Забрали лекаря

Еле свет забрезжил. Все ворота в Москве заперты накрепко. Посмотреть на улицу – одни досчатые заборы тянутся. Домов не видно. Кто не знает, и не догадается, что во дворах на Тверской и в Белом городе – расписные боярские хоромы. Людей тоже никого не видно. Караульные и те не колотят в била. Под утро все позасыпа́ли. Не слышат, что по Тверской целая толпа топает.

Впереди два подъячих[1] в рыжих кафтанах, с чернильницами у кушаков, с гусиными перьями за ухом. У одного, что постарше, в руке свиток. За ними стрельцы, человек десять, с пищалями[2], заспанные, хмурые.

На перекрестках еще надолобы[3] не сняты. Надо караульных будить. Правда, как добудятся, скажут, что по государеву делу, караульные сразу отодвигают длинные козлы. Да и время. Утро наступает. Верно и городские ворота уж открыли.

Подошли. Нет, и ворота заперты. Караульный прикорнул на лавочке, спит.

Еле глаза продрал, как его стрелец за ворот стал трясти.

– Что за люди? – спросил было со сна. А как разглядел, что люди государевы, и разговаривать не стал, вытащил ключ из-за пояса, отомкнул тяжелый замок, налег на чугунный засов, отодвинул и отпер ворота. Заскрипели они на всю округу.

Пошли дальше по той же Тверской. По ней и по ту сторону ворот в Земляном городе не плохо. Хоть и осень, грязь, а поперек улицы бревна настланы – сапог не замараешь. Разве нога соскользнет или бревно гнилое подломится.

А вот как за Земляной вал вышли и взяли влево, к Канатной слободе, грязь пошла чуть не по колена, а настилов никаких. Благо еще не далеко слобода.

Шли они к попу Силантью, а где он жил, и сами не знали. Ну, да на слободе вставать уж начали, было кого спросить. Ворота скрипели, мальчишки выскакивали на улицу, бабы на базар с яйцами, с пирогами сбирались.

– Эй, баба! – окликнул подъячий торговку с лукошком яиц. – Где тут двор попа Силантья? Ведаешь?

– Как не ведать. Да вон за плетнем-то. Вон тесовый забор, новый. То и есть попа Силантья.

Сказала и сама за ними вслед пошла. Мальчишки тоже набежали целой стайкой.

Подошли к воротам, а тут как раз калитка отворилась. Навстречу им мужик выходит, борода лопатой, лицо широкое, красное. На голове бочонок, в руке жбан. Увидал подъячих – остановился.

– Это что ль попа Силантья двор? – спросил старший подъячий.

– Попа Силантья, как есть, – ответил мужик. – Вон и сам он на крыльцо вышел. Кликнуть что ль?

– Погоди. Нам попа не надобно. А ведаешь ты, живет тут, во дворе, лекарь, Ондрейка Федотов?

Мужик поставил на землю бочонок и жбан и радостно хлопнул себя по бедрам.

– Ондрейка! Да как мне не ведать? Другой год под им в подклети живу. А он, стало быть, в клети. И с жонкой, с Оленкой. Квас у меня завсегда покупывает. Лекарь он точно.

Поп тоже подошел поближе и с опаской поглядывал на подъячих. Бог их ведает, за каким делом. А вряд ли за добрым.

Подъячий повернулся к попу.

– У тебя что ль, поп, тот Ондрейка избу сымает?

– Летошний год после большого пожара снял. И поручная[4] у меня по ем есть. Без поручной я жильцов не пускаю. Може, принести?

– Не надобно.

– Аль ду́рно за им какое объявилось? Ране и не ведал его. С Китай-города торговый человек летошний год прислал мне его и с поручной со своей.

Квасник все на месте топтался, головой качал. Наконец не стерпел.

– Да ты меня спроси, – обратился он к подъячему. – Я про его все доподлинно ведаю. Что хошь расскажу.

Младший подъячий толкнул другого в бок и захохотал:

– Вишь, набивается! Что ж, Бориско, заберем и его. Коль ему такая охота припала.

