Когда мне плохо, я теряю способность видеть ситуацию со стороны и рассуждать здраво. Мне представляется, что никто больше такой боли не испытывал, никого не окружали такие сволочи и ни у кого не было таких мучений. Чужие страдания кажутся мелкими, даже если разумом я понимаю, что у меня просто заноза в пальце, а у другого всю руку снесло. Но это же МОЙ палец и МОЯ заноза!
И еще: если попускаешь себе какую-то мелочь на чуть-чуть (например, чуть-чуть покричать или пожалеть себя) – всегда прорывается много.
Кавалерия никогда не плачет. Она старается всегда быть занятой. Когда ты занят, у тебя нет времени думать о себе и ковыряться в своих вавках. И тогда годы становятся бессильными. Кого могут испугать седые волосы, когда последний раз в зеркало ты смотрелся мимоходом, спускаясь в лифте торгового центра, а потом еще подумал: «А! Так это же я! А я думаю: кто тут стоит?» Хуже всего ночью. Причем не всякой ночью, а спокойной, когда не болеют лошади в пегасне, когда все мирно и тихо. Когда ветер блуждает в соснах, на ели раскачиваются неснятые новогодние игрушки, а березовая ветка стучит в стекло, будто кто-то пришел. Вот и сегодня такая ночь. Кавалерия сидит за столом и рисует на бумаге линии и круги, которые ничего не означают. Память пролистывает свой альбом.
Калерии – тридцать пять. Ее сыну Руслану – тринадцать. На два года младше самого юного из сегодняшних шныров. Вместе они сидят за столом и смотрят, как по нему ползет крупная золотая пчела. На секунду останавливается у капли воды, соображая, с какой стороны ее огибать, а потом ползет прямо через каплю. Брюшко размазывает воду по полировке, оставляя тонкий след, похожий на нить паутины.
– Отдай ее мне! – просит сын.
Калерия вздыхает. Ее муж погиб год назад. Для сына она сняла в Копытово комнату. Во второй комнате живет тетя Паша – женщина тихая. Каждый вечер она выпивает в одиночестве бутылку дешевого вина и ложится спать. По квартире не ходит, не скандалит, гостей не зовет, приключений на свою голову не ищет, а утром просыпается и идет на работу. Порой Кавалерия пытается понять, зачем напиваться, если не испытываешь радости. Несколько раз у нее мелькала мысль, как было бы здорово, если бы тетя Паша получила закладку. Но потом она поняла, что тетя Паша внутренне не хочет меняться. Абсолютно устраивает себя такой, какая она есть. А раз так, то едва ли закладка ей поможет.
Конечно, Руслана можно было оставить с бабушкой – доброй и пухлой, состоящей из охов и блинчиков, но на это Кавалерия не пошла: избалованный блинчиковый пупс, не отлипающий от телевизора, ей не нужен. К тому же существует еще одна причина, которую суровая директриса тщательно скрывает: сына Кавалерия любит больше жизни. А порой ей кажется, что даже больше ШНыра.
– Отдай мне эту пчелу! Подари! – ноет Руслан.
– Ее нельзя подарить! Она сама должна тебя выбрать!
Но сын твердит одно и то же.
– Если не можешь подарить – тогда просто пусть она будет моя!
Кавалерия хлопает ладонью по столу. Подскакивает стеклянная ручка. Дрожит уцелевшая часть капли. Пчела, как ни в чем не бывало, продолжает ползти.
– Нельзя передать пчелу как наследство! Я не могу сделать тебя шныром! Таких случаев, когда мать и сын – оба были шнырами – история не знает!
Сына не волнует, чего там не знает история. Это ее сложности.
– Она узнает! – Он дергает верхней губой, которая у него коротковата. Из-за этого кажется, что Руслан постоянно улыбается. Или что рот всегда приоткрыт. Из-за этого в детстве ему вечно порывались удалять аденоиды. К счастью, его мать верит себе больше, чем врачам.
– Ты не можешь. Это особая пчела! О-со-ба-я! Ну в кого ты такой упрямый? – снова объясняет Кавалерия.
– В тебя!
– В меня? Да с чего бы! Я сущий ангел! – отрезает мать. Вместе они сидят и размышляют, в кого он такой уродился. Рабочих версий не обнаруживается. Сын шмыгает носом. Кроме аденоидов, у него аллергия на лошадей. Почему-то часто так бывает: если человек любит лошадей больше жизни, у него на них аллергия.
