Скорей в тайгу – трубят рога,
И ночью сон тебе приснился:
Качая ель, летит кухта
И соболь в россыпи забился.
Преддипломную практику в начале пятого курса все студенты-охотоведы называли промысловой. Ждали её как нечто особенное и важное в своей студенческой жизни. С августа на полгода уезжали в свои заветные таёжные уголки и зарабатывали там хорошие деньги, собирая грибы, ягоду, заготавливая рыбу или икру на Дальнем Востоке, мясо северного оленя на Таймыре, Чукотке и в Магадане, а с середины октября начиналось самое главное – время пушного промысла. После собирался материал для дипломных работ в конторах, где они часто договаривались, чтобы им присылали вызов на работу, если, конечно, удавалось заинтересовать своими способностями руководство промыслового хозяйства. Лёшка снова решил ехать вместе с Сашкой в Мензу. Работать охотоведом там, после института, ему, честно говоря, не хотелось, а вот поохотиться да ещё и на участке вдруг уволившегося и переехавшего в родной Чикой Толика Карпова, желание было огромным. Сашка сказал, что уже договорился с Серёгой Молоковым, выпускником их факультета, который недавно устроился туда на работу, чтобы тот дал им возможность поохотиться до Нового года на ключе Кирилловском – участке Анатолия. Толик им ещё на учетах хвастался, что добывал там по пятьдесят-шестьдесят соболей, да и белок немало, когда двести, когда больше пятисот. Соболя первого сорта, то есть самого тёмного и без дефектов, тогда принимали по двести рублей за головку, а белку по четыре рубля двадцать копеек, почти два килограмма докторской колбасы или четыре обеда в институтской столовой. Сделав свою нехитрую калькуляцию, они решили, что легко заработают по несколько тысяч.
Лёшка вырастил себе охотничью лайку по кличке Флинт – кобеля ярко-рыжей масти. Крутохвостого, с идеальным на первый взгляд экстерьером. Он взял его щенком у своего товарища-старшекурсника Андрея Сульдженко из помета его породистой, очень красивой, белой восточносибирской лайки. Но где-то, видно, стрельнул в её генеалогическом древе дефект, быть может, от когда-то случайно заскочившего во двор соседского Бобика – у щенка не встали уши, из-за чего весь его экстерьер оказался никчёмным, как дворняжке родословная на восемь листов. И чем больше Лёшка массировал их, цеплял лейкопластырь и всякие держатели, тем больше они опускались, становясь в конце концов похожими на уши спаниеля. Однако белку он искал исправно, правда, лаял чересчур азартно, высоко подпрыгивая, грыз кору на деревьях, часто не слыша по своей лопоухости, что та уже перескочила на соседнее дерево и ушла верхом. Но Лёша считал, что это не так страшно, он был уверен, что его кобель обязательно будет работать по соболю, мать-то с отцом «рабочие», как говорил Андрюха…
Приехал Лёшка в Мензу в первых числах октября, уже побывав с тремя однокурсниками в Верхоленской тайге, на реке Тутуре, на заготовке кедрового ореха. Сашка с ними ехать не пожелал и ждал Лёшу на месте, целыми днями пропадая на реке, где удил ленков и хариусов. Лёшка, увидав в сарае дядьки три сорокалитровых бидона, заполненных солёной рыбой, не удержался и спросил:
– Тебе куда её столько, продавать, что ли, будешь?
– Не, у нас все родственники рыбу любят, через месяц уже спрашивать будут, где б ещё хвостик найти!
– Дак так её небось всю выловить можно?
– Каво ты? Всю жизнь, сколь себя помню, как рыба скатывается, по столь и ловили.
– Ну в общем-то ни сетью, ни неводом же?! Всю, наверное, не выцарапаешь…
– На наш век хватит! Поехали завтра вместе, ещё денёк порыбачим? Что поймаем, с собой на белковьё возьмем, а уж послезавтра собираться в тайгу начнем? – хитро прищурив глаза, спросил Санька.
– Так у меня ни снастей, ни спиннинга нет, ты же не сказал, что можно будет рыбачить.
– Мушек я накрутил, дам тебе парочку, удочку из талины сделаем, наплыв с винной пробки, грузило из свинцовой пластины! Это тебе не город, здесь все так рыбачат!
– А на чем поедем?
– Коня у дядьки возьмем, на нём и поедем!
– На одном, что ли?
– У него конь мощный – троих в седле выдюжит!
