Шон готовит на завтрак яичницу. Это одна из наших традиций. Райна непременно добавила бы ее в «список Шиллы» наряду с совместными походами на маникюр, если бы она составила такой список (а она может).
Меня будит не запах топленого жира, а звонок в дверь. Благодаря антидепрессантам я провалилась в глубокий сон без сновидений и, проснувшись, не понимаю, что происходит. Мои веки не хотят открываться, губы слиплись, словно я наелась клея. В дверь спальни стучатся, а затем просовывается голова Ванессы.
– Очень мило, – говорит она, как будто я должна была ждать ее, готовиться к ее приходу, убрать квартиру и одеться во все лучшее.
– Что ты тут делаешь? Сейчас… восемь утра, а я – безработная. Так что чеши отсюда, я спать хочу.
– Сегодня воскресенье, так что нет разницы, безработная ты или нет. И кажется, мы во имя работы над книгой собирались совершить свободное падение?
Я совсем забыла. Чтобы привлечь в наш город туристов, городской совет решил провести так называемое «свободное падение» с Бруклинского моста. На самом деле это был самый обыкновенный прыжок с тарзанки, только разрекламированный, и если бы кто-то из представителей администрации отправился на Сорок вторую улицу, он увидел бы массовое бегство туристов, а отнюдь не приток. Но тем не менее. Продюсеры шоу «Рискни» решили использовать это событие, чтобы объявить о книге; рассылать информационные бюллетени им было явно не по душе. Куда лучше сбросить писателя с моста. Ванесса попросила меня составить ей компанию, потому что испытывала ужас, оказавшись на высоте пятого этажа; но этот ужас не мог заставить ее отказаться от работы или чего-нибудь еще. Никогда не мог.
Я добавила свободное падение в список дел на сегодня, но не заглянула туда, потому что мой мозг был затуманен антидепрессантами. Я беру с тумбочки телефон.
Список дел на сегодня:
Прыжок с тарзанки ради книги Ванессы!!!
– Уфф, – ворчу я, – ладно. Хорошо. Я сейчас. Десять минут.
Она аккуратно закрывает дверь; я вытягиваюсь на кровати – спина болит, мысли невеселые. Потом сижу на краю матраса, пока наконец не нахожу в себе силы подняться, доплестись до ванной, почистить зубы, брызнуть себе водой в лицо, поднять с пола спортивные штаны и майку, которые валялись там с прошлой недели. Смотрю в зеркало – вид у меня помятый, бледный и вообще какой-то нечеловеческий, – но делать нечего, кроме как встречать новый день.
– Тебя уволили? – Этой фразой встречает меня Шон. Я уже лежала в отключке, когда они с Никки вернулись с бейсбола. Видимо, он опять уснул на диване. На нем до сих пор толстовка с логотипом Джитера[10]. Я сердито смотрю на Ванессу.
– Это ты ему рассказала?
– Я никому ничего не рассказывала. Я просто делаю свое дело. Ем яичницу, – она взмахивает вилкой в воздухе и с чрезмерным усердием вновь принимается за еду, словно подтверждая свои слова.
– Мне рассказал Никки. Но ведь ты сама собиралась мне все рассказать?
– Собиралась, – я пододвигаю к себе стул. Шон ставит тарелку как раз напротив моей, как по линии сборки. Каждое воскресенье, с тех пор как мы стали жить вместе, он готовит яичницу. Когда мы только-только поженились, он клал туда кусок ветчины, вырезанный в форме улыбки, а сверху – две маленькие клубничины, и утром меня встречал радостный смайлик. Теперь – я недоверчиво смотрю на яичницу – это просто яичница, и больше ничего. Но нужно быть благодарной уже за то, что он соблюдает наш воскресный ритуал, что не предпочел ему поздний завтрак в какой-нибудь новомодной кафешке Уильямсберга, не купил блинницу или не придумал что-нибудь еще; однако сейчас я чувствую все меньше благодарности, она понемногу медленно покидает меня, словно просачиваясь через ситечко.
– Как раз вчера и собиралась, – говорю я наконец. – Просто мы с тобой почти не общались наедине с тех пор, как это случилось. Но теперь ты и сам все знаешь. Ханна была под коксом, и мне пришлось без нее проводить встречу с «Надежными», и все прошло хуже некуда – я уже говорила; заказчиков потеряли, поэтому Ханну уволили, ну и меня уволили тоже. В общем, сам знаешь – свобода или смерть, Шон! Вот что главное! Свобода или смерть, мать твою!
Теперь настал мой черед запихнуть себе в рот огромный кусок яичницы, подавиться им и закатить глаза – чем не эффектный финал рассказа.
– Что ты хочешь этим сказать? Ты о чем вообще?
