Райна согласна подвезти меня до ресторана. Ровно в шесть часов она заезжает за мной на своем «Кадиллаке», сажает меня на заднее сиденье, подает водителю знак ехать дальше. Потом, повернувшись, разглядывает меня.
– Пока ты не начала советовать мне сменить прическу или очистить кожу, сообщаю, что вчера меня уволили, – говорю я, пока мы стоим-едем-стоим-едем-стоим-едем по Третьей авеню.
– Клифф, поедем через парк, – говорит она водителю.
– Не рассказывай маме с папой, – добавляю я. Клифф слишком резко тормозит, и ремень безопасности впивается мне в ключицу.
– Неправда, я в жизни не критиковала твою прическу, – Райна улыбается, потом хмурится: – Тебя уволили? – Хотя она старается выразить сочувствие, ее брови слишком неподвижны. Я пристально смотрю на нее.
– Да, – сознается она. – Я вколола ботокс. Не рассказывай маме с папой.
– Мне бы не пришлось. Это же очеви…
– Заткнись, Уилла, – перебивает она, – пройдет.
– Извини.
– Хочешь, я расспрошу своих?
– Насчет ботокса?
– Насчет работы для тебя, Уилла. И хватит об этом. У меня четверо детей, им и семи еще нет, и я к тому же – одна из трех женщин нашей фирмы. Я не молодею. Ботокс – мой подарок самой себе.
– А я думала, подарок самой себе – твой тренер.
– И он тоже.
– Хм-м-м, – говорю я, – как нехорошо. А Джереми знает?
– Да заткнись ты уже. – Джип перед нами наконец вырывается вперед, и нам удается без остановок проехать два квартала. Потом она говорит, как будто все это время обдумывала свою реплику: – К тому же я уверена, что Николя – гей, – и вздыхает. – А что случилось с твоей работой? Может, тебе помочь?
– Случились подгузники для взрослых, вот что случилось.
– Че-го?
Я начинаю рассказывать о подгузниках, о сексуальности, о том, как писала сообщения Ванессе, потому что только Ванесса могла спасти ситуацию, но все это не имеет смысла, поскольку мобильник Райны пищит. Она бросает резкий взгляд на экран и отключает телефон.
– Джереми обещал, что справится со всеми четырьмя. Отлично справляется – с тем, чтобы засыпать меня глупыми вопросами. Милый муж, я уверена, что трусы Элоизы лежат в ящике с трусами Элоизы.
– А где же Глория?
– Я даю ей выходной по субботам. Два раза в месяц.
– Очень гуманно с твоей стороны.
– Господи, Уилла! Я и так все знаю. Я работающая молодая мама, дети которой все время с няней, я донельзя избалована, и как мне не стыдно, и все такое. Честное слово, я все понимаю! Но сегодня именно ты попросила меня подвезти тебя до ресторана, потому что твой супруг нарушил священный закон Шиллы.
Клифф смотрит в зеркало заднего вида, потом быстро отводит взгляд.
– Что за Шилла?
– Неужели ты не слышала? Так мы называем вас, ребята, – Шон и Уилла, получается Шилла. Вы же все делаете вместе, – она улыбается, понимая, что это довольно гадко, но вместе с тем достаточно верно.
– Шилла, – повторяю я. – Звучит как название эскимосского города где-нибудь на Аляске.
– Ну, все лучше Бранджелины.
– Мы могли бы стать Бранджелиной.
– Ну нет, ты не Энджи, – говорит она, но вовремя останавливается. – Ладно, прости, я просто завидую. Ты могла бы быть на месте Энджи.
Мы обе знаем, что я не могла бы быть на месте Энджи, но все равно это очень мило с ее стороны.
– Не поняла, а чему ты завидуешь?
– Тому, что вы, ребята, постоянно вместе. Помнишь, год назад или около того мы с тобой собрались пойти на маникюр, а Шон увязался с нами, потому что ему было совершенно нечем заняться в воскресный день?
– Да уж, если так смотреть на вещи – все довольно печально.
Почему он тогда потащился с нами? Потому что не нашлось занятия получше?