– Мне ее жалко! У нее сломано крыло! – говорит Руслан.
Кавалерия молчит. Вместе они разглядывают пчелу. Крыло у нее не сломано, но по неизвестной причине слиплось, сложившись вдвое. Рядом со здоровым оно выглядит обрубком, как у Икара. Когда золотая пчела, не понимая этого, начинает работать крыльями, ее закручивает на одном месте, и от стола она не отрывается.
– Слушай! – говорит Кавалерия. – Я не имею к этой пчеле никакого отношения! Я не директор над пчелами! Я вообще не понимаю, что она делает на столе! Если ты хочешь кого-то убеждать – говори с пчелой.
– Я с ней и так говорю! Это я ее сюда принес! – отвечает сын.
Кавалерия не верит.
– Ты принес сюда пчелу?
– Ну да! Я нашел ее у забора в ШНыре.
– Я же тебе запретила там топтаться!
Руслан осторожно обходит скользкую тему.
– Вид у нее был ужасно несчастный. Она не могла лететь, – добавляет он.
– И ты смог взять ее и принести?
Удивление и обида.
– А чего тут такого? – говорит сын. – Я вообще ее не брал, между прочим! Я положил на землю ладонь и сказал ей: «Иди сюда!»
– Сказал пчеле? И она пришла?!
– Ну, во всяком случае, приползла.
– Покажи! – требует Кавалерия.
Руслан пожимает плечами и протягивает к пчеле руку.
– Иди сюда!
Золотая пчела перестает вертеться на одном месте. Некоторое время она сидит, шевеля усами, а потом решительно ползет к его пальцу и взбирается на него. Кавалерия не верит своим глазам. Ее собственная пчела никогда не полетела бы на голос. Кавалерия вообще сомневается, существуют ли у пчел уши.
– Погоди! – говорит она быстро. – Стряхни ее! Не бойся, смелее стряхивай: не расшибется! Теперь иди на тот край стола и снова зови!
Сын сдувает с пальца пчелу и огибает стол:
– Эй, я здесь! Иди сюда!
Пчела разворачивается, шевелит усами, уверенно ползет к его пальцу и вновь начинает карабкаться. Кавалерия трет глаза.
– Странно, – недоверчиво говорит она.
– Что странно?
– Говорят, за всю историю ШНыра существовал всего один человек, на голос которого шла пчела.
– Я? – спрашивает сын. Скромности ему не занимать, хотя никто занимать и не пытается. Всем хватает своей.
– Митяй Желтоглазый, – отвечает Кавалерия.
Руслан хохочет. Имена первошныров он знает назубок, и они ему смешны. Только послушайте! Фаддей Ногата. Мещеря Губастый. Гулк Ражий.
– Перестань смеяться!
– Я не могу перестать! Ты очень забавная! Особенно когда делаешь вид, что злишься, хотя на самом деле совсем не злишься!
Суровая Кавалерия прячет улыбку. Когда дело касается сына, у ежика исчезают все колючки.
– Кто, я? – возмущается она. – Зато у меня… все в порядке с логикой вещей!
Тогда эти слова были произнесены в первый раз. Всякие слова когда-то произносятся впервые.
Память закрывает свой альбом. Кавалерия спит. Часа через три встает, быстро приводит себя в порядок и выходит в коридор. У нее лекция, которую пропускать нельзя, потому что потом народ уже не соберешь. В аудиторию она вошла тихо, и ее никто не заметил. Десять новичков, недавно вернувшихся из пегасни, занимались каждый своим делом. Лара «звонькала» кому-то из кавалеров и смеялась тем волнующим, немного искусственным смехом, каким никогда не смеялась, когда ей действительно бывало весело.
– Это кто? – шепнула ей Фреда.
– Как кто? Нескромный вопрос! Это Сержик… политик и бизнесмен! – небрежно объяснила Лара, зажимая пальцем динамик.
– Ага, ты рассказывала! Не тот самый, у которого точка продажи кошачьего корма на рынке? Ну он еще собирает подписи для партии любителей собачек? – громко спросила Фреда, пользуясь тем, что палец Лары отлип от динамика. Трубка озабоченно притихла. Лара сделала страшные глаза и, погрозив Фреде кулаком, продолжила торопливо смеяться.