– Это все вселенная, черт бы ее побрал! – рычу я.
– Ладно. От меня-то ты чего хочешь?
Ванесса громко вздыхает; Шон сердито смотрит на меня.
– Почему ты разговариваешь со мной в таком тоне? Я ни в чем не виноват.
Я судорожно сглатываю и опускаю голову. Потом снова смотрю на Шона.
– Прости. Надо было сразу тебе сказать. И за тон тоже прости. Я уже поняла – на тебя бесполезно злиться. Злостью делу не поможешь.
Ванесса корчит рожицу, словно ей попался кислый грейпфрут.
– Я и не понял, что ты на меня злилась, – отвечает Шон. Остатки яичницы он кладет в пустую тарелку – для Никки, который, увидев их, наверняка расхохочется и потребует на завтрак поп-рокс со спрайтом. И мы, конечно, ему дадим и то и другое (желудок этого любителя восьмидесятых от такой пищи не взорвется, я смотрела в Гугле; так что нечего критиковать наши воспитательные методы).
– Думаю, нам пора, – говорит Ванесса. – Там надо быть к девяти, потому что в девять приедет операторская группа, а я еще должна накраситься – это довольно глупо, потому что я все равно не дам снимать крупным планом свое перекошенное лицо с выпученными глазами, – она встает со стула. – И зачем я только наелась яичницы? Еще, чего доброго, стошнит перед прыжком. Знаете, как это бывает, – все возвращается на круги своя.
– Подожди, – говорит Шон мне (а не Ванессе, которая чересчур проворно заталкивает в рот последние куски), – почему ты злишься-то?
– С каких пор ты увлекся гольфом? – Мой тон слишком откровенен и недостаточно дружелюбен для обычного разговора.
– Ну… не знаю. Я пробую новое… Недавно.
– А эта куртка! – Я указываю на мотоциклетную куртку, которая лежит на диване и которую я заметила только что. – Зачем она тебе? Разве программисты такое носят?
– О-о, она клаааасная, – Ванесса уже тянет к ней лапы. – Просто шикарная. По-настоящему ценная вещь. Она же от Варватоса! Сколько заплатил?
– Господи, Ванесса, ты можешь на минуту заткнуться? – говорю я и тут же начинаю извиняться: – Прости. Блин, я не хотела. Не знаю, что на меня сегодня нашло.
– Ладно, разбирайтесь без меня. А я без вас прыгну. Позвоните, когда закончите, – может, зайду на кофе.
Она быстро целует меня в щеку и убегает раньше, чем я успеваю попросить ее не оставлять меня одну. Мы с Шоном в кухне один на один. Он молча наливает себе еще кофе, добавляет немного молока, и еще немного, и еще, так что это начинает сводить меня с ума. А я не хочу, чтобы мой муж сводил меня с ума, я хочу Шиллу! Но тут я вспоминаю про «Виноград» и понимаю, что не только я перед ним виновата.
Он всыпает в кофе примерно полпакета подсластителя, размешивает, отхлебывает, вздыхает. Потом отрывает кусок пищевой пленки и бережно, как новорожденного младенца, заворачивает тарелку Никки. Наконец поворачивается ко мне и говорит:
– Так почему ты на меня злишься?
– Я на тебя не злюсь.
– Нет, злишься. Ты сама сказала – цитирую: «На тебя бесполезно злиться».
Я уже готова закричать: «Виноград!» – но тут у него звонит телефон.
– Да, – говорит он, сев на спинку дивана. – А, да? Ладно. Хорошо. Надолго?
Следует довольно длительная пауза.
– Угу. Ладно. Нет, нет, все хорошо. Я хочу сказать – мне надо поговорить с Уиллой, – он умолкает.
Я чувствую, как напряжение спадает. Я не могу сейчас обсуждать с Шоном «Виноград». Этот разговор может все подорвать и вывести на поверхность то, к чему я еще не готова. И к тому же ему надо со мной поговорить. Мои мысли замирают. Я стараюсь успокоиться – вдыхаю и выдыхаю, как учил Оливер, – и не могу даже представить, о чем Шон хочет поговорить со мной – о любовнице, о разводе? С кем он сейчас разговаривает? Пожалуйста, вселенная, не причиняй мне боль. Пожалуйста, пусть Шон не окажется таким же, как тот приятель Голдмана, который переспал с Кэндис, подругой Иззи.
Шон говорит в телефон:
– Мы все обсудим. Конечно, конечно. Да, я понял. Уверен, Уилла будет только рада.
Я позволяю себе вдохнуть чуть больше воздуха – вряд ли он скажет шлюшке, которую встретил в «Винограде», на игре в гольф или где-то там еще, что я этому только рада. Я смотрю на него, но он внимательно разглядывает вид из окна. Кто знает, что он видит на горизонте. Но точно не меня.