Приготовив нехитрую снасть и проверив её в кадушке наполненной водой, Санька уложил в сумы большие полиэтиленовые мешки под рыбу, соль, котелок и пакетик с продуктами.
Утром он разбудил Лёшку с первыми петухами, затопил печь, поставил на неё чайник. Наскоро позавтракав, выехали с восходом солнца. Ночью был заморозок и под копытами коня с хрустом ломался тонкий ледок, покрывший частые лужи на дороге. Над забайкальской тайгой медленно вставало большое ярко-оранжевое солнце, кусты покрывались влагой от тающей изморози. После получаса езды они пересекли вброд реку и ещё минут через пятнадцать остановились. Санька распряг коня и привязал его за кончик узды верёвкой, другим концом к толстой березе на луговине. Затем зашел в кусты и вытащил припрятанное им длинное удилище из прямой прогонистой сосенки и, расправив голяшки болотных сапог, забрел в реку. На границе воды с берегом стояла корочка тоненького, хрустально-прозрачного гладкого припоя льда. Река парила.
– Ты каво стоишь? Бери топор и руби себе удочку! – сказал Саня.
– Сначала посмотрим, будет ли чего ловиться!
– Куды она денется! – уверенно заверил Сашка.
Закинув свою снасть, он тут же резко подсек удочкой скрывшийся под воду наплыв. Кончик её изогнулся, затрепетал и задергался. Саня стал боком выходить из воды, плавно ведя крупную рыбину под водой к берегу, затем рывком, вскользь по камням, выбросил её на берег. Это был крупный ленок на полтора-два килограмма. Положив удочку, он подошёл к извивающейся полумесяцем на гальке яркой рыбине, с золотисто-розовыми боками, с тёмными пятнами поверх них, и, подцепив её двумя пальцами под жабры, ловко перехватил за хвост другой рукой, с оттяжкой шлёпнул головой о крупный камень. Ленок, мелко задрожав, затих. Радостный Саня бросил его на дно толстого полиэтиленового мешка.
– Первый есть! – довольным голосом промолвил он и, присев, смыл с рук рыбью слизь, – Лиха беда начало!
Воодушевившись, Лёшка сразу побежал искать себе удочку. Однако рядом с речкой ничего подходящего не нашлось, – талины были короткие, березки и осинки кривые, поэтому пришлось подняться в лесок повыше, где он нашел и срубил себе на удочку тоненькую, но длинную лиственницу и сразу обтесал её верхнюю половину ножом, нижнюю не стал, чтоб не засмолить руки. Вернувшись обратно, он обнаружил, что Санька вытащил ещё одного крупного ленка и пару хариусов по полкило.
– Я смотрю, у тебя дело пошло?
– А куда оно денется! – ответил улыбающийся Саня и снова подсек рыбину.
Привязав настрой к удочке, Лёшка распустил подогнутые голяшки резиновых сапог и зашёл в воду на бороздку чуть выше ямы, где стоял Санька. Первый раз снасть спустилась по течению без поклевки. Лёшка прибавил глубину на десяток сантиметров и забросил снова, настрой, словно зацепившись за дно, начал плавно притапливать наплыв. Лёшка дернул удочку и почувствовал, как леска задрожала вместе с удочкой, рыбина была крупная. Он вывел её по воде к берегу и так же, как делал Саня, рывком вскользь вытащил из воды на каменистую косу. Это был килограммовый хариус. Довольный Лёха подошёл к нему и, отцепив мушку, шлепнул его камнем, чтобы тот не трепыхался. Хариус был тёмно-стального цвета, с прямыми линиями из мелких чёрных точек по бокам, будто рассекающих его пополам, и огромным полукруглым спинным плавником, покрытым ярко-радужными кругами. Руки сразу впитали в себя запах свежей рыбы.
– Смотри, какой красавец!
– Ага, крупный, такого здесь редко встретишь, – ответил удивленный Саня.
