Версаль, Франция, 1789
Несмотря на предупреждение Амели, мол, на сборы понадобится несколько дней, она готова к отъезду уже вечером. Я заверяю, что все необходимое мы купим в Венеции. Я не выставляю напоказ свое богатство, однако в моей казне хранится значительное состояние.
Кроме того, будет лучше, если мы покинем Версаль как можно скорее. Чем дольше мы медлим, тем выше вероятность, что наши планы раскроют. Хотя семья Лоран не слишком близка к королю, у них есть социальные обязательства, и они не допустят побега Амели, чтобы избежать любого намека на скандал. Со своим титулом и должностью я мог бы после надлежащего ухаживания претендовать на ее руку, однако с того дня, как наши сердца потянулись друг к другу на площадке для крокета, часы жизни моей возлюбленной безжалостно тикают. Я полон решимости показать ей Венецию перед смертью.
Когда мы прибываем к конюшням, лошади и карета уже готовы. Лакей загружает единственный чемодан с вещами Амели, а я помогаю ей устроиться на синих бархатных подушках.
– Лорд Монтегю, это одна из самых великолепных карет, которые я видела в жизни, – говорит она, любуясь золотой отделкой окон и роскошной парчовой обивкой.
Спинки кресел украшает мой фамильный герб – волк и два меча, а потолок – фреска с изображением венецианских каналов.
– Я обещал сделать тебя принцессой у моря.
Я целую ее руку и сажусь напротив.
– Я думала, ты преувеличиваешь, – улыбается Амели, и я таю от счастья в сиянии ее улыбки.
Кучер просовывает голову в дверцу кареты.
– Мы готовы, милорд, – обращается он ко мне на венецианском наречии.
– Прекрасно, – говорю я. – Поехали.
Я держу руку Амели на своем колене, и мы молчим, пока карета подъезжает к воротам. Стук копыт отдается у меня в ушах как тысяча боевых барабанов, тревожа сон жителей Версаля. Я задерживаю дыхание.
Довольно скоро карета минует ворота, и мы выезжаем на темную дорогу. Амели облегченно выдыхает.
– Мы будем проезжать через Париж? – спрашивает она.
– А ты хочешь?
– Если крюк не слишком большой. Хорошо бы еще раз увидеть город перед отъездом. Кто знает, когда мы вернемся.
– Все, что пожелаешь.
Я открываю окно и высовываюсь, чтобы дать кучеру новые указания. Амели зевает. Я сажусь рядом с ней.
– Положи голову мне на плечо и поспи, – предлагаю я.
– А ты что будешь делать?
Наверное, запоминать каждую секунду этой ночи.
– Возможно, тоже вздремну, – говорю я вслух. – Устроимся тут как две птички в золотой клетке.
– Звучит образно и в то же время ужасно, – поддразнивает меня Амели.
– Уже поздно. По вечерам мое литературное мастерство иссякает, – смеюсь я.
– Я все равно тебя люблю, моя прекрасная венецианская птичка.
Она прижимается теснее, положив голову мне на плечо.
Через несколько минут Амели засыпает. Я обнимаю возлюбленную и чувствую ее дыхание, наблюдая за пролетающим мимо темным сельским пейзажем. В какой-то момент я тоже погружаюсь в сон, а когда просыпаюсь, под колесами грохочет булыжная мостовая и светят фонари.
– Любовь моя, – тихо говорю я. – Мы в Париже.
Амели моргает, прогоняя дремоту, и прижимается носом к окну.
– Как же он красив! – восклицает она, когда в поле зрения появляется Сена.
Улицы за рекой мерцают мириадами огоньков, город словно светится изнутри. Неудивительно, что Париж иногда называют Городом света. Карета движется вдоль набережной, мимо тихих пекарен на пустых улицах. Похоже, в городе наконец воцарился мир, недавние призывы отрубить голову королю и прочие всплески революционного пыла начисто сметены с мостовой на сегодняшний вечер.
