В тылу врага
Лето 1978 года, Москва
Председатель КГБ СССР Юрий Владимирович Андропов приехал домой поздно и уставший. Было много дел. Министр обороны Устинов представил на обсуждение Политбюро ЦК свой планы войны с Афганистаном – а точнее, с поставленным там НАТО-вцами проамериканским правительством, – который не устраивал председателя КГБ своей теоретической близостью с гитлеровским «блиц-кригом».
– Один уже пытался так страну захватить, где он сейчас? – справедливо вопрошал Андропов и тут же конструктивно предлагал свою теорию: война должна быть основательной и кровопролитной со стороны противника. Надо оставлять за собой выжженные степи, как говорил Владимир Ильич, только так можно избежать возрождения заклятого врага.
Но другой Ильич его не слушал. Андропов злился и ехал домой в растрепанных чувствах. На входе дома встретил его вахтер – бывший ветеран партизанского движения Николай Иванович Дударев. Горластый старик часто веселил именитого жильца дома партии и правительства, и сегодня он решил перекинуться с ним парой слов, чтобы немного загладить дурное впечатление от прошедшего заседания.
– Как дела, Иваныч?
– Спасибо, Юрий Владимирыч. Вот газету читаю.
– Что пишут?
– А вот по вашей части… Где-то там в Аргентине поймали нациста бывшего, осудили и шлепнули значит. Эйхман какой-то…
– Ну что ж, отличная работа израильской госбезопасности «Моссад». А только причем тут я? Мне таких успехов не видать…
– Да бросьте. Все в ваших руках.
– Ну-ка, растолкуй?
– Уж не знаю, как их там в Аргентинах ловят и все такое, – вздохнул Дударев. – А только и тут их расселось, дай Боже.
– Да ну, брось. Откуда здесь, в стране, победившей фашизм, возьмутся вдруг фашистские прихвостни?
– А я тут, Юрий Владимирыч, давеча земляка встретил. Служили вместе на Брянщине, в партизанах. Так вот он рассказывал, что была там у них одна палачиха немецкая, Тонька Никитина, ее еще «Тонька-Пулеметчица» звали.
– Почему так?
– Очень уж любила людей из «Максима» стрелять. Да пачками человек по 30. Выстроят их немцы перед ямой, а она по ним: тратататататататататата, – как безумный задергался старик, сжимая в руках невидимую гашетку пулемета. – Перед войной в НКВД служила, а потом осталась в Локоте, на оккупированной территории. Добровольно, значит, от эвакуации отказалась. Я-то примерно ее лицо помню, но вот, что она там палачихой стала – этого не знал. А поди ж ты. Тратататтатататата, – снова забился в пляске святого Витта юродивый.
– Это как же ее после НКВД угораздило? – оборвал его в его исступленном представлении председатель КГБ.
– А чем оно лучше СС-то было? НКВД-то? – парировал Дударев. Андропов посмотрел на него с осуждением, подумав: «Ляпнул бы ты такое лет 30 назад, остались бы от тебя рожки да ножки», произнес многозначительно:
– Да, верно.
– И никто ее поймать столько лет не может!
– Погоди-ка, – вдруг задумался Андропов. – А ты откуда знаешь, что она здесь живет?
– Слухами земля полнится, – пряча глаза, заверещал старик. – Думаю так… Куда бы она делась? Любовник ее, бывший комендант Локотского самоуправления Каминский, погиб. Убили его. Линию фронта, то есть, не перешел. А без него нужна она им была? Они тогда отступали, только пятки сверкали. Бросили, а они и затихарилась.
– Что ж, поищем, – задумался председатель КГБ. – А послушай, если мы ее, предположим, найдем, сможешь опознать? Все-таки, судя по твоему живому рассказу, ты от нее еле ноги унес? Значит, должен запомнить своего палача. Говорят, у прошедших войну эти воспоминания до смерти перед лицом стоят. А, что скажешь? Сможешь опознать?
Дударев замялся.
– Я-то вряд ли, много лет прошло. Но вот кое-кому она точно в лицо запомнилась…
Старик вспомнил события одного августовского дня 1941 года, когда вместе с командой Брянского УНКВД во главе со своим старым товарищем Александром Сабуровым – с которым на прошлой неделе обсуждал эту тему и от которого и узнал о том, что фашистка прячется где-то в Союзе, – и той самой Антониной Макаровой выехал на задание, данное начальником управления. Шли тяжелые дни эвакуации. Враг подступал все ближе…
Лето 1941 года, Брянск
Перед самой войной в Брянске жила и училась на вечерних курсах правоведения выпускница Локотской средней школы Тоня Никитина. Училась хорошо, почти отлично. Всегда зубрила и мыслей не допускала о праздном образе жизни. Вместе с ней учился парень по имени Саша Сабуров, который настойчиво подбивал клинья к Антонине и на первых порах ей нравился. Только сильно переживала она от того, что не сходились никак их натуры.
Нрав Александра гармонировал с его внешностью. Лихой, разухабистый, не знавший ни страха, ни границ, ни пределов собственной силы, он то и дело влипал в ситуации, которые не красили его, но и не говорили о его злобе. Скорее, о безрассудстве и чрезмерной отчаянности, которые хороши бы были на войне, но никак не в мирной жизни. Он с завидным постоянством ввязывался в драки, но всегда – из-за девушки. Он не умел держать язык за зубами, но всегда его кто-нибудь на это провоцировал. Он часто и неуместно говорил правду, подчас нелицеприятную, чем приносил окружающим немало страданий – но «они всегда первые начинали». И, если другой, оказавшись в схожей ситуации, мог бы уйти от открытого конфликта, понимая, что кулаками спора не решить, то уж Александр точно был не из их числа. С одной стороны, такое поведение демонстрировало в нем чисто мужские качества, и потому бросалось в глаза девицам, которые мало, что понимали в столь юном возрасте и тайно вздыхали по подобным персонажам, вроде бы и не виноватым в своих промахах. С другой стороны, не делая выводов о том, что твое собственное «я» регулярно ставит тебя в неловкие ситуации, ты как бы становишься заложником и, в какой-то мере, инициатором таких своих выходок. Мол, характер сильнее меня, и я сдаюсь. А такое упадничество никак не должно быть свойственно коммунисту, который умеет укрощать и тело, и дух.
Покладистый и точный характер Антонины не располагал к таким личностям. Да, были у нее подруги, которые отчаянно завидовали тому, что за ней ухаживает такой парень, не только внешне привлекательный, но и смелый, отважный, отчаянный (пускай даже до глупости), а вот ее это сильно задевало. Ну не могла и не хотела она видеть разложения близкого человека! Не могла видеть, как страдает он от собственной глупости, все чаще заливая нежелание бороться с буйным нравом вином. Не могла безучастно лицезреть его веселых гуляний с гармошкой в руках и запойным чтением на память столь же дурного Есенина. Не могла и не хотела мириться с тем горем, который неизбежно приносит с собой во взрослую совместную жизнь такой вот отчаянный, озорной хулиган.
Александр Сабуров
– Саша, – всякий раз всплескивала руками она, когда они оставались наедине и обсуждали очередную нелепую выходку, которую Сабуров позволил себе и которая вновь отразилась на Антонине, – ну о чем ты думаешь?! Ну неужели нельзя было промолчать?
В лучшем случае он нелепо отмалчивался, делая умиленное, блаженное лицо и смотря на нее влюбленными глазами. В худшем – начинал оправдываться.
– Промолчать – читай, сказать неправду?! Ты вот все советскими идеалами хлещешься, а вранье – разве это по-советски?!
– А так, как ты себя ведешь, это по-советски?
– Конечно.
– Почему же тебя, в таком случае, на бюро райкома комсомола вызывают?!
