Через неделю – то была самая долгая неделя в ее жизни – Китти проснулась среди ночи, и ее прошиб пот. Приснился кошмар настолько жуткий, что вышвырнул ее из сна и оставил лежать среди перепутанных простыней, сердце отчаянно билось. Ей страшно было даже поглядеть по сторонам, но когда кошмар отступил, Китти собралась с духом и села в постели. Дышать невозможно. Она распахнула окно спальни и глубокими глотками стала пить ночной воздух, но вместе с ним в легкие проникли испарения от круглосуточно трудившейся химчистки. Китти закашлялась, захлопнула окно и направилась к холодильнику. Она постояла голышом перед открытой дверью, сбивая жар. Она не была готова к тому, что ждало ее утром. Совершенно не сумела к этому подготовиться.
«Репутации Колина Мерфи был нанесен непоправимый ущерб, его жизнь полностью переменилась, он вынужден был покинуть свой дом и район проживания из-за выпуска передачи «Тридцать минут» от десятого января. Кэтрин Логан подстерегла мистера Мерфи возле его места работы и обвинила в сексуальных домогательствах по отношению к двум девушкам и в тайном отцовстве. Хотя мистер Мерфи решительно отрицал все обвинения и неоднократно предлагал пройти тест ДНК, программу выпустили в эфир. Безответственные и непрофессиональные действия Кэтрин Логан, Донала Смита и Пола Монтгомери самым неблагоприятным образом отразились на мистере Мерфи».
Кэтрин сидела в суде рядом с продюсером «Тридцати минут» Полом и редактором Доналом. Зачитывался многостраничный приговор, итогом которого будет требование четырехсот тысяч евро компенсации и издержек. С каждым словом, с каждым обвинением Китти проникалась все более лютой ненавистью к самой себе. Зал битком набит: Колин Мерфи с семьей – с женой, родителями, сестрами – и друзья, и соседи, тоже явились поддержать его, сверлили взглядами спину «суки-журналюги». Китти ощущала сгущавшийся гнев, ненависть, но острее всего – боль Колина Мерфи. Он сидел, низко опустив голову, уткнувшись подбородком в грудь, не отрывая взгляда от пола. Вид у него был – словно годами не высыпался.
Команда «Тридцати минут» и их юристы вышли из зала, ловко протискиваясь сквозь толпу репортеров с фотокамерами – среди них были и люди с их собственного канала, но они тоже тыкали камеры Китти в лицо так, словно она – преступник из тех, кого регулярно показывают в судебной хронике. Коллеги-мужчины шагали так быстро, что Китти едва поспевала за ними, а переходить на бег не хотела. Смешно тревожиться о том, как бы не вывихнуть ногу, после того как наделала столько ошибок, привела их всех сюда, на скамью подсудимых, и все же остатками здравого рассудка Китти цеплялась за простую задачу: пережить эту минуту. Она смотрела под ноги, потом решила, что так у нее слишком виноватый вид, и вздернула подбородок. «Выше голову, прими наказание и иди дальше!» – твердила она себе, стараясь подавить слезы.
Вспышки слепили, пришлось снова опустить взгляд. Путь тянется бесконечно, она словно бы разучилась ходить, это какое-то сложное механическое движение, каждый шаг дается с усилием. Ставим одну ногу перед другой, левую руку выносим вперед одновременно с правой стопой, только так, не иначе. Ни в коем случае не улыбаться, но и подавленной выглядеть нельзя, нельзя выглядеть виноватой. Ее же снимают, это навсегда, эти кадры будут сегодня снова и снова прокручивать по разным каналам, они навеки поселятся в архиве, и такие же, как она сама, ретивые репортеры при случае вновь откопают эти улики, – она знала, она сама всю жизнь занималась тем же самым. Нельзя показаться равнодушной, нельзя смотреть виновато. Не все телезрители прислушиваются к комментарию, но все смотрят картинки. Нужно придать себе вид человека невиноватого, но сожалеющего о допущенной ошибке. Да-да, она опечалена. Сохранить гордость, достоинство, когда внутри пустота, а все эти люди столпились вокруг и орут прямо ей в лицо. Сторонники Колина Мерфи быстро покинули зал и вышли на улицу, спеша дать интервью журналистам и добить команду «Тридцати минут». Они выкрикивали оскорбления, репортерам приходилось повышать голос, чтобы их комментарий расслышали поверх этих воплей. Проезжавшие мимо автомобили притормаживали, высматривая, чем тут так заинтересовалась пресса. Пресса прессует. Навалилась, давит, выжимает сок, выжимает последние силы, все отняли у нее репортеры, верные своему призванию, прессу-прессе. Так вот что она сделала с Колином Мерфи, думала Китти, а ее толкали со всех сторон, пристраивались сбоку, что-то говорили. Ставить одну ногу перед другой – вот и все, что она могла. Выше голову, не улыбайся, не плачь, не спотыкайся – иди!
