На заднем сиденье Элин рассматривала сквозь слезы татуировку в виде птицы у себя на пальце. Она погладила изображение птички. Среди жителей ее деревни было распространено поверье, что потеря обручального кольца грозила супругам расставанием. Поэтому в деревне ходили слухи, что молодые Элиас и Элин, чтобы не разлучаться, отказались носить кольца. Дядя Элин обронил где-то свое кольцо и через месяц развелся. А татуировка остается навсегда, ее невозможно потерять. Элиас и Элин открыли изумленным гостям на своей свадьбе, что сделали татуировки на безымянных пальцах и не будут носить привычных колец, но не по этой причине. Их тайна заключалась в том, что они познакомились благодаря птице, поэтому выбрали ее символом своей любви.
Пятнадцать лет прошло со дня их знакомства. Ей только исполнилось двадцать, она шла из долины в свою деревню, что располагалась на склоне горы, и вдруг остановилась, заметив на дороге кеклика, попавшего в расставленные у дерева силки. Птица билась, но разноцветные плетеные веревочки прочно удерживали лапки. Элин слышала от местных жителей, что охотники считают большой удачей поймать кеклика и что красота этой птицы – ее же проклятие, поэтому волей эти птички наслаждаются недолго и очень быстро оказываются в клетке. В окрестностях ее деревни этих птиц водилось видимо-невидимо, так как жители их не ловили и не употребляли в пищу. Наоборот, они завели обычай раз в год сжигать пустые клетки и водить вокруг костра хоровод. Устраивая праздник птиц, они давали пернатым знак, что здесь им ничего не угрожает. Деревенские думали, что птицы не покинут эти места и будут садиться к ним на подоконники, предсказывая хозяевам скорые вести. Люди сжигали клетки как олицетворение зла в надежде, что птицы принесут им лишь добрые новости. Даже в своем танце они подражали полету стаи, выстраиваясь косяком. Птицы не сразу слетались к местному источнику. Сначала появлялась одна, осторожно пила и приглядывалась, выжидая. Если убеждалась, что охотников нет, давала стае знак своим квохтаньем, что на водопое безопасно. Эти птицы были чем-то даже похожи на жителей деревни – бесхитростные, но гордые. Если пуля стрелка пробивала кеклика, он взымал ввысь и стремился наверх, истекая кровью, а с последней ее каплей падал. Если охотник несмертельно ранил кеклика, птица корчилась от боли, и ее страдания напоминали танец. В деревне Элин его так и называли – «танец боли» – и исполняли его под грустную музыку, изображая мучения птицы.
В домах местных жителей много чего не хватало, но никогда у них не было недостатка в наигрышах свирели, барабанной дроби и звуках танбура. Хотя бы один инструмент в доме да был, иначе как жить без музыки и песен, которые передаются от отца к сыну? Большинство безграмотно, школа слишком далеко, но все – стар и мал, мужчины и женщины – умели петь и играть на каком-нибудь инструменте. На заходе солнца они собирались, расставляли свечи, зажигали их и заводили свои песни. Когда кто-то умирал, чья-то одинокая свирель насвистывала грустную мелодию. Другим их увлечением было рассказывать сказки, будь то интересные случаи из жизни или выдуманные истории. Зачинали они всегда словами «Было ли то, не было». И надо сказать, что некоторые реальные истории оказывались более волшебными, чем вымышленные.
Для Элин, как и для всех в деревне, привычным делом было наблюдать копошащихся близ смоковниц кекликов. Но первый раз она увидела птицу, угодившую в силки. Элин выронила вязанку сушняка, которую несла, и бросилась высвобождать пленницу. Птица сначала нахохлилась, захлопала крыльями, потом прильнула к руке Элин, словно благодаря. Как только Элин сдернула веревки, птица проделала несколько неуклюжих шажков. Элин погладила ее, кеклик расправил крылья и взмыл. В этот момент Элин вздрогнула, так как за спиной раздался сердитый возглас:
– Эй, ты! Что ты там делаешь?
Элин обернулась и увидела бегущего в ее сторону молодого человека.
– Да ты знаешь, что наделала?
Элин не отвечала.
– Я битый час ждал, пока она попадется. И когда наконец это произошло, ты просто так ее выпустила?