Кирилл шептался с Леной. Это было очень одностороннее шептание. Он размахивал руками, хихикал, подскакивал. Натуральная муха, жужжащая вокруг Спящей Красавицы. Лена слушала его, лениво переплетая толстенную косу.
Рина давно заметила, что у Кирилла с Леной особые отношения. Особые потому, что нарушают привычную схему ухаживаний Кирилла, которая состоит в том, что он повторяет за девушкой все, что говорит она. «Погода чудесная». – «Чудесная». – «А вчера была отвратная». – «Отвратная». – «Машка такая идиотка, правда!» – «Правда!» – «Ты меня проводишь?» – «Проводишь». – «А любишь?» – «Любишь».
– Слушай! А тебе самому не надоело? – как-то спросила Рина.
– Надоело, – согласился Кирилл. – Но этот способ лучший. Во-первых, можно не напрягать извилины. Во-вторых, вообще не слушать, что она несет. В-третьих, у девушки создается впечатление, что ты понимаешь ее, как никто.
– А что ты свин, девушка не может разобраться?
– Редко, потому что она же находится в экстазе от непрерывного болтания! – заметил Кирилл. – Да и мозг, опять же, нужен, чтобы разобраться! А меня могут выносить или девушки, у которых мозга сроду не было, или Лена. Но за ней почему-то повторять не получается. Она все больше молчит.
Остальные юные шныры тоже не сидели без дела. Алиса всех презирала. Всякий, взглянувший на нее, должен был навеки ощутить себя ничтожеством, вот только никто на нее не смотрел. Даня пытался вспомнить, чем гастрафат принципиально отличается от палинтона. Вечно голодный Макар ел подсоленый хлеб, закрывая рот рукой. Влад Ганич сравнивал пуговицы на рукавах пиджака. Сашка незаметно набивал кулак о стену. Рина рисовала маркиза дю Граца, от которого улепетывал сутулый человек с зонтом.
– Доброе утро! – отчетливо произнесла Кавалерия.
Ее приветствие заставило народ очнуться. Сашка перестал бить кулаком по стене, а Макар – жевать. Кавалерия подошла к окну и, счесав монетой лед, стала смотреть на улицу. Перед ШНыром, смешно растопырив руки, стоял Горшеня. Стоял уже давно. На голову ему ветер намел сугроб.
Кавалерия смотрела на Горшеню, а Рина – на Кавалерию. Рине вспомнилось, как в сентябре во время сильного дождя Кавалерия пряталась под кленом и держала Цезаря под уздцы. Холодные струи пробивали листву насквозь. Цезарь вздрагивал и, как мокрая ворона, встряхивал крыльями. Ему было неуютно, тревожно. А Кавалерия задирала к небу лицо, улыбалась, и по очкам у нее текла вода.
– В последние годы золотых пчел вылетало из улья все меньше. Много шныров погибло, еще больше – переметнулось к ведьмарям или просто ушло. Закладок достается меньше. Как следствие – мир хиреет и заболачивается, – сказала Кавалерия.
Класса она не замечала и говорила скорее для себя. Да и вообще, если разобраться, Кавалерия не любила никого учить. Одна из любимых ее фраз была: «Чем больше я даю информации, тем меньше у вас останется в голове в результате этой информации!» И другая похожая: «Истинное знание не приходит от слов, а только уходит».
– И какая мысль? Типа: все марш служить человечеству? – вызывающе спросила Фреда.
Кавалерия строго взглянула на нее, однако на Фреду суровые взгляды не действовали. Она лишь фыркала, как норовистая лошадь, и таращила глаза.
– Для начала послужи ШНыру! В ближайшее время каждому из вас предстоит решить: готов ли он к первому нырку. Самому сложному, потому что первый нырок – это поединок с самим собой.
– То есть мы уже можем нырять? – недоверчиво спросила Фреда.
– Сомневаюсь. Все, чему Меркурий вас выучил, это крепко сидеть в седле. Но другого выхода нет. Шныр исчерпал все резервы. Средние и старшие шныры ныряют с полной загрузкой. Если увеличить ее хотя бы немного – люди начнут разбиваться или сходить с ума. Вы, хотя это и пафосно звучит, наша последняя надежда.