– Он еще спит, – говорит Шон. – Скажу, чтобы позвонил тебе, когда проснется.
Снова пауза.
– Хорошо. Береги себя. Да, я понимаю.
Он нажимает на кнопку и какое-то время разглядывает пол, потом вспоминает, что я сижу как на иголках, что мы собирались кое-что обсудить и многого еще не сказали друг другу.
– Это Аманда, – он медленно поднимается, словно во время разговора потянул спину. – Ты ведь не против, чтобы Никки еще немного пожил у нас? – Не глядя мне в глаза, он тянется за чашкой.
– Ну хорошо. А немного – это сколько?
– Гм… большую часть лета.
– Большую часть лета?
– Она получила ту должность, в Танзании. Вообще-то это классно. Будет менять мир к лучшему.
– Никто и не отрицает, – интересно, не хочет ли он сказать, что я-то не меняю мир к лучшему, возясь с этими подгузниками. Господи, как будто я не знаю, что глупее их ничего и придумать нельзя! Иначе бы я не писала Ванессе сообщения на встрече с деловыми партнерами. Индиана Джонс, страдающий недержанием, – сексуальнее не придумаешь!
– Ну, ты понимаешь, – говорит Шон. – Там небезопасно, и Никки с собой не возьмешь, а эта работа очень важна для нее, и потом, ведь он поживет тут только до августа!
– Целое лето, Шон! Я думала, мы хотим завести ребенка!
– Да ладно тебе, Уилла! Разве Никки нам помешает над этим работать?
– Знаешь что, – говорю я рассерженно, – что-то мне уже и не хочется никакого ребенка.
Неадекватная реакция на такой пустяк, согласна. Но я испытываю облегчение. Сказав это, я ощущаю, как тяжелый груз, давивший на меня изнутри, вдруг отпускает меня. Может быть, ДокторЭллен права. Может быть, не мешало бы мысленно перед ней извиниться. Может быть, кому-то из нас просто не суждено стать родителями, и если таков божественный замысел, может быть, мы просто должны ему следовать.
– Что? – возмущается Шон.
– Что слышал!
– Ты не хочешь ребенка?
– Мы снимаем этот вопрос с повестки дня! Все равно ничего не получается, как бы мы ни старались! Если я все еще не беременна, значит, это знак свыше!
– Откуда такие выводы? Из-за того, что Никки будет спать в гостевой комнате?
– Нет! – кричу я еще громче. Вдыхаю, выдыхаю через носовой канал, как показывал Оливер (он сказал – это называется пранаяма, и он лично знал йога, получавшего от нее оргазм). Чувствуя, как замедляется мой пульс, я медленно и тихо говорю: – Из-за… гольфа… и… бейсбола… и…
Я пытаюсь сказать, я знаю – нужно быть решительной и посмотреть правде в глаза… но я не могу. Отец сказал бы – виной всему мой рассудок, слишком напуганный, чтобы давать ход чему-то нежелательному; еще он сказал бы – все это не имеет значения, и если катастрофа должна произойти, она произойдет. Но я скажу – все гораздо проще: я не могу произнести вслух слово «Виноград», потому что трушу и боюсь разрушить статус-кво.
– Что за чушь, Уилла? – отвечает Шон на слишком высокой ноте. – Ты не хочешь ребенка, потому что я увлекся гольфом? Что все это значит? Мы решили завести ребенка. Мы договорились, что заведем его сейчас. Это часть нашего плана!
– Ну раз это часть плана, тогда, конечно, давай сейчас же заведем ребенка! А лучше близнецов! – от пранаямы никакой пользы. Оргазм? В самом деле? Нет уж, далай-лама, я не куплюсь на твои разводки.
Дверь гостевой комнаты открывается, и выплывает Никки – на голове настоящее воронье гнездо, тощие ноги нелепо торчат из семейных трусов.
– Что за хрень у вас творится, ребята?
– Нельзя говорить «хрень», – замечаю я. Он пожимает плечами.
– Это мне? – вопрошает он, заметив тарелку с яичницей. Шон кивает, и парнишка, усевшись на стул, снимает пленку и начинает копаться в тарелке. Шон понимает – это его шанс уклониться от разговора со мной.
– Звонила твоя мама… нам надо кое-что обсудить, чувак.
По-моему, Шон впервые на моей памяти назвал кого-то чуваком. Надеюсь, он понимает, каким идиотом выглядит со стороны. Я тут же злюсь на себя за эти мысли и стараюсь раз и навсегда выбросить их из головы; не хватало еще думать, что мой муж выглядит идиотом, не хватало вообще видеть в нем идиота.