– Ну что ты, это очень мило. Так мило, что порой тошнит. – Райна смеется, потом, задумавшись, рассматривает свой маникюр. – Знаешь, когда Джереми в последний раз добровольно соглашался провести со мной время?
– Не говори так, – прошу я. – Он любит тебя. И к тому же сегодня Шона с нами нет, значит, мы не постоянно вместе.
Потому что у него много дел в баре «Виноград». Потому что он слишком устал, чтобы целоваться со мной в Hop Lee в ожидании роллов!
Мы стоим на светофоре; пробка кажется бесконечной, таксисты сигналят, пешеходы мечутся, лавируя между машинами и не обращая внимания на пешеходные дорожки, переходы и какие бы то ни было правила дорожного движения.
Я опускаю оконное стекло и кричу:
– Для кого правила придумали?
Сердитая девица лет двадцати с хвостиком, оторвавшись от дрянного журнальчика, который читает на ходу, показывает мне средний палец. Залившись краской, я тут же поднимаю стекло.
– Не знаю, зачем я это сделала, – мычу я.
– Не важно, – Райна вздыхает, – постарайся не скандалить. В моей жизни и без того достаточно дерьма. В твоей хотя бы есть Шилла.
– Прости, что раскритиковала твой ботокс, – говорю я, отчасти потому что мне и впрямь стыдно, отчасти потому, что я не люблю спорить. – Веду себя как стерва. Но это все потому, что меня уволили, и потому, что у Шона не то кризис среднего возраста, не то роман, и потому, что меня посещают странные фантазии о Теодоре Брэкстоне…
Я замолкаю. Клифф включает радио, чтобы заполнить неловкую паузу, и начинает играть какой-то отупляющий хип-хоп: бас ревет, слова не разобрать. Райна качает головой в такт – она наверняка слышала эту песню где-нибудь на фитнесе – и роется в кошельке.
– Вот, держи, – она протягивает мне пилюлю.
– Что это?
– Антидепрессант[9]. – Еще одна таблетка торчит у нее изо рта.
– Ты принимаешь таблетки?
– Господи, Уилла, уже давно, – она чешет переносицу. – Ты обо всем узнаешь последней.
Родители ждут нас в ресторане «Времена года». Я увидела их раньше, чем они нас: мама вытирает платочком уголки рта, отец изучает меню так внимательно, словно в первый раз его видит. Антидепрессант отупил меня, снял напряжение, и хотя я все еще слегка ощущаю – что я ощущаю? тревогу? напряжение? желание получить похвалу от отца? – все эти эмоции не волнуют меня, словно у меня против них иммунитет.
Мама машет мне рукой, потом замечает за моей спиной Райну, и ее улыбка из дружелюбной становится счастливой. Старшая дочь. Любимица. И я, дочь, которая должна была быть сыном.
Мы пробираемся сквозь толпу, мама встает и, сжав ладонями щеки Райны, крепко целует ее в одну, потом в другую.
– Вот так сюрприз! Явились оба ребенка!
– Вообще-то у тебя их трое, – напоминаю я. Официант пододвигает мне стул, и я сажусь.
– Ах да, Оливер… но о его жизни можно узнать разве что из этого, как его там… свитера.
– «Твиттера», – уточняю я.
– А, да, да! – мама реагирует слишком уж бурно.
– Привет, девочки, – отец целует мне руку. – Райна, что привело тебя сюда? Я думал, ты готовишься к заседанию.
– Шон с Никки пошли на бейсбол, – начинаю я, – выяснилось в последнюю минуту…
– Да, у меня заседание, но я нашла время, – перебивает меня Райна. Отец жестом подзывает официанта.
– Вот и хорошо, – говорит он. – Мы хотели обсудить с тобой кое-что личное.
– А со мной? – спрашиваю я. То ли мои мозги медленно соображают из-за антидепрессанта, то ли отец намеренно подчеркивает, что рад только Райне.
– С нашими детьми, – говорит мама и поджимает губы; морщинки над ними пачкаются ярко-красной помадой. Она выглядит усталой и гораздо более замученной, чем в нашу предыдущую встречу, которая состоялась всего месяц назад в этом же самом ресторане за этим же самым столом.