– Встречное предложение! А если немного уменьшить количество нырков? Не в плане сокращения, а в плане минимализации? – как всегда запутанно предложил Даня.
Косичка Кавалерии раздраженно дернулась.
– Исключено! Уменьшать число нырков нельзя, особенно сейчас. Каждая новая закладка приносит в наш мир немного энергии с двушки, которая поддерживает главную закладку Зеленого Лабиринта. Раньше это делали охранные точки… А теперь посмотрите на Горшеню! Едва ходит.
Рина была благодарна Кавалерии, что, говоря об охранных точках, та ни разу не посмотрела в ее сторону.
– А если я откажусь нырять? – тревожно спросила Алиса.
Рина отметила про себя, что об «откажусь» заговорила Алиса. Фреда, как ни фыркала, от нырков почему-то не отказывалась.
– Твоя золотая пчела – твой выбор, – спокойно сказала Кавалерия. – Но все же надеюсь, что среди вас окажутся хорошие ныряльщики. Хотя бы два-три. Мы с Меркурием в том возрасте, когда умные хозяева уже продают рабов. На вид они еще крепенькие, но постепенно перестают быть рентабельными. Скоро ШНыр достанется тем из вас, кому он нужен и кто сможет его взять. Наша жизнь – это проверка на вшивость. Причем фактически сплошная!
Рина смотрела на Кавалерию с испугом. Она думала, что никогда не смогла бы сказать такое про себя.
Вторую пару должен был вести Вадюша, но Вадюша болел, и его заменял Ул, не любивший торчать в аудитории. Как следствие, следующие полтора часа Макар, Сашка, Алиса, Даня и Рина улепетывали по ШНыру многоногой каракатицей, за которой с пластиковыми бутылками в руках гналась другая многоногая каракатица – Кирилл, Лена, Влад, Лара и Фреда. У каждого в пятерке нога была пристегнута ремнем к ноге соседа, и, когда падал один, с ним вместе валились и остальные.
В первой пятерке тормозящим звеном была демонстративно антиспортивная Алиса, во второй – патологически упрямая Фреда, прикованная между Владом и Кириллом.
Ул шел впереди и, сунув руки в карманы, покрикивал:
– Шныровские пятерки должны держаться вместе! Мы в одном танке! Механик-водитель не радуется, когда наводчику отрывает голову!
– Господа! Почему пятерки? Это устарело! Спецназ ходит тройками. Они мобильнее! – заявил Даня.
– Этот вопрос ты задашь препам, – терпеливо объяснил Ул.
– Каким еще препам?
– Препы – это которые даватели, – морщась от головной боли, объяснил Ул. – Умоляю, гений: молчи и топай! Я недавно из нырка. У меня сегодня низкая пропускная способность на слова.
Вскоре стало ясно, что первая пятерка уходит в отрыв. Ее не задержало даже падение Алисы, которая начала орать, что ремень режет ей ногу, и демонстративно уселась на паркет. Но в этот момент Лара, доведенная до белого каления биологическими шуточками Макара, запустила в него пластиковой бутылкой и заработала двадцать штрафных отжиманий, потому что оказалось, что бросать бутылки нельзя. Особенно в голову. Особенно с воплями. Особенно товарищу по ШНыру, который завтра, возможно, будет прикрывать в бою твою спину.
– Так мы их никогда не догоним! – заявил Кирилл. – Мы друг другу мешаем. Надо на «раз» шагать левой ногой, а на «два» – правой.
– Лучше прыгать! – заспорила Фреда.
– Можно и прыгать! Только синхронно! – легко согласился Кирилл.
От удивления, что ей уступили, Фреда зачерпнула легкими воздух. Она привыкла быть в оппозиции. А тут, получается, ее лишали любимого занятия.
– Нет уж! – сказала она Кириллу. – Лучше шагать! Раз-два! Раз-два! Топай давай к своей мамочке!
С мамой Кирилла обе пятерки новичков ухитрились познакомиться месяц назад на его дне рождения, который праздновали в кафе недалеко от метро «Выхино». Кирюша на маму походил не особенно, разве что узнаваемым носом с горбинкой. В остальном же она была гораздо плотнее, шире в плечах, с огненно-рыжими, почти красными волосами. Двигалась она решительно, поминутно дергала Кирюшу за рукав и, когда видела какого-то нового человека, громогласно спрашивала: «А это кто?» – «Алиса», – шепотом отвечал Кирюша. «Мне это имя ничего не говорит! – отвечала мама. – А это кто?» – «Рина!» – «И что? Она тебе что-нибудь подарила?»