– Я не знала, что это твоя птица. Она была полужива, грех-то какой. А если у нее птенцы? Кто их будет кормить? Ты подумал?
Элин сама не знала, зачем она это выпалила, и не думала, что ее слова так подействуют на впечатлительного молодого человека, но он сначала показался обескураженным, затем внимательно с грустью посмотрел на Элин и отвел взгляд на холмы, утопающие в зелени, а когда снова взглянул на нее, его глаза были полны слез.
Он отошел в сторону и, обхватив голову руками, сел прямо на землю под смоковницей. Элин присела рядом. От смущения она не знала, что и сказать. Рассудив, что ему лучше побыть одному и выплакаться, она подобрала свою вязанку и направилась, куда шла. Метров через двадцать она остановилась и поглядела назад: молодой человек оставался на том же месте, будто вместо птицы сам попал в силки. После минутных колебаний она вернулась.
Когда он поднялся, утерев слезы, она была так же сильно рада это видеть, как обретшую свободу, взмывающую в небо птицу.
– У меня жена умерла недавно. И оставила маленького ребенка. Ее не стало, когда еще кормила его. Поэтому твои слова – что соль на кровоточащую рану.
– Ах! Мои соболезнования. Печальная история.
Элин снова выронила вязанку. Он поднял ее со словами:
– Давай помогу! Куда тебе?
– Спасибо. Но я живу далеко. На той горе, – ответила она и показала рукой.
– Ничего! Буду признателен, если на вершине мне подадут стакан воды.
– Можем угостить айраном.
Он кивнул, и она заметила, что в глазах его еще блестят слезы.
Уже час они шагали по неровной горной дороге. Элин привыкла спускаться и подниматься. Она выгоняла овец на выпас со своей подругой Аминой, носила воду, собирала сухие ветки. Но сегодня она шла налегке. Они взбирались в гору, скалистую и грубую, но привычно-близкую, как морщины на лице родных стариков. Через полкилометра, запыхавшись, молодой человек проговорил:
– Подумать только, здесь еще что-то выращивают!
Элин остановилась у куста помидоров, растущего у обочины, сорвала алый плод и протянула его:
– Хочешь?
Он положил вязанку на камень, взял помидор из ее рук и предложил:
– Может, устроим привал?
Они присели на большой плоский выступ. Сбоку от него из расщелины пробивались молодые деревца.
– Мне всегда видно эту гору, но не думал, что однажды на нее поднимусь.
– Ты издалека?
– Из Мосула. Элиас меня зовут.
Элин зычно свистнула вместо того, чтобы, как ожидал Элиас, назвать свое имя в ответ. Она пояснила вздрогнувшему Элиасу, что так она дает своей семье знать, что идет с гостем. Она привстала и свистнула еще раз. В этот момент откуда ни возьмись выползла крупная змея и обвила ствол деревца прямо перед ними.
Элиас резко потянул Элин за руку:
– Берегись!
– Не бойся! – ответила Элин. – Я возьму эту змею домой. Это хорошая примета!
Не успела она сделать шаг, как Элиас вскрикнул:
– Нет! Ради Бога! Это опасно. Как страшно!
Через секунду он пожалел о вырвавшихся у него словах.
– По правде говоря, я не боюсь змей. Просто не знаю, как себя вести при встрече с ними. Никогда не видел змей вживую.
Элин улыбнулась.
– В нашей деревне еще увидишь. Они не причинят тебе вреда. Они безобидные.
Когда до деревни оставалось всего ничего, Элин приложила пальцы к губам и снова свистнула, и через считаные секунды в ответ раздался еще более громкий свист.
– Это отец. Он приветствует тебя.
Элиас признался, что он первый раз в этой местности, приходит только на равнину ловить кекликов, чтобы продать их в Мосуле. Это его дополнительный доход. А так он пишет статьи в журналы. За них не всегда платят, и тогда он идет охотиться на птиц. «Мне и в голову не приходило, что на горе кто-то живет», – сказал он и шатнулся в сторону, заметив у ствола дерева еще одну змею.
