вздохнул – на мгновение Лизавете показалось, что он ничего не ответит. Но нет: газета все-таки была сложена, и в Лизавету вперился внимательный и усталый взгляд.
– Присядь, – проговорил отец голосом, не сулящим ничего доброго.
Не послушаться было нельзя. Медленно ступая к своему месту за столом, Лизавета вспомнила все те ужасы, что прошлым вечером лезли в ее впечатлительную головку: и про грабеж, и про разорение, и про необходимость в скором замужестве. При мысли о последнем сердце екнуло особенно болезненно – это была единственная придуманная Лизаветой причина, по которой отец желал бы поговорить именно с ней.
Что разговор будет серьезным, читалось по его лицу – обычно живое и подвижное, сейчас оно застыло каменной маской, в которой за решимостью смутно угадывалось смятение. Нервничать заставляла и мачеха: если прежде беседы Лизаветы с отцом ее мало интересовали, то сейчас она внимательно поглядывала на них, сжав губы в тонкую нить.
– Нам нужно с тобой кое-что обсудить, – продолжал отец.
Недоброе предчувствие становилось все более острым.
– Когда я был в отъезде, произошло нечто… необычное, и я должен тебе об этом рассказать. Это случилось в последней деревне, которую я посетил, в Карасях – ты, может быть, помнишь, я как-то о ней упоминал…
Лизавета с трудом разбирала слова: в ушах шумело, сердце билось сильней и сильней. Теперь она знала – случилось нечто плохое. Отец, привыкший высказываться открыто и прямо, неспроста долго подступался к теме. Он замер, как перед погружением в прорубь.
– Так вот, я там кое-кого встретил…
– Да водяного он встретил, вот кого! – вилка в руке мачехи громко опустилась на стол, сама же она, наоборот, приосанилась, набычилась, глянула на отца исподлобья. – Точнее, твой дорогой батюшка так говорит. Верить ему или нет, сама уж решай.
Первая вспышка прошла: она шумно выдохнула, скрестила руки на груди и поерзала, основательнее усаживаясь на стуле. Лизавета удивленно моргнула – впервые она видела мачеху столь порывистой. И впервые та как будто призывала падчерицу себе в соратницы.
– Не так я хотел это сказать, но что уж, – отец прочистил горло. – Да, Лизаветка, я знаю, как это звучит. Я тоже не поверил, когда деревенские начали рассказывать о всякой нечисти, которая якобы водится в их озере. Но именно за это и поплатился, и теперь прошу тебя: воспринимай мои слова всерьез.
Все в его виде говорило о том, что это не шутка, но Лизавете невыносимо хотелось хихикнуть. Смешок будто щекотал горло изнутри, просился наружу, губы подрагивали, почти кривясь в улыбке.
– Лизавета, ты меня слышала?
Пытаясь сдержаться, она кашлянула. Кивнула.
За неимением лучшего, отец, похоже, принял это за согласие.
А после Лизавета услышала от него самый странный рассказ о путешествии, какой только можно вообразить. В нем было таинственное озеро, сами собой налетевшие тучи, злой водяной с лицом святого, беседа точно со страниц сказки и, да, по глупости данное обещание.
– Он просил отдать тебя в услужение, и я согласился. – С каждым словом отца, глаза Лизаветы становились все больше и больше, напоминая разлившиеся в половодье озера. – Согласился из страха, из глупости. Но у меня есть план.
Мачеха между тем становилась все мрачней. Тяжелый взгляд ее стрелял то в отца, то в саму Лизавету – как там падчерица, верит ли сказкам?
Лизавета и сама не знала, во что верить. Она привыкла, что отец всегда говорит прямо, честно, без обиняков, но прозвучавшая только что история меньше всего походила на правду. Если бы рассказывал кто-то другой, Лизавета решила бы: выдумал, захотел подшутить над наивной дурочкой. Но говорил-то отец!
– Попробуй мне поверить, – чувствуя ее колебания, произнес он доверительным тоном, – Я понимаю, что это непросто, но ты должна.