– Ну, мнение одного какого-нибудь заштатного секретаришки – это еще не принципиальная позиция Советской власти. Будь на моем месте товарищ Сталин, еще неизвестно, как бы он поступил…
Подобные разговоры выводили ее из себя, она разворачивалась и покидала место свидания. Тогда он, как правило, бежал за ней и начинал извиняться:
– Тонюшка, ну что ты, ну прости, не хотел я. Прости дурака…
– Сколько раз я уже это слышала? А потом что? Все по новой.
– Ну честное комсомольское, не повторится больше такого…
Она верила. Верила слишком часто, хотя последнее время уже и понимала, что после стольких обманов, наверное, не следует… Почему верила? Потому что приросла к нему, прикипела, и больше всего, как часто бывает в подобных случаях, была «обманываться рада», хоть и понимала умом, что, скорее всего, ничего путного у них не получится. Правда, тут появлялись те самые подруги, которые одобряли лихого и бесшабашного Сашку, и начинали ее убеждать:
– Что ты, Тоня! Он же такой красивый! А сколько стихов знает, и все наизусть… Да и не страшно с ним – в случае чего, всегда заступиться сможет. На других-то посмотри – один хилее другого, а этот все-таки парень с кулаками… А что до глупостей, то кто их в молодости не творит?!
Совет, что они давали – посмотреть на других – она как-то восприняла. А может, оно само получилось, только появился на горизонте ее молодой поляк, инженер Бронислав Каминский. Тихий, спокойный, ласковый, который видел в Антонине истинно предмет поклонения, а никак не средство самоутверждения, за которую, как выражались подруги, можно заступиться или, блеснув перед которой, прочитать на память полтома Есенина. Нет, он был не такой. Он старался жить, а не казаться, в отличие от Сашки, которому вечно чего-то не хватало для нормальной жизни. Спокойствием и тихой, никому, кроме нее, не приметной уверенностью покорил он ее во время первого знакомства, в Брянской областной библиотеке имени Крупской, куда Антонина часто ходила после учебы и работы. Конечно, сразу не понравилось это подругам.
– Ну вот тебе! Нашла, кого с кем сравнивать. Тихушник какой-то, да и страше он тебя. Нет, этот ни стихов не прочитает, ни в драку не влезет за тебя…
– А вы считаете, что это нормально – когда из-за женщины мужчины ввязываются в драки?
Те смотрели на нее недоуменно:
– А что ж тут ненормального? Так испокон веков было…
– Было. С теми женщинами, у которых были низкие моральные принципы. А со мной такого не будет. Мне не надо такого. Дать повод для поединка – значит, повод дать двоим думать, что ты принадлежишь им обоим и отмалчиваться потом. А так делают только непристойные женщины из романов Бальзака…
– Что ж, по-твоему, Натали Гончарова тоже непристойная была?
– А разве нет? При живом муже вступить в отношения с Дантесом, после чего даже не покаяться перед полубезумным поэтом, а толкнуть его на смерть? Разве достойные дамы так поступают?
– А кто достойная?
Антонина задумалась:
– Жанна Д`Арк.
Девицы расхохотались и стали что-то ей говорить то про Орлеанскую Деву, то про Бронислава, а она их не слушала. И думала только об одном – чтобы совместить внешность Сашки и ум поляка?! Ну почему так никогда не бывает? Почему не бывает идеальных людей?..
Раньше она, правда, думала, что бывает. А потом как-то резко начала разочаровываться в людях.
Первый раз это серьезно произошло, когда Сашка, прознав о ее симпатии к Брониславу, с которым они тогда и знакомы-то были шапочно, подкараулил его в темном переулке и крепко побил. Она потом долго извинялась перед этим несчастным инженером, которого, после всего случившегося, кажется, полюбила («Она его за муки полюбила, а он ее – за состраданье к ним») и зачем-то пыталась выстроить отношения с Сашкой и все ему подробно рассказать, все объяснить. Понять-то, как ей казалось, он понял, но все же злобу затаил…
Второй – когда Сашка, видя, что симпатия Антонины к Каминскому не пропала, а только усилилась после его глупой и абсурдной выходки, решил победить соперника другими аргументами. Может, ей следовало бы помолчать и не пытаться привести его в пример Сашке, но она хотела как лучше. А получилось только хуже.
– Нашла кого в пример приводить, – хмыкнул Сашка. – Ты вот, к примеру, знаешь, что он за свои неполные 30 лет успел и в лагерях побывать?
– Ну и что? – не повела бровью Антонина. – Если он здесь, значит, рассчитался с обществом за свое преступление. Кстати, а за что он туда попал?
– Вроде за какую-то халатность на работе… Да неважно, что рассчитался, а важно, что побывал. Значит, уже не является полноценным гражданином, а?!
Она не слушала Сашку. Он допустил психологическую ошибку – те недостатки, коими сам страдал и которые не раз привлекали к нему девичье внимание (то есть потенциальную антиобщественность действий) «вменил в вину» конкуренту. Тот и без того больше выигрывал в глазах дамы сердца, чем он сам, а теперь так и вовсе поднялся на ступень выше – не каждый, понимала она, может отсидеть срок, а потом снова стать полноценным членом общества, трудом доказав свое исправление и вернувшись сюда свободным.
Тогда Антонина поняла, что с Сашкой ей, скорее всего, не по пути. Правда, тут же на помощь ему пришел случай – третий из тех, в ходе которых она понимала, что идеальных людей нет.
Он случился, когда началась война. Тогда Тоня в полной мере узнала, что испытания подобного рода действительно проверяют людей на прочность, и проходят эту проверку далеко не все. Если не сказать больше: практически никто не проходит. Да, сначала тебя долго обучают патриотизму и готовят к этой войне с «империалистическим хищником», которая должна начаться с минуты на минуту. Но все это оказывается лишь теорией. Практика оказывается чудовищной по своим масштабам. Человек просто не в состоянии найти в себе сил противостоять всему свету, который, кажется, в эту минуту ополчился против тебя. И он пасует.
Узнала это Антонина тогда, когда их, комсомольцев, не подходивших еще по возрасту для службы в армии, ввиду получения юридического образования предложили мобилизовать в НКВД, все сотрудники которого теперь служили в действующих частях и не могли полноценно выполнять свои трудовые обязанности. Она, как и Сашка, сразу согласились. Неделю служба была самой обычной – патрулирование по городу, приводы хулиганов и карманных воров, которых ловили они, еще в школе, будучи дружинниками, и которые не могли им оказать серьезного сопротивления. Весь активный криминальный элемент с началом войны стали эвакуировать в глубокий тыл – ну, во всяком случае, так гласила официальная версия. Факт состоял в том, что они, вместе с зонами и следственными изоляторами, куда-то пропали.
Но потом началось активное наступление гитлеровцев. Задача усложнилась. В один из дней Антонину и Сашку вызвал к себе начальник УНКВД, товарищ Филимонов и заявил:
– Значит, так. Неприятель наступает. Неделю спустя тут будет линия фронта. Наша задача – организовать эвакуацию гражданского населения и ликвидацию объектов наземной инфраструктуры.
Про эвакуацию Тоня сразу все поняла, так как регулярно читала газеты и слушала радио. А вот что касалось второй формулировки, тут возникли некоторые затруднения. Тут Сашка пришел ей на помощь:
– Ну заводы, электростанции, мосты. Кому оставлять? Гитлеровцу? Для удобства? Нет уж.
– А что же с ними делать?
– Взрывать, сжигать.
– Как?! Народ столько лет строил, столько сил вложил, а теперь взять и сжечь, с землей сравнять?