– Кто-то из вас умирает? – задает Райна насущный вопрос. Я уверена – она подсела на эти пилюли, они вошли у нее в привычку, как конфетка, как бокал белого вина. Взгляд у нее осмысленный, но она спокойна, во всяком случае, спокойнее, чем обычно.
– Никто из нас не умирает, – отвечает мама, вертя в руках вилку и не глядя на нас.
– Давайте сделаем заказ, – предлагает отец, – я ужасно проголодался. Целый день на Си-эн-эн, а их зеленая комната – на любителя.
– Как ты изящно сейчас выпендрился, – замечает Райна.
– Что? – Мама явно смущена. – Как ты сказала?
– Забудь, – говорит Райна.
– Не смей разговаривать со мной в таком тоне, юная леди, – рявкает отец. – Не знаю и знать не хочу, что значит «выпендрился», – он поднимает и опускает пальцы, показывая кавычки. Мне это кажется странным, словно отец строит из себя тинейджера, но потом я вспоминаю, что он просто любит ставить кавычки где ни попадя; он всегда так поступал, переписывая чужие рассказы. Он продолжает:
– В Бирме сегодня было землетрясение, многие расстались с жизнью, так что всем было не до меня. Я только и выступал в перерывах между новостями.
– Понимаю, папочка, – говорит Райна, чтобы его успокоить. Официант как раз принес вино, она берет бокал и делает большой глоток, давая понять – ее реплика закончена.
Я улыбаюсь перекошенной улыбкой, словно жертва лоботомии. Я уже и забыла, какой энергичной может быть Райна, которая в свое время отказалась верить в пророчества отца, которая смогла найти свой путь, приведший ее в юридический вуз; а потом она утонула в работе, воспитании двоих детей, воспитании четверых детей, благотворительности, «кадиллаках», и вот теперь уже нянечка безвылазно живет у них в доме, пока Райна ищет того, чего ищут все работающие мамы, – баланса. Да, и прибавьте к этому зависимость от таблеток. Но зато папочка не запудрил ей мозги, а значит, она поистине уникум. Если не считать за людей апелляционную комиссию, присуждавшую Нобелевскую премию, – а мой отец их за людей не считает, – а также Пенджаба Шарма.
– Слушайте, если кто-то из вас умирает, скажите лучше сейчас, – говорю я. Мои веки отяжелели, голова, наоборот, стала слишком легкой. Такая затуманенность сознания не так уж и плоха. Я думаю о Теодоре – наверное, стоило ответить ему на сообщение. Я хотела довериться своей интуиции, но сложность состояла в том, что я вообще разучилась себе доверять. Я всегда во всем сомневалась, и, хотя учитывала свою точку зрения как одну из возможных, никогда всерьез ее не рассматривала. Мой мозг был постоянно не в ладах сам с собой; виной тому было отчасти отцовское воспитание, отчасти паралич воли, мешавший мне идти против его философии.
Теодор знал об этом – потому что он вообще хорошо меня знал, хотя та женщина, которой я была в двадцать пять, сильно отличалась от меня нынешней, поэтому сейчас нельзя сказать, что он хорошо меня знает, – ведь прошло семь лет. Целая жизнь. Для собаки, например, полжизни.
Я закрываю глаза и слушаю стук вилок по тарелкам, отдаленные разговоры, звуки фортепиано, тихо плывущие над шумом голосов, и внезапно осознаю, что хотя я вышла замуж, и пять лет проработала в агентстве, и сменила квартиру, и стала тетей, и сделала целую кучу тестов на беременность, но, в сущности, я по-прежнему сижу с родителями в том же самом ресторане, что и всегда, и Райна все так же пререкается с ними, и отец все так же страдает манией величия, и мама по-прежнему это поощряет, а Шилла (это название нравится мне все больше), по большому счету, очень непрочный союз. Я понимаю, что, в общем-то, ничего не изменилось. Кем я была в двадцать пять, тем и осталась.
Мой отец всегда говорил: люди не меняются. Если по моим тридцати двум годам можно сделать такой вывод – он прав. Вот черт.