– Почему? – вопрос сорвался с губ почти случайно.
Она не была уверена, что хочет узнать. Почему отец рассказывает ей эти сказки? Почему выдает их за истину? Почему, если это все не шутка, не сон, не безумие, почему он заключил с водяным такой уговор?
– Если ты не будешь верить… – по-своему поняв вопрос, произнес отец. – Если ты не будешь верить, то можешь меня не послушать. А если ты не станешь меня слушаться, то я не смогу тебя спасти.
«От кого?» – чуть не спросила она, но вовремя прикусила язык.
А вот мачеха смолчать не смогла:
– Ты давай, договаривай! Скажи, что удумал!
Отец бросил на нее раздраженный взгляд. Мачеха сжала губы еще сильней, хотя мгновение назад Лизавете казалось, что это невозможно.
– Я хочу тебя спрятать. Мы уедем вдвоем в пригород, на постоялый двор – подальше от дома и от любых рек и озер…
– Потому что, конечно же, все водяные в округе знают адрес купцов Баулиных! – веско вставила мачеха.
Шумный вздох стал ей ответом. Отец медленно повернулся к супруге.
– Мне казалось, я говорил: крестьяне верят, что водяной должника где угодно найдет. Я слышал в деревне, как к нарушителям духи являлись, находили в дороге и на краю света. Стоит чистой воды коснуться…
– Ах, да, ты еще предлагаешь дочери воду не пить!
Лизавета наблюдала за их спором со все назревавшим ужасом. И нет, ее пугала не мысль о встрече с мифическим водяным – ее пугало, что отец искренне верил в то, о чем говорил.
– Стоит чистой воды коснуться, – с усилием повторил он, – и водяной нас найдет. А там пиши пропало: заберет он тебя, Лизонька, взыщет свой долг. Но вот если мы тридцать пять дней продержимся…
Мачеха фыркнула.
– Да пойми же ты, я не сам это выдумал! – не сдержавшись, отец стукнул кулаком по столу, тоненько задребезжала посуда. – Я тоже не слушал, ясно? Когда мне сказали водяного задобрить, решил, что то ерунда, деревенские сказки. Встреча с водяным заставила меня поверить. Заставила слушать.
Похоже, отец обдумывал это всю дорогу домой. Как всегда, он все решил сам, а Лизавету, по-видимому, спрашивал так, для приличия. Даже желай она возразить, язык бы не повернулся: Лизавета мигом представила, каким ошарашенным, расстроенным тут же станет лицо отца, и сердце ее сжалось. Однако она попыталась хоть немного, но переменить его волю:
– Но зачем для этого уезжать? – Лизавета правда не понимала. – Рек и морей у нас поблизости нет, пить квас вместо воды где угодно можно…
– Ты что же, дуреха, ему поверила?! – мачеха перебила ее, всплеснув руками. – Вот же ж: куда отец, туда и дочь! А всегда казалась благоразумной!
Лизавета растерянно посмотрела на мачеху: прежде та не выказывала особого уважения к падчерице. Даже жаль, что нельзя увести ее в сторонку и объяснить: мол, нет, не поверила, но и сказать об этом не в силах.
– Цыц! – вместо Лизаветы мачеху осадил отец. – Говори, что хочешь, а Лизаветку дурой не называй. Она, может, посмышленее некоторых будет. Отца, вон, слушать умеет, вопросы верные задает…
Мачеха скривилась и отвернулась.
– Почему, говоришь, дома остаться не можем? – отец обратил взор на Лизавету. – Да чтоб вопросы лишние не задавали ни соседи, ни слуги. Если ты внезапно в доме запрешься, сама понимаешь, какие слухи по городу пойдут… К тому же на постоялом дворе искушений поменьше будет: там никакая служанка не сжалится, крынку воды в комнатку не пронесет.
Тут же представилась Настасья – могла бы она пойти поперек хозяина? Все же Лизавета считала ее не только служанкой, но и верной подругой.