– Несознательно рассуждаешь, товарищ Никитина, – вмешался Филимонов. – Сабуров правильно говорит, объекты должны быть уничтожены. Ни пяди земли врагу, забыла, что ли?! С завтрашнего дня и приступайте. В распоряжение вам дам троих, за неделю должны управиться. Кроме того, уничтожению подлежат территории, постройки и угодья бывших колхозов и крупных личных хозяйств.
– А это-то причем?! – не унималась Антонина. – Ну ладно, инженерные коммуникации, они помогут врагу в продвижении к нашим городам и селам. А причем тут земли? Причем строения и угодья? Как они навредят нам в войне, если мы сохраним все как есть?
– Во-первых, никто не знает, как именно дальше будет продолжаться война. Быть может, мы оставляем родные места не на один год. Так что же, этот год мы дадим неприятелю эксплуатировать наше имущество и возделывать нашу землю, чтобы он кормил нашим же хлебом своих солдат?! А во-вторых, последнее время на территории Брянской области участились случаи возвращения ранее высланных отсюда кулаков. Они ожидают наступления немцев и рассчитывают, в этой связи, на возвращение им ранее национализированных земель. Уж они точно будут врагу помогать, сколько могут. Значит, допустить того, чтобы готовая к вспашке или уборке урожая земля попала в их руки, нам никак нельзя.
На следующий день после разговора Антонину отправили в Малую Верховку – небольшую деревню недалеко от Локотя, где жили ее родители. Она должна была эвакуировать несколько семей и принадлежащий им скот. Люди выезжали неохотно, все время искали возможность отложить переселение на завтра, на неделю и так далее. Кто прикидывался больным, кто категорически отказывался выходить из дома, вызывая применение силы. Сознательная Тоня такой несознательности людей сильно удивилась. Во время обеда решила поговорить с родителями.
– Да ты пойми, дочка. Как людям сниматься с насиженных мест?
– А как оставаться? Завтра ведь гитлеровцы придут в Локоть, так казнят вовсе, или угонят в Германию в рабство. Этого они хотят?
– А может, не случится такого?
– Мало ли случаев было? Чего ради им вас жалеть?
Родители переглянулись. Дочь не слышала и не понимала их.
– Ладно, – подытожила мать. – Когда нам-то с отцом сниматься?
– Завтра.
– Дай хоть три дня. С хозяйством разберемся да сами уедем налегке. А ты нам потом справку напишешь, что эвакуированы…
Все же она надеялась на родителей и потому сегодня их трогать не стали.
Но случай, в ходе которого она разочаровалась в людях, произошел позже, когда они вместе с Сашкой и членом ВЛКСМ Колей Дударевым поехали в Локоть, чтобы эвакуировать крупного подсобника, имевшего собственную мукомолку для подсобников и единоличников, и работавшего также по совместительству мельником в здешнем колхозе, Василия Меренкова. Он упрямо не захотел эвакуироваться после того, как увидел, как заполыхала колхозная мельница стараниями бригады УНКВД.
– Это что же с моей мукомолкой будет?
– То же самое, дядя Вася, – упрямо отрезал Сабуров. – Или врагу прикажешь ее оставить?
– А меня куда?
– Ну что ты дурака валяешь? Что значит – куда? Сказано же, в эвакуацию. На Урал, в Сибирь, одним словом, куда враг не дотянется.
– И что мне там делать? Тут места насиженные, обжитые, а там что? Еще в морозы кинут, да со всей семьей, а там и подохнуть недолго. Уж лучше тут, на своей земле, да от пули вражеской, чем в мерзлую землю трупы наши бросать будут!
– Это как же понимать? – насупился Сабуров. – Остаться хочешь перед лицом неминуемого наступления? Предателем стать?
– Остаться хочу, это ты верно говоришь, а вот насчет предательства это ты зря. Я предателем – никогда.
– Есть установка партии, что все, остающиеся на захваченных территориях добровольно – есть предатели, – отрезал Дударев.
– Ну это как вам угодно, так и считайте, а только я никуда не поеду.
– Тогда, – резко вскрикнул Сабуров, так, что Антонина подпрыгнула от неожиданности, – выводи всю семью из дому.
– Это зачем?
– Политработу буду проводить, разъяснять…
– Хватит того, что мне уже сказал. Я сам все им передам. У меня там баба да двое ребятишек, мал мала меньше.
– Говорю, выводи…
Хозяин не решился спорить с решительно настроенным Сабуровым и ушел в дом на полчаса. Пока он там бродил, Дударев метнулся в сарай и обнаружил там пулемет с полным боекомплектом.
– Смотри, чего нашел… – сказал он, выкатывая пулемет.
– Точно в предатели собрался, – резюмировал Сабуров. – Еще и опасен. Надо радикальные меры принимать. Кто умеет стрелять из пулемета?
– Я на курсах ОСОАВИАХИМа обучалась этому, – робко заговорила Антонина. – А зачем тебе?
– Встань за гашетку на всякий случай.
Она послушно опустилась на колени перед пулеметом, все еще до конца не веря в реальность происходящего, когда тому же Дудареву все уже было очевидно. Она все еще любила Сашку и не могла смириться с мыслью, что он отдаст приказ стрелять по людям.
Вскоре хозяин с семьей показались на пороге дома.
– Значит так, – заговорил Сабуров. – За попытку остаться на территории врага, за хранение огнестрельного оружия и предположительную вооруженную борьбу с Советской властью, по врагам социалистического строя огонь!!!
Антонина не слушала и не слышала приказа. Она смотрела в ошалевшие от страха глаза людей, которые, пребывая в таком состоянии, будто вкопались в землю, и не могла понять, в шутку или всерьез говорил Сашка. Он не унимался.
– Огонь, кому сказано!
– Саша, да ты что? Там же дети! – попыталась образумить разошедшегося Сашку Тоня, но он выхватил из кобуры пистолет и приставил к ее голове.
– Предателей защищаешь?! Сама предать хочешь? Гляди, сей час туда отправлю и сам за гашетку встану!
Затвор патронника лязгнул у нее возле виска. Понимая, что он не шутит, а наверное, сошел с ума, и ждать от него можно, чего угодно, она зажмурила глаза и нажала на ручку на раме. Оглушительная очередь прервала женский вскрик. Мгновение, секунда – и все было кончено…
Потом, едва придя в себя, напившись воды, сквозь дым, гарь и копоть от подожженных ее товарищами дома и мукомолки продиралась Антонина к месту расстрела. Совсем маленький мальчик, лет трех, остался жив и просто без чувств лежал рядом с трупами родителей. Видимо, очередь не достала его по росту – он был ниже пулемета. Она погрузила его в машину и отвезла в детский дом. А тем же вечером – не разочарованная, а убитая поступком Сашки, который просто перестал для нее существовать как личность – нашла утешения в объятиях Бронислава.
Бронислав говорил ей, что собирается остаться.
– А ты не останешься?
– Но ведь здесь будут гитлеровцы!
– И что? Кто тебе сказал, что при них жизнь будет хуже нынешней?
– Да что ты такое говоришь?! Разве ты газет не читаешь, радио не слушаешь?
– В том-то и дело, что читаю и слушаю. Читаю то, что пишет Сталин, и слушают то, что он говорит. А кто тебе конкретно сказал, что он говорит правду? Разве маузер, которым ты давеча так ловко воспользовалась?
Тоня отвернулась, не желая продолжать разговор. Тогда Бронислав решил все объяснить подробнее.