Обловив эту яму, они перешли на другую. Ближе к обеду выпотрошили и пересыпали крупной солью всю рыбу, которой было уже килограммов под сорок, затем, сварив котелок кипятка, заварили чай и перекусили малосольным хариусом, которого Санька предусмотрительно присолил ещё утром. После решили переехать на другую сторону реки, где, по словам Сашки, можно было поймать тайменя. У него там был спрятан так называемый «спиннинг» – палка с прикрученной к ней проволокой инерционной катушкой с одной стороны и большим кольцом – с другой. Блесна была самодельной, из нержавеющей столовой ложки, с ярко-красной подмоткой на кованом тройнике, на которую, по его утверждению, брал любой таймень. Обкидав большой залив, Сашка выудил таймешонка килограмма на четыре. У Лёшки спиннинга не было, поэтому приходилось только наблюдать за рыбалкой товарища, сидя на берегу. Санька перешел к яме у выхода залива и встал на упавший в воду ствол сломанной толстой лиственницы. Когда яркая блесна уже подходила к его ногам, из глубины вдруг метнулось что-то огромное, с головой, похожей на пятилитровый котел. Пасть раскрылась, и ярко-красный тройник оказался внутри. Стальная ложка сначала встала как вкопанная, повиснув на верхней челюсти рыбины, затем отправилась в бездну ямы вместе с полутораметровой чёрной тенью, развернувшейся на месте. Сашка явно не ожидал такого поворота, глаза его чуть не вылезли из орбит, а лицо стало бледным и сосредоточенным. На воде расходился круг от вильнувшей хвостом рыбины. Он, не выпуская спиннинга из рук, упорно пытался удержать катушку. Было слышно, как по костяшкам его пальцев застучали её рукоятки, а леска с напряженным свистом, переходящим в звон, разрезая воду, уходила вглубь улова. Он уже почти полностью остановил катушку, переместив центр тяжести назад, как вдруг перетянутая леска со звуком «птьу-ю-у…птык» лопнула, впившись одной из половин в воду, другой взлетев вверх. Потеряв равновесие, Саня полетел назад спиной, не выпуская спиннинга из рук, и плюхнулся в воду, в сторону берега. Всё произошло настолько стремительно и неожиданно, что Лёшка даже не успел что-нибудь посоветовать или как-нибудь поддержать друга. Тот, мокрый и разочарованный, выбрел из воды и принялся снимать болотники, чтобы слить из них воду.
– Это что за крокодил-то был?! – наконец выдавил из себя опешивший Лёшка.
– Таймень! Килограмм на тридцать пять, не меньше! Да черт с ним, что сошёл, блесну вот жалко! – с явно искусственным безразличием в голосе произнес Сашка.
– Нашёл чего пожалеть, ложку железную?! Тут такая рыбина сорвалась!
– Это не просто ложка, эта блесна – фартовая…
– В институтской столовой можно сколько угодно таких фартовых натырить! Ладно, я пошёл костер разжигать, а то тебе сушиться надо, да чаю поставлю вскипятить, горячим сразу согреешься.
Лёша, надрав бересты и наломав мелких сухих веточек, стал разжигать костер у большой кучи белёсых палок, веток и стволов, что в Сибири называют наносником. Жар из них отменный, так что Санька быстро подсушил свою суконную куртку и армейские штаны. Перекусив хлебом с солёным салом и глотнув горячего чайку, запаренного с листьями дикой смородины, они отправились обратно, – запасных блёсен у Сашки больше не оказалось.
Вечером они составили список продуктов и необходимых вещей для своей первой промысловый охоты, которую здесь называли белковьём. Завезти их обещал дядька Толя. По плану на завтра им предстояло закупить продукты, спички, сигареты, набрать керосина в канистру и арендовать пару лошадей. Хорошо, что Лёшка предусмотрительно приобрёл в городе несколько стекол для ламп и батарейки для транзистора, здесь всё это было страшным дефицитом. Ещё им нужно было получить малокалиберные винтовки – тозовки, и патрончики к ним.
Весь следующий день Лёшка чувствовал внутренний волнительный трепет, который обычно охватывал его перед выездом на охоту. Первым делом решили отправиться к Серёге Молокову – новому охотоведу. Тот встретил студентов искренней улыбкой, от которой на его щеках всегда образовывались ямочки. Сергей был хоть и невысокого роста, но крепко сложенным малым, носил аккуратно подстриженные чёрные усики, глаза его имели весёлый прищур, и он почти всегда улыбался. Все знали, что он служил на флоте, потому как в его речи часто всплывала фраза: «моряк на суше не дешёвка!» На выбор он предложил студентам несколько новеньких пятизарядных ТОЗ-17 01, партию которых промхоз только что закупил, или старые, тяжёлые ТОЗ-8, которые часто называли ломами. Новые, легкие тозовки лежали в больших деревянных ящиках, ещё завернутые в промасленную бумагу. Пластиковые магазинчики на пять патронов были привязаны к верхней антабке шпагатом. Студенты решили взять их. Постреляли из нескольких по тетрадным листкам с нарисованными кругами, прикреплёнными во дворе на поленнице. Лёша выбрал ту, что стреляла всех кучнее. Все её пули на двадцать пять метров, отмеренных им шагами, цеплялись друг за дружку, но ложились немного вправо, однако он знал, что это можно легко исправить, чуть сдвинув мушку в ту же сторону. Сашка же взял ту, что била по центру, решив, что все они одинаковые. Патронов взяли по двадцать пачек на брата, сложив их в мешочек из плотной ткани, что по просьбе Лёшки сшила его мама.