– Ты на слуг-то не наговаривай, – от мыслей отвлек голос мачехи. – Я их нанимала и за каждого могу поручиться. Хотя они-то по деревням не ездят, в дурные байки не верят…
Этот спор был Лизавете знаком.
Мачеха верила, что зажиточный купец вроде отца должен не по селам разъезжать, а управлять предприятьем из города. Расширять влияние, заключать договоры и сделки, налаживать связи на светских приемах, а не «с мужиками якшаться». Отец же, хоть и открыл пару лавок, нанял сидельцев и разослал иных работников по деревням, но часть сел упорно оставлял за собой. Сам он объяснял это тем, что к деревенским особый подход нужен, но Лизавета подозревала: отец просто свое дело очень любил и не мог представить, как можно сидеть на месте и монеты подсчитывать.
– Что с тобой не так, женщина? Я говорю: дочь наша в опасности, ее забрать невесть куда могут. А ты слуг защищаешь да старое поминаешь, тьфу!
– Не заберут ее никуда, потому что это бред умалишенного! – мачеха закатила глаза. – Я тебе об этом вчера сказала и сегодня скажу, раз с первого раза не доходит!
– Это до тебя с первого раза не доходит. А до Лизаветы дошло: вон, сидит притихшая. Уж она-то поняла, что о серьезных вещах речь идет!
Взоры раздраженных родителей обратились прямо к ней. Отец смотрел с мрачной уверенностью, мачеха – с терпеливым ожиданием: мол, давай, скажи батюшке правду.
Лизавета думала только о том, как бы провалиться сквозь землю.
– Ну? – кивнула мачеха.
Отец ничего не говорил, и от этого молчания становилось лишь хуже. Лизавета чувствовала себя беспомощной. Да, она была полностью на стороне мачехи, но как сказать об этом?
Лизавета не могла разочаровать отца, всю жизнь окружавшего ее любовью, заботой. Это отец, возвращаясь из долгих поездок, сразу же бежал к ней в спаленку, чтобы рассказать подслушанную у деревенских сказку. Это отец, когда она подросла, привозил гостинцы: необычные поделки, свистульки, игрушки и сладости. Это отец всегда, даже в минуты усталости после дороги, первым делом спрашивал о ее делах – и не дежурно, как мачеха, а с живым интересом.
Отец всегда служил для нее примером, был главным, кто беспокоился о ее благополучии. Лизавета не могла выступить против него.
– Я думаю, батюшка прав.
Удивленное выражение на лице мачехи быстро сменилось пониманием, а следом разочарованием. Не выдержав ее взгляда Лизавета потупилась, принялась с преувеличенным вниманием рассматривать собственные колени, теребить ткань белоснежной юбки.
– Вот оно как, – услышала она голос мачехи, но так к ней и не повернулась. – Ну-ну. Езжай со своим отцом в Тмутаракань, поживи там в грязи, подожди своего водяного. Посмотрю я на вас, когда вернетесь.
Стул со скрипом проехался по полу. Мачеха решительно встала, окинула их презрительным взглядом и, величаво вздернув подбородок, медленно вышла из комнаты. Даже дверью не хлопнула – все с пугающим, ледяным достоинством.
– Эх, – выдохнул отец, для которого споры с мачехой всегда были непростым делом. – Ничего, до нашего возвращения отойдет.
«Надеюсь», – не произнес он, но Лизавета все же услышала это слово в затянувшейся паузе, увидела в затравленном взгляде, который отец бросил на дверь. Лизавета и сама с тоской покосилась в ту сторону, куда ушла мачеха. Про себя она гадала, верное ли решение приняла.
Неверное.
К такому выводу Лизавета пришла через два с лишком дня, которые провела на затрапезном постоялом дворе без возможности нормально умыться, поговорить с подругами, прогуляться по городу и вообще сделать хоть что-то, а не сидеть безвылазно в тесной комнатке на втором этаже.