Наконец они нырнули в офис своего адвоката поблизости от здания суда, ушли от репортеров. Китти уронила сумку на пол, прижалась лбом к холодной стене, попыталась сделать глубокий вдох.
– Господи! – вырвалось у нее. Все тело горело огнем.
– Ты как? – посочувствовал Донал.
– Ужасно, – шепнула она в ответ. – Мне так жаль, мне так жаль, так жаль!
Он ласково похлопал ее по плечу, и Китти порадовалась даже такому участию, хотя сама напросилась, а по совести, Донал мог бы ох как ей врезать.
– Это просто курам на смех! – орал в соседнем кабинете Пол, расхаживая перед столом адвоката. – Четыреста тысяч евро плюс судебные издержки. ВЫ говорили, ничего подобного не произойдет.
– Я говорил, что надеюсь…
– Не смейте вилять! – рявкнул Пол. – Омерзительно! Как они могли так обойтись с нами? Мы же извинились. Публично. Перед началом передачи восьмого февраля. Четыреста пятьдесят тысяч зрителей видели: мы извинились, признали, что он ни в чем не виноват. Миллионы видели это по Интернету, десятки миллионов посмотрят после сегодняшнего суда. Пари держу, нас подставили. Эти две бабы, они с Колином Мерфи сговорились, часть денег достанется им. Это бы меня не удивило. Меня уже ничем не удивишь. Господи! Четыреста тысяч! Что я скажу гендиректору?
Китти оторвала лоб от прохладной стены коридора, подошла к распахнутой двери в кабинет адвоката.
– Мы сами виноваты, Пол.
В повисшей тишине Китти услышала, как резко втянул в себя воздух Донал. Пол обернулся и посмотрел на нее как на пустое место. Да Китти и чувствовала себя пустым местом, – меньше чем пустым местом.
– Мы сломали Колину Мерфи жизнь. Мы заслужили каждое слово, которое нам пришлось выслушать в суде. Мы допустили ужасный промах и должны сполна расплатиться за свои поступки.
– Мы? За свои поступки? Ну уж нет! Твои поступки! Ты сломала ему жизнь. Я виноват лишь в том, что, как последний идиот, доверился тебе. Думал, ты делаешь свою работу на совесть, все проверяешь. Я знал, что не следует и близко подпускать тебя к этому сюжету. И уж поверь, канал в жизни тебя больше не наймет. Слышишь, Китти? Ты понятия не имеешь, как собирать материал! – разорялся он.
Китти кивнула, двинулась к двери.
– Пока, Донал, – негромко попрощалась она.
Донал кивнул. Китти вышла из здания через заднюю дверь.
Домой возвращаться она боялась по двум причинам. Во-первых, не знала, успокоились ли сторонники потерпевшего теперь, когда Колин восторжествовал и получил также финансовую компенсацию, или же решение суда подстрекнет к новым нападениям на ее квартиру. Во-вторых, Китти боялась оставаться одна. Она ни на что не могла решиться, не могла больше думать о том, что произошло и как быть дальше, но вместе с тем чувствовала, как неправильно уходить от этих мыслей. Наказание заслужено, пусть же стыд полностью поглотит ее. В переулке позади судебной площади она отыскала свой велосипед и поехала к дому Констанс. Может, Пол и прав, она не умеет собирать материал, но по крайней мере она знает человека, великолепно владеющего журналистским мастерством, и, если понадобится, начнет учиться заново.