– Ты не обижайся, а послушай. 20 лет назад Советская власть обещала всем свободу, равенство и братство – я как человек старший это помню. Что дала? Ничего. Только маузер и всеобщее равенство в колхозе или у стенки. Ни о каком братстве и свободе речи не идет. Людей обманули – обещали одно, дали другое. Сама видишь, как не хотят они отсюда уходить, а те, что когда-то ушли, то есть были изгнаны «абсолютно справедливым» строем, возвращаются в надежде на лучшее. А знаешь, откуда у людей такая надежда? Потому что хуже некуда. Самое темное время перед рассветом, а за ночью непременно наступает день. 20 лет мы живем тут хуже крыс. Нас заставляют убивать и сажать друг друга, а почему? Почему ты накануне так поступила? Потому что иначе не могла. Разве эта несчастная семья производила внутри тебя впечатление врагов Советской власти? Нет. Ты за свою жизнь боялась, потому и стреляла. Так же и на фронте. Солдаты десятками переходят на сторону врага, только нам об этом не говорят. А сражаются только тогда, когда оказываются в такой же ситуации, как и ты – когда позади них идут заградотряды с пистолетами и пулеметами. И ты этого всего не видишь только потому, что упрямо закрываешь глаза… Ладно я, но родителей своих послушай.
– Они старые, что их слушать…
– Старые, а значит, опытные. Опытнее тебя. И что, они лгать станут? Почему уходить не хотят?
– Говорить стыдно. Хозяйства пожалели. Совсем как мещане горьковские себя ведут…
– И ты в это веришь?
– А зачем им мне врать?
– А затем, что ты пришла в форме НКВД, и с тобой еще один такой же.
Суровая правда его слов раскрыла глаза Антонине. Она повернулась к нему и посмотрела ему в глаза. До нее начала доходить отвратительная и жестокая реальность его слов.
– Ты правда так думаешь?
– А что тут думать? Что они еще могут сказать? Гражданскую прошли с большевиками, а тут хозяйства пожалели. Они бы не пожалели, если бы знали, что завтра вернутся и наживут новое. А тут – мало того, что едут, неизвестно куда и в какие условия, так еще и без ничего. А вернутся ли? А если Советская власть навсегда уйдет вместе с ними с их родины? А если уйдет она вскоре и оттуда, куда им предлагают отправиться? Может такое быть?
– Может… – прошептала Антонина. Голос сел – но не от страха, а от внезапного потрясения.
– Так вот и решай, Антонина. Пойдешь в неизвестность с тем, кто едва тебя саму к стенке не прислонил, или останешься здесь, со мной.
Бронислав Каминский
Она посмотрела в его глаза. Он снова мало говорил о своих чувствах и о своем отношении к ней, но по глазам опять читалось куда больше. Подумав немного, она обняла Бронислава что было сил – и это значило ее окончательное решение.
Лето 1978 года, Москва
Андропов в тот вечер внимательно выслушал рассказ старика, а наутро пригласил в гости, в кабинет на Лубянку старого товарища – ветерана МВД и бывшего депутата Верховного Совета СССР Александра Сабурова.
– Ты Дударева Николая помнишь? – спросил Андропов, предлагая ветерану кофе с коньяком.
– Как не помнить? Наш старый ветеран, герой войны. Я же еще когда депутатствовал, устроил его к вам вахтером. Мужик-то он неплохой, только крепко выпить любит… Как ему там служится? Небось, совсем старый стал?
Андропов как будто не слышал своего собеседника:
– Ты знаешь, он на днях рассказал мне занимательную историю. Про то, что в Локоте – где вы вместе служили во время войны – осталась проживать некая мадам по фамилии Никитина… Антонина, которая у немцев, когда они там стояли, палачом служила!
Сабуров чуть не подавился принесенным напитком.
– Что за сказки? Как такое может быть?
– Вот сам засомневался.
– Да ты нашел, кого слушать!.. – всплеснул руками Сабуров, неожиданно засмеявшись во весь голос. – Говорю же, старик совсем из ума выжил.
Он никак не мог признаться своему старому товарищу, что просто затаил обиду на свою бывшую возлюбленную и по пьянке, вспомнив о ней, разболтал старому сослуживцу выдуманную им самим историю. Тот же воспринял ее как данность, сопоставил с некоторыми моментами из своей собственной памяти, додумал кое-что, основываясь на прочитанном в любимых газетах и журналах и сформировал образ демонической женщины. Дударев, рассказывая Андропову эту утку, наделся только лишь развеселить вечно унылого жильца охраняемого им дома, и никак не надеялся на то, что следователи КГБ уже через неделю вызовут его, чтобы опознать того самого Васю Меренкова, о котором он как нельзя кстати вспомнит. При этом толком Дударев сам ничего не знал и полагался на правдивость рассказанной Сабуровым истории. Последний же точно знал, что вся она – от начала и до конца выдумка, – и теперь озаботился тем, как нивелировать последствия своей пьяной болтовни.
– Да ты что? – саркастически улыбнулся Андропов. – Так уж и пьяный?! Не думаю. Был бы пьяный, не нашел бы для нас ее жертву.
– Какую жертву?
– Она его не дострелила тогда, в Локоте. Некий… Вася Меренков. Он дал нам показания, мы составили фоторобот, провели колоссальную работу в Брянске и вышли на след одной дамы по фамилии Гинзбург, проживающий ныне в Серпухове. Она оказалась как две капли воды похожей на ту, что мы ищем.
– Но ведь этого же недостаточно!
– Согласен. Но мы никуда и не торопимся. Пока надо на какое-то время оставить ее в покое, чтобы как следует последить за ней и собрать, по возможности, все доказательства. Контакты ее проверить, удостовериться в личности. Но чутье мне все же подсказывает, что мы вышли на верный след…
Сабуров ничего не ответил старому другу. А тот, вернувшись вечером домой, не обнаружил вахтера Дударева – сменщик сказал, что тот приболел, и взял отпуск за свой счет на три дня. Сам же Дударев в это время ехал в поезде в Серпухов, где ему предстояло встретиться с Антониной. Правдивость истории, рассказанной Сабуровым, все больше и больше порождала в его душе сомнения, и он решил, встретившись с человеком лицом к лицу, сам отсеять их.
Следующим же утром ему посчастливилось встретить Антонину возле продмага. Возраст сказался, она, конечно, изменилась, но видавший виды старик – ветеран НКВД – смог все же узнать бывшую коллегу.
– Антонина, – еле слышно бросил он, проходя мимо нее. Она обернулась. – Не узнаешь?
– Нет, – абсолютно не скрываясь, спокойно ответила пожилая женщина.
– Я Дударев.
– Какой Дударев?
– Николай. 41-й год, эвакуацию мельницы и председателя колхоза Меренкова помнишь в Брянске?
– А, – она слегка хлопнула себя по лбу, но встрече, казалось, была не очень рада. – Как дела?
– Нормально. Привет тебе от Сани Сабурова.
– Где он сейчас?
– В Москве, совет ветеранов МВД возглавляет, большой человек, друг Андропова.
– Ты тоже там?
– Да. А ты тут?
– Как видишь.
– Почему в столицу не поехала?
– А кто меня туда звал?
– Ну, могла бы все-таки… после войны многие ехали… особенно кто в партизанах служил…
– Ты ведь знаешь, что я осталась на оккупированной территории.
– Ну сейчас за это уже не судят, времена-то нынче не сталинские.
– Ну и что? Мне и здесь хорошо…
– Понятно, почему, – с осуждением бросал Дударев.
– Что тебе понятно?
– То же, что и тебе. Сабуров рассказал Андропову, что ты палачом в Локоте была во время войны, – старик предпочел умолчать о собственной гнусной роли в этой истории. – Даже свидетели уже нашлись. Хорониться тебе надо, уезжать отсюда.
Она обомлела:
– Я? Палачом?
– Да я и сам не верю! Только КГБ-шникам поди докажи!