Все было ужасно. Как назло, царила невероятная жара. Снаружи пекло яркое солнце – не августовское, а будто июльское, беспощадное. Чтобы укрыться от его безжалостных лучей, приходилось все время находиться в четырех стенах, но и там было не легче: да, голову не припекало, но дышать было нечем. Воздух стал тяжелым, густым – казалось, что вдыхаешь не его, а какой-то кисель.
Лизавета чувствовала себя сонной мухой. Она не могла думать, не могла дышать, не могла шевелиться. Пока светило солнце, она пряталась в своей спальне, тщетно пыталась вышивать и читать, а на деле – беспомощно глядела то в потолок, то на пейзаж за окном, который за прошедшее с приезда время надоел до зубовного скрежета.
Но это можно было бы пережить, если бы пот не лил ручьем. Боясь водяного, отец запрещал Лизавете даже нормально умыться. Волосы ее превратились в колтун, кожа все время казалась липкой, смотреть на свое отражение – даже мельком, в окне – становилось невыносимым. Лизавета начала испытывать отвращение к своему телу, не могла даже заставить себя коснуться лица.
Со второго же дня она принялась считать часы до великого избавления. Хотя к непреходящему желанию вернуться домой примешивался стыд: Лизавета представляла, как скривится лицо мачехи, когда та увидит их после путешествия. Лизавета почти ощущала ее взгляд, снисходительный, нарочито медленно скользящий от всклокоченной макушки до испачканных в дорожной грязи туфель, слышала довольный смешок. И ведь мачеха имела на этот смешок полное право: она оказалась права.
Водяного не было, Лизавета знала это с самого начала. Чего она не знала, так это что одержимый идеей о нечистой силе отец будет коршуном следить за ней, не спуская глаз. Он и до этого уделял Лизавете куда больше внимания, чем отцы и даже маменьки других девушек, но сейчас это превратилось в кошмар. Она не могла и шагу ступить без его ведома, обязана была или постоянно сидеть в своей комнате, или отчитываться о желании даже просто пройтись по коридору. И пускай отец приглядывал за ней исключительно из благих побуждений, к концу второго дня эта забота не вызывала в Лизавете ничего, кроме раздражения.
В результате она заперлась в спальне и с самого утра притворялась спящей. Когда отец стучал, Лизавета что-то невразумительно мычала и говорила, что безмерно устала. До сих пор он смиренно уходил, довольный хотя бы тем, что дочь остается за закрытыми дверями, но Лизавета была уверена: еще раз, другой – и он ворвется внутрь, думая, что ее либо прокляли, либо подменили.
Мучения, перенесенные в этом странном путешествии, не поколебали веры отца в водяного. Наоборот, он стал более нервным, подозрительным. Когда они вместе спускались, чтобы отужинать, он волком смотрел на других постояльцев, будто подозревал в них приспешников нечисти. Постояльцы отвечали тем же, и вот уже Лизавета сама не желала выходить наружу – вчера даже согласилась, чтобы отец сходил один, а ей потом принес на подносе всяческой снеди. Он был доволен таким исходом, считая, что оставляет ее в безопасности.
Но добровольное заключение возымело обратный эффект. В обычно кроткой Лизавете проснулся дух противоречия. Пока он проявлялся лишь в запертой изнутри двери, но краем сознания она уже чувствовала, как подступает другая затея – еще более смелая, дерзкая.
Она задумала сбежать.
Ненадолго и недалеко – на большее Лизавете не хватило бы смелости. Но она мечтала о свежем воздухе, о чистой воде, о подлинном одиночестве и спокойствии, которое обычно находила в своей спаленке в отцовском доме. Со временем мечта эта превратилась в непрекращающийся мысленный зуд: стоило прикрыть глаза, на мгновение отдаться раздумьям – и Лизавета представляла себя снаружи, на крыльце у входа или в небольшом дворике рядом, дышащей полной грудью, умывающейся ледяной колодезною водою.