Они ускорили шаг, так как преодолели перевал и теперь устремлялись в долину, которая неожиданно расстелилась перед ними гигантским зеленым ковром. Деревня располагалась за его дальним краем. Здесь издавна жило племя Хали́ки. Никто в точности не знал его истории, как и возраста растущих здесь старых деревьев. За столетия в мире произошли разительные перемены, но не в Халики. По крайней мере, когда летом 1999 года Элиас переступил порог их дома, там не было ни интернета, ни телефона, ни даже электричества. Воду носили в бурдюках из источников, бивших повсюду. Элиас понимал, что в деревне жизнь устроена по-простому, но был поражен, насколько она была первобытная в долине Халики. Их уклад показался ему фантастичным, когда весь остальной мир гудел, стремительно приближаясь к концу двадцатого века.
Новости до них доходили скудно. Обычно в деревне узнавали о том, что происходит в мире, от кого-то, кто, как Элиас, наведывался из города. Когда являлся гость, местные обязательно свистели, приглашая всех поздороваться с пришлым человеком и услышать от него, будто он был диктором на радио, последние новости. Узнав, что творится на свете, они возвращались к своим делам: пасти скот, ремесленничать и заботиться друг о друге. Если замечали, что в каком-то доме не горит огонь в печи, то спешили туда поделиться хлебом. Ведь если не пекут, значит, сегодня вечером здесь остались без муки.
Отметив про себя, что в доме нет ни телевизора, ни радио, Элиас задумался: они пребывают в таком прекрасном расположении духа, потому что не смотрят плохие новости и не ведают, какие беды сотрясают мир, или потому что ведут такой расслабленный образ жизни? Они просыпаются не от дребезжания будильника, а под птичьи трели. У них нет расписаний и нет замков на дверях. Двери они оставляют распахнутыми для солнца и гостей. Даже война, охватившая страну, не затронула долину Халики и осталась для них просто новостью, пришедшей издалека. Жители, слышав о войне, лишь ударяли ладонью о ладонь, горестно и осуждающе качая головой. Здесь нет полиции и нет сигнализаций, нет тюрьмы и выхлопных газов. Дети бегают по улице, и никто из родителей не боится, что ребенок потеряется или пропадет. Здесь нет чужаков. Да и секретов в деревне друг от друга не было. Про всех всё знали на этом спрятанном далеко от зла и прелестей мира клочке земли.
На грубо склоченном из досок столе в углу просторной гостиной лежала свирель. Это первое, что заметил Элиас, войдя в дом Элин. Как только Элиас появился в дверном проеме, отец Элин встретил его как близкого родственника – поцелуями в обе щеки. Мать Элин протянула ему руку для рукопожатия, а он поцеловал ее, как это принято в деревне в знак почитания старших. Его пригласили сесть на пол, точнее, на сшитое из лоскутов толстое цветастое покрывало, выделяющееся среди других ковриков в доме, которые все были светло-бежевыми. Элиас сбросил обувь у двери и присел. Перед ним на стене оказалась вышитая нитками картина в рамке, на которой люди воздевали руки к небу, усеянному разного размера звездочками. Элиас не знал тогда еще, что это работа Элин и что она обучалась этому рукоделию. Она была их тех немногих девушек в деревне, кто ходил в школу. Дорога до ближайшей к Халики школы занимала четыре часа. Три часа уходило на спуск пешком на равнину, а затем час на машине до поселка, где была школа. Это дядя Мурад предложил определить Элин и Азада в школу, в которой он сам преподавал. Сначала мать Элин противилась, так как путь был неблизкий и дети успевали бы только к концу занятий. Но дядя Мурад убедил ее. Можно три дня посещать уроки, а остальные дни только выполнять домашние задания, что разрешалось ученикам из отдаленных районов. На три будних дня пусть остаются у него, будут больше проводить времени с бабушкой и дедом.
Элин любила не столько школу, сколько саму дорогу до нее во всех подробностях. Их путешествие начиналось на рассвете, когда они с Азадом усаживались на спину осла и тот спускал их с горы. А там их на своем пикапе поджидал дядюшка Мурад. Элин с Азадом забирались в открытый кузов. Машина с ревом трогалась с места, и они, подскакивая на кочках, оставляли позади одно здание за другим и хохотали, когда кто-либо из них опрокидывался назад или плюхался вперед, не удержавшись. После уроков дед выдавал им сладости, а бабушка при этом приговаривала: «Смотри, наедятся сладкого, потом обедать не будут». Дед научил Элин играть в кункен[14], и она оставалась с ним сидеть дома, а Азад с дядей выходили на прогулку. Закончив начальную школу, они не продолжили образование, но Элин не бросила живопись и достигла в ней определенных успехов. Ее картины и вышивки нашли своих почитателей среди местных жителей.