– Валяй, фиг с ним, – говорит Никки.
– Фиг с ним, – говорю я.
– Фиг с ним, – повторяет Шон; это совсем не тот белый флаг, который я надеялась увидеть.
Я хватаю сумочку и бегу в коридор, потом к двери. Она хлопает за моей спиной, щелкает задвижка, и вот я уже жду, когда придет лифт и заберет меня отсюда, но вместе с тем пытаюсь набраться смелости, чтобы вернуться и попросить прощения. Считаю про себя до двадцати.
Если лифт придет раньше, чем я успею досчитать, я поеду к Ванессе. Если нет – вернусь домой.
Я не успеваю дойти даже до одиннадцати. Дверь открывается, и я вхожу в лифт. Вселенная дала мне знак. Я просто ее слушаюсь.
Таксист высаживает меня как раз у Бруклинского моста, на котором висит огромный баннер: «Рискни изменить свою жизнь». Жирные ярко-красные буквы смотрят на меня как неизбежность; пешеходы останавливаются, глазеют и, может быть, думают, смогут ли они рискнуть и начать новую жизнь. Возможно, все так просто, и девушка слева подумает – рискну! – и наконец встретит парня, который перезвонит ей после секса. Может быть, это ответ на все вопросы, и толстый парень рядом с девушкой подумает – рискну! – и перестанет уплетать эклеры после полуночи, и сбросит десять килограммов, которые, по его мнению, мешают ему жить.
Я всматриваюсь и тут же вижу Ванессу, готовую к прыжку. Она немного медлит, и я знаю – она старается побороть страх; потом закрывает глаза, считает до трех и бросается вниз. Я слышу ее визг, а потом вопль: «Черт возьми, это офигенно!» Я смотрю, как она летит, парит, плывет вниз. Толпа взрывается нестройными аплодисментами, Ванесса в ответ поднимает вверх кулак. Потом дергается и хохочет, как гиена.
Я стою и смотрю на нее; сердце колотится в моем горле, дыхание становится резким и прерывистым, и я начинаю плакать. Я завидую ее смелости, ее прыжку. Я завидую тому, чего никогда не смогу.
Когда Ванессу на канате тянут наверх, она видит меня, даже из положения вверх тормашками, и вопит:
– Уилла Чендлер-Голден! Теперь ты рискни!
И мы обе смеемся, потому что знаем – я не рискну.
Ванесса убеждает меня пойти домой пешком, хотя придется тащиться больше пяти миль, а июльская аномальная жара по-прежнему не спадает. Я насквозь промокла; закручиваю волосы в узел, оттягиваю майку, чтобы не липла к груди, но уже поздно; маленькие пятна пота просочились сквозь нее.
– Скажи Ханне, чтоб прыгнула с тарзанки. Ее мозг просто взорвется!
Мы идем через Чайна-таун, слишком уж оживленный для воскресного утра. В окнах висят цыплята гриль, продавцы торгуют поддельными сумочками, туристы толкаются и пихаются, расчищая себе путь. Ванесса почти парит, все еще находясь под действием адреналина от прыжка. Кто-то пытается всучить мне фальшивый «Ролекс»; в ответ я корчу рожу и говорю Ванессе:
– С чего это я буду убеждать Ханну прыгать с тарзанки? Я с ней, скорее всего, больше и не увижусь.
– Потому что это совсем как кокаин, только без вреда для здоровья. И почему ты так уверена? Никогда не знаешь, что ждет впереди. Не надо сжигать мосты.
– Лучше уж с них прыгать?
– Очень смело! – говорит она.
Мы движемся на север, от Маленькой Италии к Сохо – демографическая ситуация меняется с каждым кварталом. На углу Бродвея и Хаустон-стрит открылась новая студия йоги – «Йогаголики», и ее окружила толпа тощих женщин в черных капри и костюмах для фитнеса от «Лулулемон». Они надевают черные очки и строят планы на поздний завтрак. Мы с Ванессой останавливаемся за углом, бок о бок с этой стайкой; самая высокая и тощая из них говорит:
– Господи, разве Оливер не лучший в мире тренер? Я балдею от его пранаямы!
Загорается зеленый, и они движутся вперед, хихикая и сплетничая. Они кажутся счастливыми, но как знать – может быть, они все, как Райна, сидят на антидепрессантах.
– Странно, – говорю я. – Тренера по йоге зовут Оливер. Ты знаешь много тренеров по йоге, которых зовут Оливер?
– А твой брат разве не в Индии? Я читала его «Твиттер» на прошлой неделе…
– Самый знаменитый в мире тренер по йоге зависим от «Твиттера». Глупо, – замечаю я довольно злобно. Ванесса хмурит брови.