План созрел быстро. Отец, не отходивший от нее днем, вечером быстро проваливался в сон. Сквозь тонкие стены Лизавета слышала его зычный, раскатистый храп – будто гром гремел вдалеке. Она не сомневалась: за таким храпом и не услышишь, как тихонечко заскрипит соседняя дверца, как проскользнет кто-то мимо комнаты, как сбежит по ступеням.
Одно останавливало Лизавету – нежелание предавать отца. А ведь это она и собиралась сделать сейчас, лежа на узкой кровати на забытом Богом постоялом дворе и бессмысленно пялясь в щербатый потолок, будто надеясь, что трещинки в нем начнут складываться в какие-то знаки.
Знаков не было. Храп не прекращался.
И Лизавета не выдержала. Она вскочила с постели и заметалась в поисках шали. Та отыскалась в дорожном сундучке, куда Лизавета бросила ее в сердцах, узнав, что во время их «пряток» ей запрещено даже выйти на улицу. Теперь шаль пригодилась. Завернувшись в нее покрепче – жара жарой, а ночью дул прохладный ветерок и вовсю жужжали комары, – Лизавета, стараясь не думать о том, что делает, медленно открыла дверь. Та протяжно заскрипела.
Лизавета застыла. На долгое, мучительное мгновение повисла тишина.
Но вот в коридор опять прорвался размеренный храп. Лизавета выдохнула – когда только успела задержать дыхание? – и осторожно скользнула наружу. Половицы молчали под ее ногами.
Шаг, еще шаг. На лестнице Лизавета ускорилась, в полупустой трапезной внизу – почти побежала, преследуемая взглядами засидевшихся допоздна незнакомцев. Возможно, они думали, что она бежала от них, ей же казалось – она бежит от самой себя. От тихой, послушной девочки, чей страх обидеть отца завел ее невесть куда, в это неприятное, ужасное место. Как она хотела вернуться в прошлое и отказаться следовать за ним!
Входная дверь распахнулась. Лизавета перешагнула порог, вдыхая воздух полной грудью, и… закашлялась.
Ветра не было – были лишь жара и пыль, оседающая на коже. Но даже они оказались в радость Лизавете, больше двух дней проведшей в вынужденном заключении. Здесь, на пороге постоялого двора, в алом свете почти скрывшегося за горизонтом солнца она почувствовала себя такой свободной, какой не была даже дома, в городе.
Нарушать запреты оказалось очень, очень приятно.
Она с жадностью огляделась, чувствуя непривычную радость от возможности видеть хоть что-то, кроме четырех стен, будь то коновязь, конюшня или задремавший поодаль мальчишка с соломинкой во рту. Взгляд Лизаветы ненадолго задерживался на всем, куда падал: на кривой дороге и обрамлявших ее редких деревьях, на темных окнах приземистого постоялого двора и не до конца закрытой двери, из-за которой доносились голоса. В свежих впечатлениях она нуждалась едва ли не больше, чем в свежем воздухе, и теперь хваталась за них с жаждой заблудившегося в пустыне.
Ее привлекало и широкое крыльцо, и потемневшие резные перила, и верстовой столб у самого входа. Даже заботливо поставленное у коновязи корыто для лошадей Лизавете хотелось рассматривать – так красиво играли последние лучи солнца в его мирных водах!
– Лизавета! – она услышала крик отца, но даже не вздрогнула.
Краем сознания удивилась: почему она не подпрыгнула от неожиданности, почему не кинулась оправдываться? Такое равнодушие к отцовскому голосу было ей не свойственно, и все же она даже не подняла голову. Взгляд Лизаветы был прикован к воде, такой студеной, чистой и вкусной!
Она не задавалась вопросом, откуда знает, насколько свежа водица. Лизавета видела, чувствовала, как приятно будет опустить руки в корыто, плеснуть водой в лицо, быстро собрать капли с губ. Одной этой мысли было достаточно, чтобы колени подогнулись. Манящая гладь отразила ее зачарованное лицо.
– Лизавета! – крик повторился уже совсем близко, но она не слушала.
Тонкие пальцы коснулись воды.