По взгляду Антонины Дударев понял, что она не врет. Старые коллеги не стали бы скрывать друг от друга даже неприглядных фактов собственной биографии, коих знали в избытке. Дударев, как сам считал, разбирался в людях, а Антонина была застигнута им врасплох – врать в такой ситуации получается меньше всего.
– Что же мне делать?
– Говорю тебе, уезжать, прятаться надо.
– Как? А как же семья?
– Тут не о семье, тут о жизни уже думать надо…
– Какой ужас… – женщина спрятала лицо в ладони. – Какая гнусность! Как он мог?! Он же знал, что это неправда! Зачем он так поступил?!
– Ты правда, что ли, того? Не служила у них?
– С ума сошел?! – вскрикнула Антонина, поневоле привлекая внимание прохожих.
– А фамилию зачем сменила?
– Замуж вышла.
Старик хлопнул себя по лбу – худшие опасения подтвердились, Сабуров соврал. Он как безумный, на ватных ногах, отмахиваясь от Антонины как от призрака, побрел задом наперед и скоро скрылся за поворотом соседней улицы.
За встречей издалека наблюдали сотрудники КГБ, которым было предписано следить за Антониной и категорически запрещено вмешиваться в ее контакты. Они действовали строго по инструкции – установили адрес гостиницы, в которой проживал Дударев, и скрытое наблюдение за его номером. Одновременно выяснили номер поезда, на котором он должен был вернуться обратно – и очень удивились, когда он на него не пришел. Решили тайком проникнуть в номер, из которого он не выходил уже сутки – и обнаружили там его в петле.
– Повесился?! – всплеснул руками Андропов, когда ему рассказали о находке в номере серпуховской гостиницы и о том, как Дударев прощался с Гинзбург. – Ну все, так и есть, это она. Значит, запугала. Такого матерого старика- и запугала. Они до смерти опасными остаются, коллаброционисты проклятые, об этом еще Юлиан Семенов пишет. Все, значит след взяли верный. Будем брать!
Весна 1942 года, Брянск
События со взятием войсками вермахта Брянской и Орловской области, условно объединенных ими в Локотскую республику или Локотское самоуправление, развивались стремительно. Наутро после ночи с Брониславом Тоня отправилась в Малую Верховку и осталась у родителей ночевать. Начальство потеряло ее, но спешка в связи со стремительным наступлением была такая, что до поисков уже руки не доходили. Вечером того же дня немцы вплотную подошли к Брянску, и Советской власти там след простыл. Волею судеб, Антонине повезло остаться на территории и остаться при этом живой. Впрочем, остались многие – на определенном этапе эвакуации, видя горячее нежелание людей уходить, НКВД решило не тратить пуль впустую и не оставлять после себя выжженную степь. Пули, логично рассудили они, потребуются на фронтах, а воля предателей есть воля предателей – после накажем.
И, стоило отгреметь последним боям на границах Брянска и Орловщины, стоило всем укрепиться в мысли о том, что неприятель пришел сюда всерьез и надолго, как жизнь начала налаживаться буквально на глазах. Первым делом выступил бывший местный дворянин и кулак, а ныне просто уважаемый человек по фамилии Воскобойник – его местные жители сообща избрали своим представителем перед немцами, которых боялись и, конечно, не доверяли. Он торжественно пообещал:
– Граждане! Сейчас, когда ненавистные коммунисты ушли с нашей земли, она будет принадлежать нам, как планировалось еще 20 лет назад. Мы вернем право частной собственности и возможность самолично получать доход от своей земли и всего, что на ней произрастает. Вам будет предоставлено право торговать и иметь прибыль с торговли. Налоги с этой торговли будут уплачиваться в казну нашего, Локотского, самоуправления, которое не будет входить в состав рейха, а будет только под его временной защитой. При этом с самим рейхом мы будем выстраивать дипломатические отношения и торговать на общих основаниях, как два независимых друг от друга государства. Всем, кого Советская власть незаконно выселила со своих насиженных мест, вернем угодья, а тем, кому незаконно распределила – выдадим новые, на необжитых землях…
Верилось ему тогда с трудом, хоть рядом и стоял группенфюрер СС. Людей можно было понять – им нечто подобное уже обещала в свое время советская власть. Однако, некоторое время спустя, когда потянулись в Локоть как с территории СССР, переходя линию фронта во время боев, так и с других освобожденных территорий бывшие кулаки, стали они занимать то, что ранее было у них реквизировано, стали торговать, в том числе скотиной, и никто их за это не наказывал, люди поверили. Поверили и стали следовать их путем.
Первое время самоуправление сталкивалось с недостатком продовольствия, отсутствием магазинов и вообще первоочередных товаров народного потребления. Но уже очень скоро с территории рейха стали приезжать, влекомые низкими налогами, подданные Германии, которые стали открывать здесь лавочки и торговые точки. Цены на товары, благодаря все тем же налогам, были невысокими, а запасов со времен жизни в Германии хватало на то, чтобы и здесь обустроиться самим сравнительно неплохо. Скоро эта проблема была решена.
Но тут столкнулись уже со следующей – имея богатый посаженный урожай, местные колхозы, быстро преобразованные в крупные фермерские хозяйства (где одни были хозяевами, а другие – батраками, но при этом жили намного лучше своего советского уровня), лишились в связи с войной и предшествующими ей массовыми репрессиями рабочих рук. Если урожай не убрать, то бюджет самоуправления, формирующийся как раз из отчислений этих самых хозяйств, был бы пустым, а война все же шла, и с этим надо было считаться – на оружие и обеспечение солдат деньги всегда нужны. Тогда было решено провести всеобщую амнистию. Освобождали как тех, кто воевал в Гражданскую на стороне белых и был репрессирован как старорежимный, так и кулаков, и вновь посаженных красных комиссаров и чиновников. Только последних особо строго предупреждали о мерах в случае повторения беспорядков.
А никому и не хотелось повторять. Бытие определяет сознание, и сытому человеку совершенно незачем преступать закон, когда тот же кусок хлеба можно для себя заработать без риска для жизни. Все, не помня себя, бросились в новую битву, отличную от тех, что еще недавно шли в окрестностях Локотя – в битву за урожай.
Пожалуй, если встретить тогда обычного локотского жителя и задать ему вопрос относительно того, поддерживает ли он Гитлера или Сталина, то… никто бы толком ничего не ответил. Да, первое время Сталина ненавидели, портреты его жгли, а в бюсты плевали, а теперь всей этой атрибутики попросту не осталось, и он стерся из памяти народа, занятого обеспечением своей жизни, а не жизни партийной верхушки, как это было в, казалось бы, уже мертвом СССР. Люди отвлеклись от политики, и в этом выражалось искреннее счастье народа, который, впервые за 20 лет, смог заняться трудом – тем, чем ему и полагается заниматься от природы, – а не тем, что отведено только узкому кругу высшего эшелона власти. И все очень скоро стали счастливы от этого.
Правда, было небольшое отклонение в виде бывших кулаков и эсеров, которые ненавидели в прошлом членов партии и старались при первой возможности навредить им, даже преступив закон. Но за это карали, и карали строго. Новая жизнь, по замыслу Воскобойника, должна была стереть старые условности и все воспоминания о гнусной жизни при советской власти, заставлявшей людей терять человеческий облик. По-настоящему чистый лист должен быть чистым от любых клякс.
Когда решался вопрос с колхозами, первое, с чем надо было определиться, это возврат реквизированных земель, что пополнили колхозные запасы и за счет которых эта форма крестьянского «самоуправления» существовала все годы Советской власти. Однако, в таком случае на улице и без средств к существованию остались бы десятки и сотни простых тружеников села, никогда ничего не имевших и едва ли не силой принужденных вступить в колхоз. Кроме того, след многих бывших владельцев села давно простыл и затерялся на бескрайних просторах земли, позже названной Солженицыным «Архипелаг ГУЛаг». Кому должно будет достаться их имущество и как избежать несправедливости при ее распределении?