Я открываю глаза и вижу, как мама расстилает на коленях салфетку, а потом убирает ее.
– Давайте наслаждаться морским окунем, – говорит она. Я бы и рада наслаждаться морским окунем, но Райну скрутило, как штопор.
Так что я говорю:
– Мы не можем наслаждаться морским окунем, когда кто-то из вас умирает.
– Если бы кто-то из нас умирал, – отвечает отец, – надеюсь, вы бы к этому отнеслись серьезнее, чем сейчас. Даже учитывая тот факт, – тут он не может удержаться, – что так было бы назначено судьбой. Надеюсь, вы знаете, что если бы вашей матери или мне суждено было бы умереть, я не стал бы поднимать шумиху.
Мышцы челюсти Райны напрягаются, она клонит голову набок, и я отчетливо слышу: чпок!
– Тогда что случилось? – говорит она. – Узнаю – и буду наслаждаться морским окунем.
Мама откашливается, снова поджимает губы. Смотрит на отца, потом отводит взгляд – от него помощи никакой (разумеется).
– Я как раз и хотела сказать, – мама делает большой глоток вина, прежде чем продолжить. – У отца был… тяжелый год. Из-за Нобелевки…
– Папа, но ты же понимаешь – есть вещи и похуже, чем оказаться в списке кандидатов на Нобелевку? – спрашивает Райна.
– Его сильно ранило это событие, – перебивает мама. – И потом еще охранный ордер…
– Пенджаб не имел права! Претензии не принимаются! – кричит отец; изо рта у него вылетает кусок хлеба и бесцеремонно приземляется в мое блюдце, прямо в оливковое масло. Мама дергается в сторону, я пододвигаю блюдце поближе к середине стола.
– Так вот, из-за всех этих перипетий ваш отец пришел к некоторым решениям. Я не то чтобы с ними согласна, но… ну вы понимаете, – мама машет рукой, будто этот жест все объясняет. Хотя… все объясняет фраза «ну, вы понимаете», эвфемизм ничем не хуже прочих, существующих в любой семье. Отец отхаркивает слизь и выдает:
– Она пытается объяснить вам, что я намереваюсь завести любовницу.
От неожиданности Райна выплевывает вино обратно в бокал. И даже я, хотя моя голова мутная и соображает туго, ощущаю, как расширились мои глаза и вытянулось лицо.
– Господи, папа! – Райна опускает голову, закрывает лицо руками. – Ты серьезно? Господи Иисусе!
– Хорошо, что я не заказала окуня, – говорю я.
– Ну, девочки, будем откровенны, – предлагает мама, словно считает своим долгом защитить отца, словно, прожив с ним сорок лет, не сделала ему тем самым лучший подарок из всех. – Мы с папой женаты уже очень долго, и вполне нормально рассмотреть другие варианты. К тому же он объяснил мне все это с весьма разумной точки зрения, и теперь я тоже подумываю завести любовника!
Официант, намеренный принять наш заказ, внезапно останавливается, а затем поворачивается к соседнему столику.
– Мама! – вопит Райна. – О боже!
– Детка, тебе почти сорок. Мне кажется, тебе уже можно рассказать правду.
Райна лезет в сумочку за мобильным.
– Я должна идти к детям. Простите. И мне еще далеко до сорока.
Она резко встает и выходит; мы все молча провожаем ее взглядом.
– Она всегда была грубой. Не то что ты, Уилла, – говорит отец, не отводя взгляда от Райны, пока она не скрывается за дверью коридора. Вот что он имеет в виду: она никогда не могла понять его образ мысли, следовательно, она никогда не любила его так, как я.
– Перестаньте, прошу вас, – я слышать всего этого не могу. Ни один мускул не дрогнул на лице отца, но я вижу, как дергается жилка на его шее.
– Уилла, – мама накрывает мою ладонь своей.
– Мама, – отвечаю я, и внезапно мои глаза закрываются.
Она придвигается поближе; я чувствую аромат ее духов «Шанель», запах детства, и ощущаю некое подобие ностальгии, а потом она говорит:
– Не грусти. После сорока лет, проведенных вместе, это такое облегчение!