Надо отдать ему должное, Кирюша вел себя стоически. Улыбался, мамой гордился и не оскалился даже тогда, когда она, послюнявив палец, стала стирать с его щеки «какую-то бяку». («А ну, стой смирно! Я мама, а маме можно!»)
– Раз-два! Раз-два! – кричала Фреда, размахивая бутылкой.
Видя, как бодро шагает вторая пятерка, Ул решить усложнить задание.
– А ну, стой! Поворачиваем к лестнице! – заорал он.
– Господа! Но это лестница в подвалы! – заявил Даня.
– Да? Вот чудо! Былиин! Неужто в подвалы? А я и не знал! – удивился Ул. – Поворачиваем!
Через несколько лестничных пролетов вторая пятерка настигла-таки первую и принялась колотить ее пластиковыми бутылками. Первая пятерка сопротивлялась вяло. Она отдирала от перил Алису, которая кусала всех за пальцы. Закончилось же все тем, что Сашке надоело, что его и Рину бумкают бутылками, и он дернул Влада Ганича за голень. Обе пятерки скатились по ступенькам и, окончательно перепутавшись, прекратили возню.
– Развязываемся! – великодушно заявил Ул. – На сегодня хватит! Кто там у меня ремень забрал? Вертайте его взад!
– Ну что, поднимаемся? – спросила Рина.
Ул молчал, задумчиво поглядывая на спускавшиеся вниз ступени. Заметно было, что он колеблется.
– Фигуса с два поднимаемся! Есть тема. Кто хочет посмотреть одно местечко? Только, чур, не палить меня Кузепычу и Кавалерии! Ладушки?
– Ладушки у бабушки! – ляпнула Фреда.
По узкой лестнице приходилось спускаться в ряд. Алиса после сотой ступеньки принялась жаловаться, что у нее отваливается все подряд, особенно ноги, руки и внутренности. Потом ступенек на триста забыла об усталости и начала ныть, только когда у нее участливо спросили: как она, ничего? Макар задумчиво щупал мощную кладку. Даня вслух рассуждал, какой длины может оказаться нижний тоннель и не соединяется ли подземелье с Московским метрополитеном.
– Куда чего ведет – это к Роде, – ответил Ул.
– А вы с Ярой не?..
– Нам хватает неба.
– Но ведь первые шныры зачем-то выкопали эти катакомбы?
– Первые шныры много чего делали. Мы и трети того не знаем, что было для них в порядке вещей, – кратко ответил Ул.
Даня втянул голову в плечи, чтобы не цеплять макушкой низкий потолок. Молчать ему было скучно, бесконечно спускаться тоже скучно, и, заметив, что Рина тайком достает шоколад, он предложил:
– Спорим на шоколадку, что ты не сможешь повторить простого русского слова?
– Идет. Давай его сюда! – согласилась Рина.
– НИИОМТПЛАБОПАРМБЕТЖЕЛБЕТРАБСБОМОНИ МОНКОНОТДТЕХСТРОМОНТ, – выпалил Даня на одном дыхании.
Рина моргнула, заблудившись где-то на пятом слоге.
– Чего это за бред? Ты хоть знаешь, что это значит?
– Конечно, знаю. Научно-исследовательская лаборатория операций по армированию бетона и железобетонных работ по сооружению сборно-монолитных и монолитных конструкций отдела технологии строительно-монтажного управления, – сообщил Даня, беззастенчиво отбирая у нее шоколад.
Вскоре они добрались до тоннеля, выложенного крупной брусчаткой. Здесь было темно, и Ул отправил Даню с Кириллом на лестницу за негаснущими факелами. Макар тоже рвался с ними, но Ул его притормозил, опасаясь, что тот найдет что поджечь даже во влажном подземелье.
Пока они отсутствовали, Ул стал ругать Кузепыча, который не подумал о нормальном электрическом освещении подвала. Влад Ганич тоже попытался вякнуть что-то про Кузепыча, но Улу это неожиданно не понравилось.
– А вот этого не надо! Развел тут критику высшего разума! – сказал он и назначил Владу десять отжиманий. Тот неохотно повиновался.
– А тебе можно ворчать?