Чтобы разрешить эти коллизии, было решено правления колхозов распустить, а в их число включить на правах коллективных собственников имущества бывших владельцев земельных угодий, предоставив им право общим собранием принимать все важнейшие для артели решения. Те земли, которые останутся невостребованными, будут в равных долях принадлежать труженикам, отказавшимся от своего советского прошлого и решившим трудом «выкупить» эти земельные паи, доказав одновременно этими действиями свою преданность новой власти, пришедшей всерьез и надолго.
Таким образом, очень скоро сельскохозяйственные артели стали основным источником дохода Локотского самоуправления, которое рейх начал рассматривать как полноценного политического и экономического партнера. И, если кого внутри самоуправления и удивляло лояльное отношение ставки фюрера к территории, которую он запросто мог провозгласить своей, угнав, как в ряде других мест, население на принудительные работы в Германию, и превратив ее в укрепрайон, то Сталина и его окружение – нет. Они прекрасно понимали, что важно и выгодно – в политических целях – здесь, под Москвой, под носом у вождя, создать ощущение удовлетворенности людей жизнью, чтобы в самом сердце страны получить собственный анклав без единого немца на его территории и плюнуть в лицо союзникам и всему мировому сообществу, бросив: «Почему же так легко отказались они от идеи коммунизма? Может, не так-то и нужна им эта, навязанная большевиками, власть и эти, навязанные ими, порядки? Может, надо пересмотреть отношение к рейху и его якобы „оккупированным“ территориям?»
Правда, никто из них не мог ответить ни себе, ни товарищам на вопрос, почему же не удалось за все годы Советской власти устроить точно такое же ощущение у людей им самим? Может потому, что задача так не стояла?
Так или иначе, люди действительно были довольны. На территорию Локотя приезжали немецкие кинодокументалисты, включая знаменитую Лени Рифеншталь, и снимали как для немцев, так и для тех, кто, по их разумению, вот-вот должен оказаться под их пятой – о том, как не наигранна и доподлинно глубока радость русских людей, оказавшихся действительно освобожденными. И не надо стоять у них над душой с автоматом, пока идет съемка – ведь действительно счастлив тот, кто занят любимым делом. А, если при этом еще и получается не думать про хлеб насущный, то вообще жизнь удалась. Воскобойник и его окружение делали для этого все возможное.
Как бы парадоксально это ни звучало, но никто из местного начальства, включая присланных сюда все же для порядку немцев, не заботился о том, чтобы глушить советское радио или усиленно – как это обычно бывает на оккупированных территориях – насаждать пропаганду «прекрасного строя». Люди были не слепые, рассуждал Воскобойник, и без того все видели, а, по справедливому выражению Шекспира, «гремит лишь то, что пусто изнутри» – ярким доказательством тому служили постоянные радиопередачи из Москвы, в которых, захлебываясь от одной-единственной эмоции (по голосу больше похожей на звериную ненависть), Левитан то и дело вещал о «вражеских нападениях», «налетах», «страданиях жителей оккупированных территорий» и – тут же, минуту спустя – об «освободительном партизанском движении», «спасенных людях и территориях», «счастливых советских людях» и так далее. Антонина слышала все это и пребывала в состоянии шока – подумать только, еще вчера эта же самая беспринципная ложь в исполнении все того же человека заставляла ее служить несправедливому строю, в том числе и с оружием в руках…
Это воспоминание тяготило ее, она хотела поскорее от него избавиться, замести вечно всплывающие в памяти следы. Они с Брониславом часто навещали в детском доме Васю – сына расстрелянного мельника. Жизнь их складывалась вполне себе удачно, и они планировали после войны усыновить его – до ее окончания они сами не могли быть уверены в завтрашнем дне и обоснованно не принимали на себя ответственности за будущее мальчика. Пока же Бронислав стал заместителем Воскобойника, а Антонина поступила на службу в полицию – в ее обязанности как человека, владеющего оружием, входило патрулирование по Локотю и Брянску с целью выявления партизан и предания их полевому суду.
Да, партизаны, в отличие от действующих частей РККА, входили туда часто. Только вламывались, вопреки утверждениям советской пропаганды, не с целью «борьбы с захватчиками» и освобождения советских территорий, а все чаще с целью грабежей продовольственных складов. Потому и относились к ним как к мелкой шпане, к ворам и грабителям – гоняли, но не сильно. Их позицию можно было понять – советское командование делало на них определенную ставку, но снабжения не предоставляло. Надо было чем-то питаться. А также получать награды и звания – потому время от времени полицейских все же убивали, чтобы замазать глаза Ставке ВГК, но на полномасштабную борьбу с гитлеровским захватчиком эти налеты все же не походили.
Одним из организаторов партизанского движения был Александр Сабуров. Антонина несколько раз ловила его на налетах, но убить не решалась – хоть и не любила больше, а все же воспоминания не давали нажать на курок. Правда, ранила один раз. Случилось это в ту ночь, когда во время налета на продуктовый магазин Сабуров, которого она опять готовилась отпустить, решил вдруг с ней заговорить:
– Ты вот живешь с ним, а не знаешь, что его завербовали во время заключения.
– Кто завербовал?
– НКВД, кто еще.
– Послушай, перестань лить грязь на человека. Умей проигрывать с честью. Столько времени прошло, а ты все никак не успокоишься.
– Это я к тому, что придет время – сдаст он вас всех. Все еще вернетесь в Союз и будете к стенке поставлены – по его же доносу. А ему, как исполнителю задания, дадут лет 5 и отпустят.
Она не верила ни единому его слову.
– И поэтому, наверное, сейчас он открыл для РККА ворота, да? Сейчас – когда имеет все возможности к тому?
– Да не в том дело. Не понимаешь, что ли? Я к тому веду, что, когда вернетесь, тебе нужна будет протекция в НКВД. И это могу быть я. При определенных условиях.
– Каких еще?
– Ну, сама подумай. Столько времени без женской ласки – хоть на стену лезь. Дашь разок – и считай, что все грехи тебе Советская власть потом простит. Я-то ведь уже полковник… Нет, пожурим, конечно, для порядку, но строго не спросим. Не как с других предателей.
Он сделал шаг к ней и уже попытался распустить руки, как вдруг она – неожиданно для себя самой – вдруг выстрелила в него. Он скорчился и заскулил, пуля попала в руку, но все же ранение смертельным не было.
– Не прикасайся ко мне, пока вовсе не пристрелила. Бери, за чем пришел, и убирайся.
– Ну гляди, – захрипел Сабуров. – Как бы не пожалеть. Я ведь скоро и генералом стану, а когда война кончится, так с тебя спрошу, что мало не покажется. Пожалела. Для него-то не жалеешь…
– Тебе мало? Еще выстрелить?
– Да все, иду, иду…
По дороге в штаб она думала: «Вот ведь блефует, а не сдается. Поразительно – и как иногда блеф, произнесенный вслух, дает людям надежду и влияет на события. Конечно, не в этом случае, но вообще так бывает. Что на словах посеешь, то в жизни и пожнешь…» От этих мыслей ей стало нехорошо, и она поспешила отогнать их, ускорив шаг.
Вернувшись в штаб, она узнала, что в ту ночь партизанами был убит глава самоуправления Воскобойник. Теперь его обязанности по должности должны были перейти к Брониславу.
Зима 1979 года, Брянск
В зале ЦДК, при огромном скоплении народа и прессы судебная коллегия по уголовным делам Брянского областного суда в составе судьи и двух народных заседателей рассматривает дело Тоньки-Пулеметчицы – бывшего гитлеровского палача, оперировавшего на территории Локотского самоуправления во время войны, Антонины Никитиной-Гинзбург. Допрашивается основной свидетель обвинения Василий Меренков. Слово для допроса предоставляется подсудимой, которая сидит здесь без адвоката – никто из защитников не согласился предоставлять коллаброционистке свои услуги.