Затем они направились в магазин, единственный во всей деревне, с простым и коротким названием – «сельпо», сокращение от «сельское потребительское общество». В деревянном доме из кругляка был один большой зал, но из двух условных половин: продуктовой и хозяйственной. Поздоровавшись с продавщицами, Санька засунул руку во внутренний карман и достал из него свернутый вчетверо тетрадный листок, на котором всё было четко расписано по порядку, и даже по значимости от соли до сигарет «Прима». Продавщица не торопясь выкладывала из больших деревянных лотков или стоящих рядом мешков сыпучие продукты в их мешочки большим полукруглым алюминиевым совком, затем ставила их на большую площадку красных весов с длинной стрелкой, уходящей к высоко расположенной полукруглой шкале, в противовес на малую ставились разные по весу гири. Если продукта не хватало или было много, она ловко добавляла или убавляла его своим черпаком. Всё измерялось килограммами, укладывалось сначала в мешочки, потом в большие полиэтиленовые пакеты, затем в крапивные мешки и туго завязывалось верёвкой. В конце взяли большой мешок муки и два сухарей, с учетом кормежки собак. Всё мешки на своих горбушках стаскали к тетке Маруське, которая жила совсем рядом, чтобы потом перевезти на коне к дяде Толику.
В пекарне купили сорок булок хлеба, плотно уложили их в два крапивных мешка и стянули вязками и также утащили к тетке. Добродушная тетя Маруся дала Сашке трехлитровую банку сметаны и ещё наложила полный пакет квашеной капусты. Затем друзья направились в контору промхоза, где выписали у главного зоотехника в аренду двух коней с упряжью для завозки в тайгу продуктов и с квитанцией отправились прямиком на конюшню. Конюхом работал Гоха – мужичок невысокого роста и неопределенного возраста, в засаленной фуфайке и замусоленной кроличьей шапке-ушанке с торчащими по разные стороны «ушами» и тёмно-коричневыми пятнами от махорки между пальцев. Лицо его было небритым, смуглым, с глубокими паутинками морщин у глаз. Он долго смотрел на их квитанцию, почесывая затылок, затем, хитро прищурившись, спросил Саню:
– Ты же читать-то умеешь, так говори, чаво пишут-то?
– Так чтоб двух хороших коней дал с упряжью!
– Прям так и сочинили – хороших? А где ж таких взять-то не написали? На белковье, чо ли, собралися?
– Ну, собрались уже, чаво дома-то сидеть? – на его же манер ответил Сашка.
– Это, паря, верно, ежели ноги ходячие, то надо по тайёге бегать. Белка ныначе будет – орех, молвят, бравый.
– Ну так что, коней-то дашь? Кобыл не надо, у нас грузу много.
– Дам, коль поймам, вон овса гребни-ка в вядроко с бочки-то, – скомандовал Саньке Гоха, снимая со столба две узды.
– Ты моему городскому другу поспокойней дай, он толком не ездил никогда.
– Чаво не дать-то, дама…
Забрав у Сашки ведро с овсом, Гоха пошёл к группе коней, стоящих в большом загоне, и, поставив его к своим ногам, спрятал узды за спину. Кони прекрасно понимали, зачем конюх нёс упряжь, не торопились подходить к нему, лишь фыркали, тараща выпуклые глаза на ведро, и перетаптывались с ноги на ногу. Первым не выдержал светло-серый конь и подошел к ведру, уронив его длинной мордой, рассыпав приманку. Гоха, чуть подождав, когда он наберет губами овёс в рот, накинул на него узду и, вставив удила в пасть, вывел, подав Сашке конец повода. Затем опять зашел в загон и, схватив за гриву карего, который тоже подошёл к рассыпанному овсу, надел узду и повел к студентам.
– Кому какого? – спросил Саня.
– Ентова Карьку тебе! – ответил Гоха и привязал коня к жерди загородки, – Сивку – твоёму товаришу. Пошли за сёдлыми.