– Мне можно. Я сам, чудо былин, начальство! А то сегодня ты Кузепыча ругаешь, завтра Родю, а послезавтра меня! Понимаешь: МЕНЯ!!! – и, накрутив себя таким образом, Ул добавил Владу еще десять «супержаб».
«Супержаба» – это было вдвое хуже отжиманий, поскольку предполагало выпрыгивание из положения приседа и хлопок руками над головой. Когда Влад Ганич «родил десять супержаб» (копирайт Ула), вернулись Даня с Кириллом. Ул взял у Дани факел, отбежал немного, присел на корточки и, вытянув руку, что-то осветил. Все увидели лестницу, настолько узкую, что по ней пришлось бы спускаться если не совсем боком, то выставив вперед плечо. Ступеней через восемь угадывалась старинная деревянная дверь, окованная металлическими полосами.
– Надеюсь, нам не сюда? – отдышливо спросил Влад Ганич, не отдохнувший еще от «супержаб».
– Ага, в смысле угу! Это то самое место, где Митяй Желтоглазый работал над дополнительными фигурками к нерпи. Ну, кто хочет посмотреть?
В голосе у Ула Сашка уловил знакомую интонацию. Похожие голоса были у парней в секции, когда новичка невинно просили открыть кран в умывалке. Откуда бедолаге было знать, что после самого легкого поворота из сломанного крана с жутким гудением вырвется струя ледяной воды?
Сашка хотел отказаться, но скосил глаза на Рину и решил рискнуть. Сбежал по лестнице, попытался взяться за круглое металлическое кольцо двери и… не смог. Ощущение ребенка, который тянется к солнцу и вроде как должен, по всем прикидкам, его коснуться, но все никак не коснется. Бежит за стулом, встает на него – и снова ему кажется, что до солнца осталось совсем чуть-чуть. Сашка старался раз за разом, но рука зачерпывала пустоту. Самое обидное, что дверь не была призрачной. Сашка видел следы кузнечного молота на кольце и трещины рассохшегося дерева. Сверху его подгоняли нетерпеливые голоса. Он зажмурился и наудачу шагнул вперед. Ничего. Открыл глаза, побежал и – опять остался на месте. Сдавшись, Сашка попытался вернуться к остальным, но и этого не сумел. Бежать он мог, но с места почему-то не сдвигался. Так и торчал на узенькой площадке, залипнув непонятно в чем, что и держало, и не держало его в одно и то же время.
– Чего ты копаешься, сурок? Давай я! – нетерпеливо крикнул Макар.
Не дождавшись ответа, он скатился вниз, плечом вдавил Сашку в стену и попытался пнуть дверь. Дверь не мешала ему себя пинать, но и не помогала. Макар так до нее и не дотянулся.
– Во, курва! Ща я ее с разбега сделаю! – Макар рванул наверх, но налетел на спускавшегося Даню, горевшего желанием научно разобраться в ситуации.
Видя, что трое уже внизу, к двери Митяя Желтоглазого спустились и остальные, кроме Ула и Лены, оставшихся наверху. На площадке стало тесно. О том, что по лестнице подняться невозможно, знал пока один Сашка, но помалкивал. Остальные считали, что мешают друг другу. Они лезли, застревали, толкались. Макар отдавил Алисе ноги. Даня, чьи локти требовали вертолетного размаха, заехал Макару в переносицу, после чего три раза попросил прощения.
Потом Даня повернулся к Улу.
– Позвольте проявить любопытство, если, конечно, вопрос окажется в пределах вашей осведомленности и не за рамками нашей компетентности? – спросил он без малейшей задержки в рече. Видимо, Даня и мыслил так же, как и говорил.
– Валяй, любознательный ты мой! – разрешил Ул.
– Почему мы не можем прикоснуться к двери?
Ул со щелчком открыл здоровенный нож и, зажав край кожи зубами, подрезал себе заусенец на пальце. Это было сделано таким лихим движением, что Рина забеспокоилась, не отмахнет ли он себе нос. Нос, однако, уцелел.
– Дверь сделана из дубовых досок. Дуб рос между первой и второй грядой. Перед первой, как показывает практика, в основном сосны, – ответил Ул.
– Но только прикоснуться…
– Не смогли, потому что не заслужили! – Ул отплюнул заусенец. – Принцип двушки. Все действительно стоящие вещи не покупаются, не воруются, а заслуживаются.