– Василий Васильевич, – робко начала Антонина, – вы помните меня?
– Да, – как по писаному, быстро отвечал Меренков. – Вы расстреляли моих родителей в конце лета – начале осени 1941 года, исполняя приказ немецкого командования.
– Скажите, а немецкие войска к тому моменту уже были на территории Брянской области?
– Нет.
– Почему же тогда вы уверены в том, что я исполняла приказ именно немецкого командования? К слову, я тогда служила в НКВД…
– История знает случаи провокаций со стороны вермахта, направленных на то, чтобы у советских граждан вызвать ненависть к Советской власти и социалистическому строю. Например, в 1940 году в Катыни, в Белоруссии, переодетые в советскую форму гитлеровцы расстреляли польских пленников…
– А что с вами случилось потом? Почему вас я не расстреляла вместе с вашими родителями?
– Случайно так вышло. Промахнулись вы. А потом сдали меня в детский дом.
– Кто сдал?
– Вы и сдали.
– Но зачем? Если передо мной, как вы выразились, командованием была поставлена задача ликвидировать всю семью, зачем мне потребовалось вас спасать?
– Этого я не знаю. Может, совесть замучила…
– Совесть? А немецкая тыловая администрация знала о том, что я отвезла вас в детский дом?
– Не знаю.
– Вам о чем-нибудь говорит фамилия Каминский? Бронислав Каминский?
– Если не ошибаюсь, это был глава оккупационной администрации в Локоте.
– Верно. А он часто навещал вас в детском доме?
Меренков посерел. Ему казалось, что, если сейчас он скажет неправду, то провалится сквозь землю. Да и при большом скоплении народа он не мог лгать – слишком отчетливо читалось все по его лицу, лицу человека, неискушенного в подобных делах и мероприятиях.
– Да, навещал.
– С какой целью?
– Вы и он хотели меня усыновить.
По залу прокатился рокот. Прокурор попытался прервать допрос, но судья настоял на продолжении – слишком важные обстоятельства открывались теперь. Меренкова раздирали противоречия – с одной стороны, он не мог врать, а с другой стороны, его показания вели сейчас к оправданию женщины, которую на скамью посадил не кто-нибудь, а КГБ, а потому могли иметь для него самые роковые последствия.
– Скажите, что случилось с мукомолкой вашего отца тогда, летом 1941 года?
– Ее сожгли при эвакуации мирного населения.
– Почему сожгли?
– Чтобы врагу не досталась, понятное дело…
– А что случалось с людьми, которые не хотели эвакуироваться?
– Тех, кто оставался на оккупированной территории, считали пособниками гитлеровцев.
– И какова была их судьба?
– Их расстреливали.
Очередной рокот негодования. Антонина радовалась. Меренков не находил себе места. Он решил прервать допрос. Решение нашлось неожиданно, пришло из глубины души:
– Я отказываюсь от всех показаний, данных ранее на следствии и в суде. И больше говорить ничего не хочу.
Под аккомпанемент выкриков из толпы он сел на место в зале, а мысленно вернулся к событиям прошлого лета, когда первый раз беседовал с сотрудниками КГБ…
Лето 1978 года, Москва
Сын расстрелянного мельника Василий Меренков был вызван на допрос на Лубянку и сейчас беседовал со следователем. Когда он рассказал ему все, что смог вспомнить, из своего военного прошлого, следователь задал вопрос:
– Итак, что же получается? Из всего сумбура Локотского самоуправления вы смутно помните только расстрел отца и матери, детский дом под Брянском, и то, как гитлеровцы прикрывались вами как живым щитом, во время отступления?
– Если коротко, то да.
Следователь с явным неудовольствием взглянул на Меренкова.
– Но расстрел отца и матери произвела вот эта женщина? – он выложил на стол несколько фотографий разных времен, на каждой из которых была изображена Антонина Никитина.
– Да, она. Только тогда она была в форме НКВД.
– Ну, гитлеровцы часто переодевались в форму НКВД, когда шли на свои злодеяния. Например, под Катынью, когда польских военнопленных расстреливали…
– Но ведь тогда шла эвакуация, и немцев там быть не могло!
– Во-первых, вы можете путать в силу малолетнего возраста эти события…
– Но…
– …а во-вторых, в Катыни расстрел произошел в 1940 году. Войны тоже тогда не было и, чисто теоретически, не было немцев на территории Белоруссии. А вот попали как-то…
– А как быть с детским домом? Зачем палачу, который меня не добил, навещать меня там, если его руководством была поставлена ему совершенно иная задача?
– Совесть замучила. У палачей, а особенно у женщин, такое часто встречается… И вообще – вы задаете слишком много вопросов, не имеющих отношения к делу. Не только вы, но и иные свидетели – один из которых, да будет вам известно, успел пожертвовать жизнью в ходе следствия – дают показания о причастности Никитиной к зверствам гитлеровцев в Локоте. Вы должны воспринять это как данность. И от этого, что называется, «танцевать» в процессе дачи показаний в суде.
– То есть вы меня, свидетеля, как бы ориентируете на определенные показания? – удивленно спросил Меренков.
– Слов-то каких набрались, – скептически процедил следователь. – Не ориентируем, а приказываем. Ориентируют – это на Западе. Частные сыщики вроде Ната Пинкертона. А КГБ приказывает!
– Но ради чего? Кому нужна ложь?
– Еще раз вам говорят, это не ложь, – силовик уже начинал сердиться на своего недогадливого собеседника. – Это всего лишь восстанавливаемая вами по памяти с нашей помощью правда. Бывает трудно ее восстановить в отрыве от реалий, которые вы могли не знать или забыть в силу возраста. Для этого есть мы и есть историческая действительность, теперь уже ставшая очевидной. И еще. Хочу, чтобы вы правильно поняли. Если вы начнете отклоняться от этой линии, вас не поймут не только в суде, но и в других организациях. Поверьте, мы умеем контролировать исполнение своих приказов и наказывать за увиливание от него.
Лето 1943 года, Брянск
«Знание – сила», говорил Фрэнсис Бэкон. В этом плане пропаганда всегда играет с людьми злую шутку. Она затыкает им уши и не дает мобилизоваться в случае действительно опасной ситуации. Пока локотское радио сообщало о надоях, посевах и торговле с рейхом, произошел перелом в ходе войны, и части РККА начали потихоньку стягиваться на подступы к Брянску. Антонина поняла, что дело плохо, когда Бронислав, придя однажды домой, сообщил ей о том, что набирается народное ополчение. Она в числе первых вошла в состав этих отрядов, но в последний момент решение об обороне Локотя было отменено – слишком велики были части РККА, практически взявшие самоуправление в осаду. Решено было уходить.
Перед отходом Бронислав и Антонина, в сопровождении десяти полицейских, собрались посетить детский дом. Эвакуировать целиком его было невозможно, потому детей оставили, что называется, «на милость победителя». А вот Васю Меренкова они решили забрать. Только не учли, что хитрый Сабуров, анализируя план отступления немцев из Локотя, первым пунктом в нем обозначил именно детский дом – он помнил, что появление жившего там Васи привело к концу их отношений с Антониной. Сам отряд во главе с Брониславом только подходил к приюту – у них еще были дела при эвакуации города, – когда Тоня первая пришла сюда. И стоило ей перешагнуть порог дома, как Сабуров вышел ей навстречу, держа пистолет у виска мальчика. Как по мановению волшебной палочки, отовсюду высыпались его партизаны.