Элиас как раз рассматривал ее работу на стене, когда Элин подала ему таз с водой, чтобы вымыть руки и ополоснуть лицо. Она указала ему рукой, где будет удобнее, и он уселся на лавочку. Элиас вытянул ладони, она плеснула воды, и он вытерся поданным ему белым полотенцем. Тогда отец Элин пронзительно свистнул и, повернувшись к Элиасу, сообщил:
– Я объявил о том, что сегодня будет торжество. С вами придут поздороваться соседи.
– Это большая честь. Но я не хотел бы причинять вам неудобство. Да и поздно возвращаться будет, я дороги не увижу, – отозвался Элиас.
– Но у нас всегда соседи собираются, когда принимаем гостя. Здесь любят такие посиделки. Мы рассчитывали, что вы заночуете здесь. Не стоит подвергать себя опасностям на ночной дороге. Разумнее спускаться после восхода. Да и утро вечера мудренее, как говорится. А день глазастее.
– Боюсь, сестра моя поднимет переполох. Я оставил с ней сына и сказал, что сегодня же заберу. Я рад был бы остаться у вас, но… Лучше мне вернуться сегодня домой, а к вам я зайду завтра или через день.
– Тогда уж через три. Как раз у нас будет праздник птиц, – пригласил его отец Элин. – Посмотрите, как мы его отмечаем, сжигая клетки. Вы заметили по дороге, сколько здесь водится птиц? Они обитают по соседству с людьми и летают очень низко. Только вот являются сюда время от времени охотники из города и соседних поселков да ставят силки.
Опустивший глаза Элиас украдкой бросил взгляд на Элин. Она тоже потупила взор.
Из кухни ее позвала мать: «Элин! Подойди сюда!» Так Элиас узнал, как ее зовут, и его охватила необъяснимая радость. Элин вернулась из кухни с подносом, на котором принесла айран и пирожки с инжирным джемом.
– Ничего в жизни вкуснее не пробовал, – проговорил Элиас, присев с ними и надкусив пирожок.
Услышав похвалу, Рамзи́я, мать Элин, приосанилась:
– Я сама пекла! Из Синджара ко мне каждый месяц торговец наведывается, заказывает горы выпечки, потом продает на рынке в городе.
– И в Багдаде даже продает, и в Мосуле! – добавил Шаммо, отец Элин.
– Теперь буду их искать на рынке в Мосуле, есть и вас вспоминать, – сказал Элиас и посмотрел на Элин, сидевшую между родителей. Он встал и засобирался.
– Секундочку! – остановил его Шаммо и поспешил на кухню.
Элин улыбнулась Элиасу и тоже встала. Она была копия матери, только в современном образе. Она не носила белую повязку на голове и широкое платье, перехваченное на талии льняным поясом. На ней была юбка и рубашка из хлопка. Волнистые волосы кофейного оттенка спадали прядями на плечи. Среднего роста, как и мать, но стройнее.
Шаммо вынес два больших пакета – в одном пирожки с джемом и заплетенный в косу высушенный инжир, в другом – большой пирог в форме птицы с инжирной начинкой.
– Спасибо! – поблагодарил Элиас.
– Всегда пожалуйста!
– Отец! Тяжело будет ему нести все это, – вмешалась Элин.
Шаммо озадачился, потом, воскликнув «Есть решение!», выбежал из дома. Его не было несколько минут, и вернулся он с ослом.
– О, это животное знает дорогу. Он не раз уже отвозил наших гостей, а потом сам возвращался в деревню. Мы его нагрузим, а внизу отвяжите пакеты и отпустите его, он сам добредет.
Уже усевшись на осла, Элиас помахал им на прощание:
– До свидания!
– Всегда рады!
Жители Халики никогда не говорят «До свидания!», только «Приветствуем!» и «Всегда рады!».