Даня покосился на дверь.
– Дверь строго для своих… хорошая штука. А за ней что-то ценное? – уточнил он.
– Можешь не сомневаться, – заверил Ул.
Он сел на камни, опустил подбородок на колени и стал ждать. Постепенно вопли прекратились. Застрявшие на нижней площадке пытались вылезать по очереди, пробуя то боком, то спиной, то большими прыжками. Результат был нулевой. Временами кто-нибудь падал и оказывался у всех под ногами.
– Это негуманно! – проорала Фреда, когда ей наступили на ухо.
– Гуманность – это от слова «гумус»! Гуманно будет, если вы доживете до следующего года! – оборвал ее Ул.
Лена нашла тихий закуток, преспокойно села и продолжила вязание крючком. Вязала она что-то длинненькое, вроде шарфа, до поры до времени прятавшееся в пакете. Остальные, не наделенные способностью прессовать время в упругие петли занятости, орали друг на друга, пытаясь вырваться. Ул выждал, пока новички перестанут голосить и более-менее внятно попросят его о помощи. Потом крикнул вниз:
– Сашка, кончайте метаться! Это все без толку! Возьмите с Макаром Даню и тащите его! Кирилл и Влад! Волоките девчонок!
– Как волоките?
– Чудо, былин! Да как хотите! На ручках, на плечиках! Только не башкой об ступеньки! Лестнице пятьсот лет!
Сашка и Макар подхватили Даню и, спотыкаясь, ибо он был возмутительно протяженный, поволокли его по лестнице. Тащить Даню было тяжелее, чем холодильник. Холодильник не жалуется и не дает болтливых советов по своей переноске. Сгрузив Даню рядом с Улом, Сашка поспешно вернулся за Риной и отнял ее у Кирилла, пытавшегося взвалить девушку на плечо.
– Это мой мешок картошки!
– Да без проблем! – кивнул Кирилл и подхватил на руки Фреду. – Только не подумай чего-нибудь лишнего!
Фреда презрительно хокнула.
Вскоре все новички стояли рядом с Улом. Тот выглядел не слишком довольным. Ему явно хотелось, чтобы они просидели перед дверью недельку.
– Почему дверь нас отпустила? – спросил Сашка.
– А самому подумать – напрягаться неохота? Потому что вы не сами поднимались, а кого-то тащили.
– Делали что-то для кого-то! Вот гадство! Это же элементарно до тупости! – простонала Рина.
Ул ухмыльнулся.
– Ага, в смысле угу! Ну так че ж сами не вылезли, если просто? – спросил он ехидно.
Неожиданно во мраке коридора вспыхнул светящийся желтый карандаш. Одним концом карандаш был таинственно закреплен в воздухе, другой же его конец, то укорачиваясь, то удлиняясь, недоверчиво щупал темноту. Прошло несколько секунд. Карандаш перестал быть карандашом, а стал просто рассеянным лучом света, бившим из чьей-то нерпи. По тому, как луч по-крабьи раскачивался, делая одышливые паузы, Рина определила, что это Кузепыч. Если бы луч двигался решительно и собранно – это была бы Кавалерия. Если бы светил в пол, изредка всплескивая, чтобы лишний раз себя не выдать, – Меркурий.
– Гасите факелы! За мной! – Ул рванулся к лестнице, но луч уже уперся в грудь его шныровской куртки.
– Попадалово! – прошипел Ул, останавливаясь.
– Ул! Подойди сюда! Тебе разрешали проводить занятия в подвалах? – раздался сердитый голос Кузепыча.
Ул обреченно потащился к нему. Что выговаривал ему Кузепыч, было не разобрать. До новичков долетали отдельные «пни» – грустные, еловые, подмигивающие и самая грозная и убийственная разновидность пней – якорные пни. Ул, оправдываясь, пожимал плечами. Раскрытые пальцы его ладоней покачивали воздух, точно успокаивая его, а вместе с ним и Кузепыча.
Рина не выдержала и, воровато коснувшись русалки, усилила звук.
– …шныровский сейф… Ты хоть понимаешь… А если кто-то… – услышали они.
– Да не, они нормальные ребята! Чудо, былин! Да разве я… – И вновь руки Ула начинали успокаивающе поглаживать воздух.