Саня привязал серого рядом с карим, пошёл вслед за конюхом, Лёшка последовал за ними. Передвигался Гоха, как старик, ширкая по земле кирзовыми сапогами с подвернутыми голяшками, мелко перебирая ногами и сильно сутулясь. Сняв с полки под навесом два седла, он подал их студентам вместе с потниками.
– Ты нам сумы ещё дай! – попросил Саня, хотя те и не числились в квитанции.
– Сумы? А сумы суш-шый дефисыт! Одни тока и остались…
– Ладно, давай хоть одни… У Мухи вторые попросим! – рассудил Санька.
Накинув сначала потники, а затем сёдла на спины коней, они стали затягивать подпруги. Лёшка смотрел, как всё это делает Сашка, и повторял за ним. Подпругу тот затягивал, упираясь коленом в бок животного, с силой тащил ремень на себя, стараясь застегнуть пряжку как можно туже. Затянуть туго у Алексея не получилось, так как конь шарахался от него, почувствовав его неуверенность. Зафиксировав подпруги как смог, он вывел сивого вслед за Саней за забор конюшни. Сашка, зажав повод узды в левой руке, ей же взялся за переднюю луку седла и, вставив ногу в стремя, легко вскочил на спину Карьки. Лёха, внимательно наблюдавший за ним, решил, не дожидаясь помощи, сделать то же самое, но животное, чувствуя его нерешительность, стало отходить от него боком. Лёшка уже сунул ногу в стремя, но Сивка сместился, и наездник повис в воздухе. Подтянув себя к седлу, Лёша лёг на него животом. Конь, заржав, заходил под ним, однако Лёшке удалось перебросить ногу и сесть в седло, но повод он упустил и не успел воткнуть вторую ступню в стремя. Сивка начал высоко подпрыгивать, пытаясь скинуть седока, затем рванул галопом по полю. Лёшка держался за седло как мог, но через сотню метров бешеной скачки оно стало съезжать набок вместе с ним. Он свалился на землю, сильно ударившись спиной. Носок правой ноги предательски зацепился за стремя, и конь потащил его за собой, стараясь ещё и лягнуть задними ногами. Впереди стоял высокий забор, Сивка чуть притормозил, отворачивая от него, в этот момент стремя, ослабнув, слетело с Лешкиной ноги. Только теперь, оказавшись позади, он разглядел отвисшие семенники и понял, что это не мерин, а жеребец.
– Живой? – спросил подъехавший Саня.
– Вроде как, – протянул Лёха, тяжело поднимаясь с земли.
– Вот Гоха чёрт! Просил же дать тебе спокойного коня!
– Тут в Мензе, видно, все такие шутники…
Санька подъехал к вставшему в переулке у зеленой травы Сивке, прямо с коня схватил его за узду и вернулся Лёшке, затем произнес:
– Держи крепче, я седло поправлю.
Слез с коня и, ослабив ремни, вернул съехавшую под брюхо сидушку на место и с силой затянул подпруги.
– Может, лучше поменять этого жеребца на мерина или кобылу? – спросил Лёша.
– Ну, пойдем узнаем у Гохи, может, и поменяет.
Взяв за повод коней, они вернулись на конюшню. Гоха напряженно улыбался, еле сдерживая смех, он, конечно же, наблюдал за ними через щель в заборе.
– Ты каво дал ему жеребца-то, ещё и молодого? – спросил Саня.
– Так ты ж сам сказал, генералу – генеральского! Чё ж он, на мерине-то будет плестись?
– Каво?.. Я сказал, городскому – спокойного! – громко проорал Сашка.
– Так я слышу-то, паря, хреново, надо было сразу так и голосить!
Сменив коня, студенты перевезли продукты в дом дядьки и стали укладывать их вместе с вещами в сумы. Затем Лёшка пристрелял свою тозовку, чуть сместив на ней мушку, после этого насёк её керном, на всякий случай ещё и запаял сверху паяльником, попросив его у Толика, чтоб точно не сдвинулась.
В суете сборов день пролетел незаметно. Ещё раз, пробежав по спискам – всё ли они закупили и сделали, студенты с чувством выполненного долга улеглись спать. У закрывшего глаза Алексея поплыла картинка с хитро улыбающимся лицом Гохи, мелькающими перед лицом копытами Сивки, он так и заснул с тревожной гримасой на лице. Утром их разбудил дядя Толик, распахнув настежь двери летней кухни, он громко прокричал:
– Эй, охотники! В это время уже на белковьё выходить надо, а вы всё храпите! Так спать будете – ничего и не добудете!