Тишина усыпляет нашу с кучером бдительность, и мы замечаем толпу в темноте, лишь когда перед мордами лошадей вспыхивают факелы, а карету окружают люди со штыками и мушкетами.
Амели испуганно отстраняется от окна.
– Свобода, равенство, братство или смерть! – горланят революционеры.
Последнее слово побуждает меня к действию.
– Не двигайся и молчи, – говорю я Амели и высовываюсь в окно. – Scuxéme, – обращаюсь я по-венециански. – Извините, мы всего лишь проезжаем мимо по пути домой…
На мгновение толпу сбивает с толку тот факт, что я говорю на другом языке. Затем их главный – юноша с квадратной челюстью, сжимающий в руке штык, – выходит вперед и смачно сплевывает.
– Мы требуем голов знати, которая обращается с народом как с грязью и спускает наши налоги на роскошные наряды и пирожные.
Амели сжимает мою руку так крепко, что из-под ее ногтей сочится кровь. Я терплю.
Я прекрасно говорю по-французски, однако сейчас намеренно произношу слова с сильным венецианским акцентом:
– Послушайте, мы иностранцы. Мы не сделали вам ничего плохого и хотим только проехать, чтобы вернуться в свою страну.
Вожак обдумывает мои слова и советуется с двумя другими. Нацелив мушкеты, они допрашивают кучера и лакея, которые испуганно лепечут по-венециански, подтверждая мои заверения, что мы не французы.
Возможно, нам позволят продолжить путь.
По щекам Амели текут слезы. Она так много хочет сказать – я вижу по блеску глаз, но сжимает губы и молчит, как я велел. Благослови тебя Бог, моя милая, дорогая Амели.
Главарь банды возвращается к окну.
– Скажи своему кучеру, чтобы свернул на следующую улицу, она ведет за город. Если увидим вас снова, то не будем столь снисходительны.
– Grasie, – говорю я по-венециански. – Merci beaucoup.
Кучер понукает лошадей, мы трогаемся. Амели с рыданиями падает в мои объятия.
– Я думала, это конец. Я боялась, что они нас схватят и мы никогда больше не увидимся.
– Нет, любовь моя, – говорю я, прижимая ее к себе. – Я никому не позволю нас разлучить.
Однако очень скоро ревущая толпа вновь останавливает карету. Я в панике выглядываю в окно. Предводителя оттеснили в сторону. Революционеры жаждут крови знати, им все равно, французская она или венецианская.
Дверца распахивается. Злые, хищные руки рвут платье Амели и хватают ее за руки.
– Маттео! – кричит она.
Я обхватываю ее за талию, но мушкет ударяет меня по голове и отбрасывает назад.
В глазах прыгают искры. Последнее, что я вижу перед тем, как потерять сознание, – искаженное ужасом лицо Амели, которую бандиты вытаскивают в ночь.
Когда я прихожу в себя, глаза режет лунный свет. Меня избили до полусмерти и оставили лежать на парижской улице, чтобы вороны и еноты обгладывали мои кости. Я медленно поднимаюсь.
Карета разбита в щепки. Лакей и кучер висят на уличных фонарях, показывая парижским обывателям, что в грядущей войне есть стороны, и лучше знать, где твое место.
А потом я вижу Амели… Мою прекрасную, восхитительную Амели. Ее забили до смерти на берегу Сены. На булыжниках написано ее кровью слово «свобода». Я сгибаюсь в три погибели, и меня рвет на дорогу.
Когда вновь появляются силы, я встаю и трясущимися руками поднимаю Амели, прижимаю к груди.
– Я люблю тебя…
Я обещал, что не позволю нас разлучить. Прижав ее к себе, я, пошатываясь, иду к реке и бросаюсь в воду. Увы, я не могу умереть. Я никогда не умираю, хотя всякий раз предпочел бы смерть.