Констанс и Боб жили на первом этаже трехэтажного эдвардианского особняка в Болсбридже, над ними располагалась редакция. Квартира со временем превратилась в продолжение офиса, они четверть века не столько жили в ней, сколько работали. Заброшенная кухня – питались они в кафе – погребена под сувенирами, накопленными в бесчисленных поездках. На любой поверхности резные статуэтки из кости соседствовали с блаженными буддами и голыми дамочками из венецианского стекла, венецианские же и африканские маски были нацеплены на морды старых плюшевых мишек, на стенах китайские гравюры и написанные красками пейзажи соседствовали с сатирическим комиксом по вкусу Боба. Здесь все дышало ими, у этого дома была душа, он был веселый, он был живой. Двадцать пять лет проработала здесь и Тереза, их домработница, ей уже за семьдесят. Делать она почти ничего не делала – смахнет пыль и усядется смотреть шоу Джереми Кайла, – но Констанс мало заботила чистота, и она никак не могла расстаться со старушкой. С Китти домработница была давно знакома, так что впустила ее в квартиру без расспросов и поскорее вернулась с кружечкой чая в свое кресло, смотреть, как мужчина и женщина ссорятся после теста на детекторе лжи, который не устроил ни того ни другого. Как хорошо, что Тереза не смотрит новости и понятия не имеет о ее бедах. С ее стороны – никаких приставаний. Без помех Китти прошла в кабинет Констанс и Боба.
Их столы стояли у противоположных стен, оба завалены кучами бумажных обрывков – с виду мусор, на самом же деле драгоценная работа. Над столом Констанс красовались фотографии обнаженных француженок тридцатых годов в вызывающих позах – повесила их на радость Бобу, а тот в ответ расположил над своим столом обнаженных африканцев – для нее. Пол использовался наравне со столами, толстыми персидскими коврами ложились друг на друга слои бумаг, приходилось смотреть под ноги, чтоб не споткнуться о внезапно возникавшую на пути груду. Наравне с предметами искусства, занимавшими весь дом и в том числе кабинет, здесь на полу обитали фарфоровые кошки во всевозможных умилительных позах. Констанс – это Китти было известно – не терпела кошек, что живых, что сувенирных, но они принадлежали ее матери, и после ее смерти Констанс не могла не приютить фарфоровое зверье. Странно, как можно работать в таком беспорядке, но ведь Констанс и Боб трудились, да еще как успешно! В свое время юная Констанс назло богатому папочке уехала из Парижа в Дублин – изучать британскую литературу в Тринити-колледже. Там она издавала студенческую газету, потом вела колонку сплетен в «Айриш таймс» и познакомилась с Бобом – с Робертом Макдональдом, десятью годами ее старше, корреспондентом рубрики деловых новостей той же газеты. Когда ей наскучило подчиняться, а у Констанс это случается быстро, она еще больше обидела папочку, бросив приличную работу в крупнейшей ирландской газете и затеяв собственное издание. Боб присоединился к ней, и после ряда проб и ошибок они создали двенадцать лет тому назад журнал «Etcetera», оказавшийся наиболее успешным из их проектов. Пусть «Etcetera» уступал в популярности женским журналам, писавшим о борьбе с целлюлитом и подготовкой тела к пляжному сезону, но в профессиональной среде мало кого так уважали. Написать статью для «Etcetera» считалось честью, серьезным шагом вверх по карьерной лестнице. Констанс славилась прямотой суждений и безошибочным умением распознать интересный сюжет и потенциальный талант. В ее журнале начинали многие сделавшие с тех пор себе имя журналисты.
Китти подошла к каталогу и поразилась тому, как разумно наладила эту систему Констанс. Здесь, в отличие от всех других помещений квартиры, царил безупречный порядок: каждая статья из «Etcetera» и других принадлежавших Констанс в прошлом журналов, статьи, написанные ею для других изданий, заготовки и идеи как из прошлого, так и на будущее, аккуратно размещались на карточках по алфавиту. Не совладав с любопытством (оно в ней умрет последним), Китти просматривала и все то, что встречалось ей на пути к «И». Но вот и простой коричневый конверт с надписью «Имена». Конверт был запечатан, и, хотя Китти понимала, как некрасиво нарушать уговор с Констанс, она поддалась искушению и присела за рабочий стол подруги, чтобы вскрыть конверт. Но тут в дверях появилась Тереза, и Китти подскочила на месте, словно школьница, пойманная с сигаретой во рту. Конверт она с перепугу уронила на стол, и сама засмеялась над собой.