– Встаем, встаем! Ты нам будильник дай с собой, – потирая глаза, ответил Саня.
– А где его взять-то? Там, паря, печку топить надо, так что будет вам там холодный будильник.
Заседлав коней и накинув сумы, они уложили продукты и вещи, приторочили к сёдлам топоры, мешки с овсом, канистру с керосином и верёвки, затем отвязали собак и расселись по коням. На этот раз Лёшка не сплоховал и сел как положено, однако его старый мерин, на которого поменяли серого жеребца, постоянно отставал, и Саня, сломав прут, протянул его Лёхе.
– Во тебе, начнёт дурака валять, так по ляжкам ему, да с оттяжечкой!
– Понял!
Прописанное лекарство подействовало моментально, и мерин стал иногда даже переходить на рысь. До полудня ехали с хорошей скоростью, без остановок. После полудня старый кобель дяди Толика стронул с лёжек и погнал изюбрей в сторону границы с Монголией, вверх по реке Менза, и, чтобы его не потерять, решили подождать, а заодно сварить чаю и перекусить. На небольшой лужайке развьючили и распрягли коней. Собака вернулась часа через два, вся мокрая, с сосульками на боках и обиженная на хозяина, который не пошел за ней.
– В воде держал изюбрей! – уверенно сказал дядька.
– Да, если б не заезд, можно было б мяска-то добыть, – с сожалением пробурчал Саня.
Завьючив коней, тронулись дальше. Дорогой собаки загнали две белки, которых пришлось добыть, чтоб не отбить азарт у щенков. Шкурки оказались ещё невыходными, но Толик сделал вывод, что ещё дня три-четыре и станут нормальными.
К Кирилловскому зимовью подъехали уже затемно, проехав больше семидесяти километров. Оно было недавно срублено, пахло сосновой смолой и стояло в небольшой пади с распахнутой настежь дверью. Вопреки ожиданиям Алексея, оно оказалось довольно просторным и высоким. Первым делом сняли сумы, нашли там новенькую керосиновую лампу, заправили и зажгли ее. Она осветила жилище. Двое широких нар стояли по бокам, между ними было окно, вернее, проем для окна, на котором целлофан был изорван на мелкие ленты, по-видимому, когтями или зубами медведя. Под окном стоял большой стол, где могло спокойно обедать человек шесть. Над дощатыми нарами были длинные полки, на них стояли пустые стеклянные банки с разной мелочью, коробки из-под пороха, правилки для шкурок соболя и белок. В правом углу находилась железная печь-буржуйка. Смахнув первой попавшейся под руку тряпкой грязь и мышиный помет со стола, Сашка с Лёшкой принялись менять целлофан на окошке, прибивая его рейками к дощатой раме. Затем затопили печь, притащили из ключа воды, наполнили и поставили кипятиться чайник, рядом котелок для супа, и пошли помогать Толику распрягать и привязывать коней.
– Ну что, студенты, понравилась изба?
– Зимовьё хорошее, главное, чтоб тёпло было! – ответил Сашка.
– Это теперь от вас будет зависеть, не поленитесь, проконопатьте мхом все шели, пустые пазы, проемы да на потолок глины добавте, а то в морозы зубами стучать будете!
– Завтра глянь потолок. Подскажешь, чего куда надо! Собакам-то варить будем?
– А как же, их морить нельзя. Настоящий охотник сначала собаку накормит, потом сам есть будет. Ставьте сразу воду на костёр кипятить, вон у костровиш-ша ведро собачье стоит. А я покажу, как белку обдирать да болтушку варить.
Весь следующий день студенты занимались хозяйственными работами: конопатили зимовьё, укладывали мох, а затем засыпали глиной углы крыши, где просвечивали щели между досок. Свалили несколько сушин полуторометровой двуручной пилой, напилили и накололи про запас дров. Разложили и развесили все продукты, убрались в зимовье, прокипятили и отмыли с содой всю зимовейную посуду. Дядька уехал после десяти. Вниз да налегке ехать было вдвое быстрей. Сашке он оставил двух восьмимесячных щенков, которых вырастил специально для него, старого кобеля забрал с собой, так как на белку и соболя тот не реагировал, а гонял только крупных зверей.