– Ну здравствуй, Тоня. Говорил я тебе, что моя возьмет, и я тебе еще пригожусь, а ты не верила…
– Отпусти мальчика, – решительно заговорила Антонина. Она, хоть и была в меньшинстве, ни его, ни его людей не боялась.
– Отпущу, а ты пойдем со мной.
– Еще чего!
– Здесь я условия ставлю, а не ты. Время твое и твоего ухажера прошло… Не захотела тогда дать мне, так уж я теперь отыграюсь за все. Такое тебе покажу, ух!
Его бойцы захохотали, а Тоня, воспользовавшись отвлечением их внимания, бросила взгляд в окно – было видно, как из ближайшего подлеска выходили люди Каминского.
– Мальчика, говорю, отпусти. Тогда пойду с тобой.
– А куда его?
– Отдай его Брониславу.
Сабуров поразмыслил и согласился. Видя в окно приближение отряда и не желая столкновения, он вышел во двор, держа мальчика на прицеле. Вскоре во главе своего отряда показался Каминский.
– Стой, где стоишь! – крикнул ему Сабуров, тряся за плечи плачущего Васю. Тоне он велел остаться внутри.
– Что тебе надо?! – спросил Бронислав, тщетно ища глазами возлюбленную.
– Ты же за ним пришел, верно?
– Верно.
– Так вот. Я отдам его тебе, а ты мне отдай Антонину…
– Не получишь ты ее!
– Не торопись! Она в доме. Там полно моих людей. В лучшем случае дождемся наших, в худшем и ее, и пацана с собой заберем. Так как?
Каминский задумался. В этот момент из окна показалось лицо Антонины. Она кивнула ему. Тот опустил голову – условия Сабурова пришлось принимать. В эту минуту в небе что-то засвистело.
Всеобщее внимание оказалось приковано к облакам, которые со свистом разрезали советские самолеты. Минута – и одна, вторая, третья бомба с грохотом стали падать на землю, разрываясь и вздымая в воздух огромные грязно-огненные столбы пыли. Сабуров упал, оглушенной ближним разрядом, и в этот момент мальчик кинулся к Брониславу. Тот звал возлюбленную, но она не видела и не слышала его, отделенная от своего отряда клубами дыма и огня. Она только кричала: «Беги, беги!».
Самолеты тяжелой вереницей, казалось, опускались все ниже и ниже. Тоня все не отзывалась – на самом деле ее оглушило после очередного взрыва, и она лежала в охваченном огнем детском доме, ставшем вмиг ловушкой для десятков детей, на самом пороге, у которого встретил ее сегодня такой же бездыханный Сабуров. Каминский решил уходить – судьба мальчика беспокоила его больше, и это, с точки зрения законов военного времени, было правильно. Мертвых уже не спасешь. Мертвым не больно.
Тогда он не мог предугадать, что на пятый день отступления погибнет в бою с советскими войсками, а мальчика солдаты сдадут уже в другой детский дом – советский.
Зима 1979 года, Брянск
Наконец судья и двое заседателей остались в совещательной комнате. Женщина из народа, которой на минуту ошибочно показалось, что ее допустили к осуществлению правосудия, сразу же стала взывать к председательствующему.
– И что вы думаете?
– Сложно сказать. Доказательства сомнительные, да и мало их. Прошло много лет. Она своим трудом частично загладила перед обществом ту вину, которую несла на себе,.. если и была виновата.
Эти слова его прозвучали приговором самому себе. Уже в два голоса принялись кричать на него его самозваные коллеги – да так, что слышно было в зале, для которого все происходящее за закрытой дверью должно было оставаться тайной.
– Да что вы такое говорите, гражданин судья?! Мало доказательств? Конечно, за столько лет все и затерлось… И по формальным основаниям – как в Америке – отпустим ее?!
– Я не говорю про отпустить, я говорю про снисхождение… – оправдывался судья, но его никто не слушал.
– Конечно, фашисты конспирируются. Конечно, они умнее нас. Но мы сильнее, и должны им эту силу показать! И мы ее покажем!
– А как же свидетель?! – кричала женщина. – Тот, что повесился?! Почему он это сделал? Запугала она его, вот и повесился!
– Может, солгал, а потом совесть заговорила?.. – не унимался судья.
– Да какая совесть?! Наш советский человек, если солгал, то извинится, да и пойдет домой со спокойным сердцем. А тут другое было, тут страх им руководил.
– Почему же он в органы не пошел? Ладно на Западе они вешаются от страха, потому что там закон не работает и никого не защищает, но у нас, в нашей стране…
– А тут не в страхе дело, – снова включился мужчина, тоже, как и Андропов, очевидно, начитавшийся политических детективов Юлиана Семенова. – У них везде связи есть, они и телефоны могут прослушивать. Шантажировать телефонистов и прослушивать. Да и наверняка у нее какая-то группа защиты есть, шпионы, что на нее пашут. Иначе не могла бы она столько лет безнаказанно от правосудия скрываться по всей стране. Отследили бы, как только бы он шаг сделал из гостиницы – и не отыскали бы потом его следа в самой глухой лесной пустоши. А тут все ясно – он нам своей смертью сигнализировал о ее присутствии. И, чего там скрывать, во многом благодаря этой смерти, ее и удалось отыскать…
– А с потерпевшим как быть? С его показаниями, а вернее, с его отказом от показаний?
– А вот тут как раз все ясно. Он ее просто пожалел. Парень из детского дома, жизнью побитый, решил пожалеть бабушку. А вот мы как раз ему уподобляться не должны. Сияющий меч правосудия должен еще и над ним блеснуть. За обман суда и введение его в заблуждение! Ну да, Комитет госбезопасности с ним разберется…
Судья слушал своих собеседников и удивлялся тому, как ловко казавшиеся очевидными фактами приобретают в их извращенной интерпретации совершенно обратное значение. Впервые за много лет юридической практики он начал понимать значение выражения «закон – что дышло», и увидел, как настроение толпы, заранее подготовленной и подогретой все тем же Комитетом, оказало чудовищное влияние на Фемиду, которая сегодня оказалась без повязки на глазах и начала взвешивать факты пристрастно и необъективно. Чтобы унять этих людей, он уже готов был пойти на определенный компромисс со своей совестью…
– Ну что тогда? Даем 10 лет? 15?
– Какие 15 лет, товарищ судья? Только расстрел.
– А вы как считаете?
– Так же. И даже, невзирая на все ваши доводы касательно доказательств. Она в тылу врага была, а раньше за это уже казнь следовала. Всем без разбору. Хотя бы за это надо.
– Надо подумать, – откровенно растерялся служитель закона.
– Тут думать нечего. Нас большинство. Пишите. К расстрелу.
– В тылу врага, говорите? А мне кажется, в тылу врага она сейчас…
– Что?
– Все, не отвлекайте, я приговор составляю.
…Известие о казни Антонины Никитиной-Гинзбург порадовало председателя КГБ СССР Юрия Владимировича Андропова. Он всегда радовался, когда лилась чья-то кровь, понимая только в таком ракурсе действительную социальную справедливость. Будучи неверующим, он часто повторял в узких кругах фразу Серафима Саровского: «Вам стало бы страшно, узнай вы, что такое настоящая справедливость». Когда другим было страшно, Андропову всегда было смешно. Потому он решил позвонить Саше Сабурову и поздравить его с окончанием процесса по делу нацистки, пойманной при его посредственном участии. Однако, на том конце провода его ждало разочарование – жена сообщила ему, что бывший депутат Верховного Совета СССР Александр Николаевич Сабуров накануне ночью приказал долго жить. Нашли его у него в кабинете. В руках он сжимал газету, где были изложены последние новости о процессе по делу Антонины Гинзбург.