– Вы с ней виделись? – спросила Тереза.
– Да, на прошлой неделе. На этой не смогла, дела одолели, – добавила Китти, сокрушаясь, что из-за суда снова не выбралась к Констанс. Могла бы и постараться, но с каждым заседанием силы ее убывали, она думала только о себе, жалела себя, по правде говоря, также и оправдывала себя внутренне, отчего становилась несколько агрессивной. Неподходящее состояние для того, чтобы навещать больную.
– Вид у нее, наверное, ужасный.
Вот как на такое реагировать?
– Мой Фрэнк помер от рака. В легких у него завелся. По две пачки в день курил, а все-таки несправедливо это, что с ним сделалось. Ему было столько же, сколько сейчас Констанс. Пятьдесят четыре годика. – Тереза сокрушенно почмокала губами и добавила: – Знаете, а я ведь уже почти столько же прожила без него, сколько с ним. – Она покачала головой и сменила тему: – Хотите чаю? Немножко отдает металлом, они в чайнике монеты хранили, вроде как в копилке. Боб велел мне снести их в банк – семьдесят шесть евро и двадцать пять центов набралось.
Китти посмеялась над причудами Макдональдов, а от металлического чая отказалась. Она чуть не лопалась от восторга – и конверт раздобыла, и от искушения вскрыть его без Констанс упаслась – и торопилась поскорее дозвониться Бобу и договориться о встрече в больнице. Три ее звонка были переадресованы на голосовую почту, и Китти, истомившись от ожидания, уже катила на велосипеде в больницу, на авось, когда ее телефон вдруг завибрировал. Она заговорила в микрофон:
– Привет, Боб, я уже еду, надеюсь, ты не против. Везу конверт, про который говорила Констанс. Не могу дождаться!
– Не получится, – ответил Боб, и даже среди окружавшего Китти со всех сторон грохота транспорта она расслышала, какой измученный у него голос: – Она… ей стало хуже.
Китти резко остановилась, мчавшийся за ней велосипедист чуть не сшиб ее и грубо выругался. Она поднялась вместе с велосипедом на тротуар, освободив дорожку для проезда.
– Что произошло?
– Я не хотел тебе говорить, у тебя и без того неделя чудовищная, и я еще надеялся на улучшение, но она… с тех пор как ты ее навестила, ей поплохело. Стала бредить, последние два дня и меня уже не узнавала, не понимала, где находится, начались галлюцинации, она все время с кем-то разговаривала по-французски. А сегодня… сегодня она впала в кому, Китти! – Голос Боба надломился.
– Хочешь, я приеду туда, побуду с тобой? – спросила Китти, разрываясь между страхом перед больницей, больничными запахами и вполне искренним желанием оказаться рядом с Бобом, подле Констанс.
– Нет-нет. У тебя дела. Я справлюсь.
– Нет никаких дел, Боб. Кончились дела. Кончились, понимаешь? Я хочу быть с вами. Ты позволишь?
Она отключила телефон и погнала так, словно от этого зависела ее жизнь. Отчасти так оно и было.
«Привет, Стив, это я. Я тут думала насчет нашего последнего разговора и хотела кое-что тебе сказать. Эти твои антонимы в рифму: «Круть или муть». «Круть» – от «крутой», крутые ребята переиначивают словцо, чтобы вышло еще круче. Но это, из жаргона сёрферов, может, и устарело. Потом, «Клёво – хреново» или «Клёво – уёво», как теперь говорят. А больше всего мне нравится – и тебя тоже устроит, ведь это напоминает о футболе: «Гол или пшёл!» Это я сама придумала, надеюсь, твоему редактору что-нибудь подойдет и я не опоздала со своими предложениями. Ну что ж, ты, видимо, отлучился или сидишь и слушаешь все это и думаешь, что я напилась или еще что… Не знаю, что ты там думаешь. Ладно, заткнулась. Да, еще одно: Констанс скончалась. Сегодня. И… боже, прости, что я реву в твой автоответчик, но… Не знаю, что делать. Не знаю. Спасибо, что все выслушал. Пока».