Уже в сумерках они закончили работу и направились в избушку. Внутри было невероятно много мышей, кто-то из заезжавших охотников бросил на полу мешок с остатками овса, и те растащили его по всем углам: в обувь, под нары, в карманы старой одежды и, чувствуя себя хозяевами, шныряли по полу, иногда устраивая с писком мышиную возню – драки между собой. Лёшка нашёл под нарами старую плашку и начал на них охоту. Поначалу плашка давила в среднем одну мышку в пять минут, через час – в десять, затем в пятнадцать. Санька сначала вел статистику, записывая цифры в тетрадке, потом ему это надоело, и он решил самых наглых отстреливать из тозовки, а заодно попрактиковаться в стрельбе. Вначале он не мог приноровиться и постоянно мазал. Затем, сделав поправки на близость, начал попадать в цель. Отстреляв штук пять, Сашка решил испытать себя и по бегущей мишени, с упреждением, но никак не мог попасть. Одна жирная полевка словно издевалась над ним, бегая от печки до угла, вдоль порога двери, как в тире мишень «бегущий кабан» туда-обратно. Саня, мазанув пару раз, так обазартился, что стал стрелять навскидку, но, не рассчитав, попал в чайник, стоящий на полу, от которого пулька, срикошетив, с напряжённым свистом или, скорее, даже воем пролетела в миллиметрах от его уха. Мало того, что он замял чайник, так ещё и чуть не остался без уха.
– Вот если бы она тебе в лоб попала, то, наверное, ты б додумался, что больше стрелять не стоит, а может, уже бы больше ничего думать и не смог, по причине полной остановки деятельности коры головного мозга! – пофилософствовал Лёшка, лёжа на нарах, пуская жирные кольца дыма в потолок от сигареты.
– Ни хрена себе! – промолвил не на шутку испугавшийся и побледневший Сашка.
– Во-во. Думать надо, чего творишь-то! Это тебе не пластмассовая пулька для ружьишка из детского мира, а свинцовая, она даже рикошетом насквозь прошить может! С этого момента у Саньки навсегда пропало желание стрелять по мышам…
На следующий день друзья сбегали на разведку вверх по ключу и добыли трёх белок. Ошкурив их, студенты обнаружили, что они по-прежнему второсортные, с синими лапами и такими же полосками по бокам. Но полоски стали светлее, и теперь было понятно, что белка вот-вот должна дойти до нужной кондиции.
После обеда стали конопатить избушку. Занятие нудное, но необходимое – в зимовье светились щели по углам. Было очевидно, что с приходом крепких морозов в зимовье станет холодно. Ещё они засыпали глиной все мышиные лазы под окладом. Когда счет отловленных мышей перевалил за сотню, в избе стало намного спокойней спать. Вечером, при помощи шила, крючка и капроновой нити, промазанной гудроном, подшивали подошвы, вырезанные из транспортерной ленты, к новым ичигам. Выйдя на двор ночью, студенты обнаружили, что прижал морозец. И они решили с утра приступить к первому в своей жизни пушному промыслу.
Лёшка долго не мог заснуть в предвкушении наступающей охоты, думал о своем, ворочаясь с одного бока на другой.
Позавтракав ранним утром, они сложили в свои солдатские котелки продукты для обеда и сухарики для поощрения собак и разошлись в разные стороны, разделив между собой сектора охоты, – одному справа, другому слева от зимовья.
Свой первый день промысла каждый запомнил на всю свою жизнь. С утра был хороший морозец, под ногами хрустела подмёрзшая подстилка из пышного мха, разнотравья и лишайника. Лёшка поднялся на хребет и направился по многовековой звериной тропе прямо по гребню толстым перестойным кедровником. Под ногами валялось множество шишки-паданки, и он подбирал её и с удовольствием пощёлкивал орешки на ходу. На мелочь он даже не обращал внимания и поднимал только самую «жирную» с крупной чешуйкой, за которой обычно прятался крупный кедровый орех. Смолёвую не брал, чтобы не пачкать пальцы. До девяти часов Флинт носился, как угорелый, но всё без толку, белка, видимо, ещё не спускалась, а учуять её верховым чутьём у него не хватало таланта.