– Куда заберешь? – осекся квасник.

– А в Приказ[5], в послухи[6]. Там про того Ондрейку и сказывать станешь, коль ты все его дела ведаешь. Как звать-то тебя?

– Пошто в Приказ? Я тебе тотчас все скажу. Прошкой меня-то звать. Охабкин по прозванью. Квасник я. Да меня вся слобода знает. Квас у меня ото всех отменный.

Ладно, – оборвал его подъячий. – Помалкивай покуда. В Приказе сказывать будешь. Эй, робята, обратился он к стрельцам. – Покараульте его. А ты, поп, веди нас к тому Ондрейке Федотову.

Два стрельца схватили за плечи квасника.

– Да ты, погодь, – говорил Прошка. – Послухай ты меня…

Но подъячие не слушали его больше. Поп вел их через двор к дальней избе.

– Вон и хозяйка его, Олена, – сказал поп, и показал высокую костистую женщину, сходившую с крыльца с ведром. – Олена! – крикнул он. – Ондрейка где? По ем тут вон пришли.

– Пошто по ем? – с испугом спросила она. – Спит Ондрейка. Не будила еще. А пошто?

– Велено его в Разбойный приказ привесть, – сказал подъячий.

– В Разбойной! – крикнула Олена. – Да ты с ума сбрел! Чай не вор он, не душегуб. Лекарь ведомый. Не дам я Ондрейку.

– То-то дура баба, – проговорил подъячий. – Спросили тебя? Сказано приводом привесть, стало быть, приведем.

– Ты, Олена, не того, не перечь лутче, – заговорил поп. – То приказные люди. По государеву указу они. А государева указа ослушаться – то грех. А, може, ду́рна-то никакого и не будет. Поспрошают лишь Ондрейку да домой и пустят. А по какому то делу, дозволь спытать?

– В Приказе сведаешь, – сказал старший подъячий. – Тебя тож велено забрать. В послухи.

Олена тем временем быстро взбежала по лестнице. Подъячие и поп шли за ней следом.

Войдя в горницу, Олена бросилась к лавке, где, накрывшись охабнем[7], спал Ондрейка.

– Ондреюшка! – крикнула она. – Вставай, по тебе пришли.

– От Одоевского князя что ль? – спросил лекарь, быстро садясь на лавке.

– Пошто от Одоевского. Чай помер княжич-то. Вишь, приказных нанесло.

Ондрей быстро спустил ноги с лавки и стал натягивать сапоги.

Старший подъячий, как вошел, оглянул горницу. Все как у людей. Бедно лишь. На лавке под окнами и полавочников[8] нет. Голые доски. Лампадка перед иконами теплится. А на поставпе в углу, где б горшкам да плошкам стоять, скляницы разные наставлены да белеет что-то, не то камни, не то кости – темновато еще, не разобрать.

– Ты что ль Ондрейка Федотов, лекарь? – спросил подъячий.

– Лекарь я. То так. Аль занедужил чем?

Второй подъячий снова захохотал:

– Занедужил! Сам, мотри, не занедужай! В Приказе-то чай все косточки переберут.

Ондрейка смотрел на подъячих, не вставая с лавки. Волосы на голове у него спутались, борода слежалась на сторону.

– Вставай ин скорея. Тотчас велено в приказ доставить, – сказал сердито старший подъячий.

– В приказ? – спросил Ондрейка. – Пошто? Може, посля? К соседке я посулил утром быть рано. Что не разбудила меня, Олена? – обратился он к жене. – Мальчонка шибко занедужил у ей, вовсе ножки отнялись.

– Сказано – в Разбойной приказ велено тебя привесть. Какой мальчонка? Дурень прямой! В толк не возьмешь! Эй, робята, – сказал подъячий стрельцам, топтавшимся в дверях. – Вяжите ему руки.

– Пошто вязать? – крикнула Олена. – Лиходеи вы! Убегёт он что ль? Ондреюшка, родной мой! Отколь напасть такая? Аль поклеп кто взвел? Батюшка! Заступи хоть ты. Чай ведаешь. Ду́рна за им никакого нету.