Первую он нашёл, только когда пригрело солнышко и грызун активизировался. Издалека послышался его азартный, звонкий лай. Чем ближе подходил Лёшка, тем агрессивней лаял пёс. Лёша ещё издалека стал рассматривать верхушку кедрины, под которой крутилась собака, но ничего не смог заметить. Подойдя ближе, он увидел зверька с шишкой в зубах, сидящего на нижнем сучке, подергивающего своим пышным хвостиком, торчащим вверх, загнутым на конце дугой, дразнящим собаку. Чтоб не вспугнуть белку, он плавно опустился на колено, прицелился в голову и спустил спусковой крючок. Послышался сухой, но резкий, словно удар плети, щелчок. Белка и шишка разлетелись в разные стороны. Флинт схватил на лету падающую смолевую шишку и тут же открыл пасть, выплюнул её с каким-то отвращением, мотнув головой. В это время Лёшка поднял зверька, сказал псу: «Это тебя охотничий бог покарал, чтоб не жамкал пушнину! Ходи теперь со смолой во рту, как белка!» Потом, спрятав зверька, залез в рюкзак и, достав сухарик, бросил его рыжему.
Вторую и третью пришлось долго искать и даже стрелять по макушкам, но зверьки оказывались на других рядом стоящих деревьях. Четвертую заметил самостоятельно, когда в обед, спустившись в ключ, варил себе чай… Заметив черновинку на макушке кедра, которая сместилась, он понял, что это была белка.
Возвращаясь обратно соседним хребтом, молодым кедровником, он добыл ещё пару штук. Одна из них была ходовая, – бежала, перепрыгивая с одной кедрушки на другую, не останавливаясь, так что Лёшке пришлось потратить несколько патрончиков.
Вечером Сашка принес четыре белки, у Лёшки получилось шесть. За ужином друзья бурно делились первыми впечатлениями. Всю неделю не было снега, он лежал только на северных склонах. Белка была активной, часто спускалась вниз, и рабочим собакам было б легко её искать. Однако Сашкины щенки пока толком не понимали, чего от них требуется, а Лёшкин Флинт лаял, только когда чувствовал, когда белка заскакивала на дерево, но не слышал, когда та уходила, поэтому Лешке приходилось подолгу искать её на соседних кедрах. О соболях с такими помощниками пока даже не приходилось мечтать. С каждым днём мездра зверьков становилась всё чище, и студенты решили не бегать за соболем, чтобы не тратить зря время, а больше налегать на белку.
К исходу первой недели их собаки стали работать намного лучше. Каждый из студентов часто добывал по десятку зверьков. Чтобы пушнина не пачкалась в крови, сделали «кармышины» – специальные сыромятные шнурки с жестяной иглой на одном из концов. На них насаживали белку через глаз, так что к концу дня получалась меховая гирлянда, или, как говорил Лёшка – патронташ, который они вешали через плечо. Вечерами, при свете керосиновой лампы, поймав на транзисторе какую-нибудь музыкальную программу, снимали шкурки, затем мездрили их специальными не очень острыми ножами. После пялили на правилки, чтобы пушнина имела красивый, товарный вид.
Время летело незаметно. Студенты всю работу распределяли поровну, готовили по очереди, раз в неделю делали себе выходной, в такой день они заготавливали дрова, стирали одежду, устраивали «баню», моясь прямо в зимовье. В середине ноября снег стал глубже, морозы сильнее, а белка тайкой и менее подвижной, увидев собаку, она застывала на деревьях. Это сразу же стало отражаться на результатах. Уходило больше патронов, поэтому студенты решили ходить вместе, чтобы один выпугивал её, стуча по стволу палкой или топором, а второй смотрел на верхушку дерева, где шевельнется. Лёшка стрелял немного лучше и, чтобы тратить меньше патронов, стрелял в основном он. Вскоре белка из-за сильных морозов совсем перестала двигаться, отсиживалась в гайнах, и собаки вообще перестали её чувствовать. К этому времени они добыли без малого четыреста шкурок.
Передохнув пару дней, товарищи решили переключаться на капканный промысел соболя. Три десятка капканов Лёха привез с собой, два десятка Сашке подарил Толик Карпов, нарисовав ему на схеме свой тайник, десяток купили в госпромхозе. Капканы разделили поровну, каждый тщательно подгонял их, чуть подтачивая концы сторожков напильником, прикручивали к цепочкам проволоку, чтоб можно было не терять время на это на путиках. Лёша даже решил на всякий случай выварить свои новые капканы от заводского масла в хвое, чтобы они не пахли металлом, как на волка, Сашка над ним подсмеивался.
Сначала студенты пытались ловить соболя на приманку, но он на неё никак не реагировал, корма было очень много, поэтому, если даже он проходил рядом, не совался в шалашики или дупла, где они клали подтушенные куски разной дичи. Окончательно разочаровавшись в этом способе, студенты решили переключаться на ловлю «под след», для чего решили прокладывать на лыжах каждый свои путики.