– Как мне ведать, Олена? Моя изба чай не близко.

– Гони, гони его скорея, – торопил подъячий. – Чего зря язык трепать? И ты, поп, с нами подь, в Приказ.

– Я что ж… Я, как велено… – заговорил поп.

Стрельцы уже закрутили Ондрейке сзади руки и погнали его в дверь. Олена шла за ним, утирая слезы.

Сошли с лестницы.

– Ну, и гони скорея. Кажись, всё, – сказал подъячий и заглянул в свиток[9]. – Э! – проговорил он. – Запамятовал было вовсе. Тут про ученика про ево писано, про Афоньку Жижина. Тоже чтоб взять. У тебя что ль живет Афонька тот? – спросил он Ондрейку.

Но Ондрейка стоял на крыльце, свесив на грудь лохматую голову, словно и не слыхал ничего.

– У нас, – проговорила нехотя Олена.

– Где ж он?

– А послала я его поутру в ране дров нарубить. С той поры и не видала.

– А вон он в крапиве хоронится, – сказала толстая баба, которая стояла рядом с квасником. – Как стрельцов завидел, так и схоронился.

У самого забора, в густой рыжей крапиве проглядывала белая рубаха.

– Эй, ты, Афонька! – крикнул подъячий. – Вылазь что ль.

В крапиве не шелохнулось.

– Волоки его, робята, – сказал подъячий стрельцам. – То-то дурень! Гадает, не видать его.

Трое стрельцов побежали к забору, раздвинули пищалями крапиву. Там на корточках, весь съежившись, засунув голову между колен, сидел парень в белой рубахе, босой.

Стрельцы схватили его, встряхнули и выволокли из крапивы. Парень ревел, упирался, дрожал всем телом.

Кругом захохотали. Во двор набралось за то время много народа со слободы. Каждому охота была узнать, чего к попу Силантью целое войско нашло. Может, какой лихой человек забрался да и забился куда, благо двор просторный, да и строений не мало.

– Ты что ль Афонька? – спросил парня подъячий.

Но Афонька только зубами стучал, слова вымолвить не мог.

– Да самый он и есть Афонька, – заговорила опять толстая баба. – Ведомый вор. Намедни курицу у меня уволок. Тать прямой. Видно хозяин-то добру научает. Тоже лекарь зовется!

– Ты погоди, Мавра, – перебил квасник. – Я сам все про его, про Ондрейку, сказывать буду. Я…

– Помалкивай ты, – оборвал его подъячий. – Сказано, в приказе спрос тебе будет. Вяжи парня, робята. Да и бабу-то прихватить надобно, что про ево молвила. Чья та баба?

– А моя хозяйка, Мавра, – заговорил опять квасник Прошка. – Да чего она понимать может? Баба! Я сам все скажу. Я про все дела ондрейкины доподлинно ведаю. Ты меня спроси. Я под им…

– Уймись ты, балда. Не переслушаешь! Гони их, робята. Поздо чай. Ободняло вовсе.

– Эй, ты, плакун! – крикнул веселый подъячий Афоньке. – Кафтан-то у тебя есть? Вишь, колотит тебя. Мотри, из рубахи не выпрыгни.

– А вон кафтан ево, – сказала толстая баба. – Коло дров, где рубил.

Один стрелец добежал до дров, поднял обтрепанный кафтан и накинул его на плечи парню поверх связанных назади рук.

– Пошли что ль, – нетерпеливо сказал старший подъячий.

Стрельцы пинками погнали Ондрейку с Афонькой и квасника с женой.

Поп степенно шагал рядом с подъячими. Олена с плачем ухватила за шею мужа. Стрельцы оторвали ее и пихнули назад.

– Вишь баба непутевая! Сама в приказ захотела. Пошла прочь!

– Лиходеи! – крикнула Олена сквозь слезы. – Пропасти на вас нету! Ты не кручинься, Ондреюшка. Я про тот поклеп разведаю. Вызволю тебя. Нет за им никакой вины, люди добрые – крикнула она, торопясь за стрельцами.

Загрузка...