Стихотворения и поэмы для 11 класса - читать онлайн

словно чащи в лесу облюбована нами

суть тайников

берегущих людей

и жизнь уходила в себя как дорога в леса

и стало казаться ее иероглифом

мне слово “здесь”

и оно означает и землю и небо

и то что в тени

и то что мы видим воочью

и то чем делиться в стихах не могу

и разгадка бессмертия

не выше разгадки

куста освещенного зимнею ночью —

белых веток над снегом

черных теней на снегу

здесь все отвечает друг другу

языком первозданно-высоким

как отвечает – всегда высоко-необязанно —

жизни сверх-числовая свободная часть

смежной неуничтожаемой части

здесь

на концах ветром сломанных веток

притихшего сада

не ищем мы сгустков уродливых сока

на скорбные фигуры похожих —

обнимающих распятого

в вечер несчастья

и не знаем мы слова и знака

которые были бы выше другого

здесь мы живем и прекрасны мы здесь

и здесь умолкая смущаем мы явь

но если прощание с нею сурово

то и в этом участвует жизнь —

как от себя же самой

нам неслышная весть

и от нас отодвинувшись

словно в воде отраженье куста

останется рядом она чтоб занять после нас

нам отслужившие

наши места —

чтобы пространства людей заменялись

только пространствами жизни

во все времена

в невидимом зареве

из распыленной тоски

знаю ненужность как бедные знают одежду

последнюю

и старую утварь

и знаю что эта ненужность

стране от меня и нужна

надежная как уговор утаенный:

молчанье как жизнь

да на всю мою жизнь

однако молчание – дань а себе – тишина

к такой привыкать тишине

что как сердце не слышное в действии

как то что и жизнь

словно некое место ее

и в этом я есть – как Поэзия есть

и я знаю

что работа моя и трудна и сама для себя

как на кладбище города

бессонница сторожа

пускай я буду среди вас

как пыльная монета оказавшаяся

среди шуршащих ассигнаций

в шелковом скользком кармане:

звенеть бы ей во весь голос

да не с чем сталкиваться чтобы звенеть

когда гудят контрабасы

и когда вспоминается

как в детстве ветер

дымил дождем в осеннее утро —

пускай я буду

стоячей вешалкой

на которую можно

вешать не только плащи

но можно повесить еще что-нибудь

потяжелее плаща

и когда перестану я верить в себя

пусть память жил

вернет мне упорство

чтобы снова я стал на лице ощущать

давление мускулов глаз

там в тайниках заоконных лугов

антрацитами светятся

черные дома полустанков

и вечером около рельс

маленькие красные фонари

горят так тихо и сосредоточенно

как будто сидят в них

маленькие Пимены

и тихо и застенчиво пишут

что сказание все продолжается

а вам отдохнуть не придется

и в ясном присутствии гроба его

вам предоставлена будет прохлада

как на открытой поляне

чернеющей и угасающей

как в окружении

деревьев черненых бесшумной корой

и явственней станет чем ваше “мы есть”

образа ясного свет

от которого будут болеть

ваши глаза с проявлением дна

с узкой – надглазной – костью

похожей на тусклый намордник

и станет известно что даже в то время

когда был горяч он насквозь

когда как ребенок был мягок и влажен

когда он хотел на прощанье сказать

три слова последние веры —

и приник ради этого

лицом небывало-доверчивым

к чему-то человеческому —

это и тогда оказалось

вашими руками

и запомним лицо остывающее

и все больше принимающее вид

маски вылепленной будто

руками убийц

Не вы убивали не вы побеждали

не вашего поля

Недаром вы слушать его не умели

диктовало откуда-то что-то

места своего не имея

и не было будто ни губ ни бровей ни висков

кроме далекого голоса

и неожиданных рук

И даже законы движенья и роста

искали иного служенья ему:

непредвиденным было то место под небом

где все утверждалось как тяжесть

и от всех эта тяжесть его отделяла

как падающее что-то

отделяется от воздуха в воздухе

– И цвета испанского табака

были живы глаза перед смертью

тоскующие по чистоте

рождаемой только разрывом и гибелью

ночь первого снега когда телеграфные

залепленные снегом столбы

словно чуть-чуть отошли от дороги

и потеряли колонну свою

и каждый из них —

ведущий

и шлагбаума белые полосы

придвинулись к белым от снега

шпал полосам нарушающим

горизонталь

и в издавна знакомой округе

есть что-то напоминающее

незнакомое пространство

и ограда вдоль дачи поэта

напоминает теперь частокол

перед домом далеким твоим неуклюже

поставленный

в котором засохшем задержана дерева смерть

неким подобьем

намека на вечность —

на большее время чем мы

ночь первого снега когда

ты стал не счастливым не легким а просто

свободным

как это бывает лишь в детстве

и лишь перед смертью

и тем ты свободен что можешь

не быть ответственным даже за веру:

ей уже жить вне тебя своей жизнью

там где пространство особо понятно

как освещенное снегом

за стеклами место на даче

где от сильного света бессильна с утра

женщина понятная сама по себе

и твоя потому что она твоя вера

не зависящая уже от тебя

Сна начало

с шуршания

дворничьих метел под утро —

будто

по стенам

движение пламени

над головой —

так неуклонно, сурово, шершаво!

Юность-бездомность!..

Сон – словно мыслей потрескиванье

в дружеском доме: в огне.

а как эта боль появилась?

ты так уходила

как будто от жил отнимала ты руки

и с каждым уходом

они выявлялись все больше

и потом обнаружилось сердце

о котором я просто сказал: “болит”

а где-то покоилось время

существуя как воздух само по себе

и стал я впервые

ему принадлежать

когда я узнал

что я горестный след

твоей обособленной памяти детской

и нынешних снов

во мне без желанья оставленный

во время свечения крови и жил

что и сам я – лишь память

для всех – навсегда – о тебе – перед богом

в страхе

как будто в декабрьской ночи

самоосвещаются

в е щ и души

и как говорим “тупики” и “дома” и “туннели”

определяю я это немногое —

когда повторяю:

что общность избравших друг друга

совместность их нищенская —

как разрешенная по недосмотру!

но неотменима

что ежедневно обязан художник

знать о силе и времени смерти

и знать потому: что для правды

не хватит и всей его жизни

что можно быть светлым всегда —

о хотя бы от боли! —

когда эта боль – словно заданная

неотличима от веры

что – как говорящие – теплятся

в е щ и души

в страхе – как в зимней ночи

всю полноту образуя

необходимого ныне терпения

а как это было?

впервые

вас били в то время —

но – только себя отдирая от вас

а – не нападая

я бился тогда чтоб себя отыскать

в бесформенной массе врагов называемой

временем

чтоб было пространство

для жизни без вас

прошло это время! и стал я свободным

от подаренного мне одиночества —

одиночества – в окружении!

и получил завоеванное одиночество —

самого себя

и место мое оказалось

пустыней где нет никого —

пока утешая могло оно так называться

пока вы не действовали еще окончательно!

и заняты были не смертью самой:

еще не ее матерьялом самим!

а только строительством

сферы для смерти

ее подготовкой

о явное это пространство

между снегом и между нижними верками

крыжовника около ветхой решетки —

в архипелагах

занесенного снегом сада

нет в этом пространстве

признаков тени

и недоказуема

близость редеющих листьев

сперва может быть и была эта тень

и торжеством ее было ее появленье —

видимым словно в растворной воде

сиротством чернеющих веток

но что-то еще требовалось о так это было

этим теням

и снегу хотелось иметь свою тень

на нижних ветках куста

и на всю зиму слились

тень снега и тени веток

и будут всю зиму стараться очнуться —

и очнутся

лишь в середине марта —

о это ощущение

чего-то опасного и разряженного

как перед дверью

некой неведомой лаборатории

о этот великий обморок

существующий при моем существовании

как музыка за стеной

– и перед этим таинством

я человек прошу

помня о тех кто готовит опасное

моему пребыванию здесь:

“о дайте – прошу – немного времени

для немногих слов

о последних в мире кустах” —

о если бы все было жизнью

и если бы смерть исходила от жизни

не у людей я просил бы отсрочку —

но смерть сейчас от тех кто “они”

от людей смертей

было – потери не знавшее лето

всюду любовью смягченное

близких людей полевых —

будто для рода всего обособленное! —

и жизнь измерялась

лишь той продолжительностью

времени – ставшего личным как кровь

и дыханье —

лишь тою ее продолжительностью —

которая требовалась чтобы на лицах

от слов простых

возникали прозрачные веки

и засветились —

от невидимого движения слез

я должен

дойти губами

до ее беспредельных глаз

и удивлюсь я тогда чуть пульсирующим жилам

на подглазье ее

и пойму что это от их прозрачности

и бестелесности

так светлы и больны

чуть вздрагивающие эти глаза

и полюблю я ее и руками моими и губами

и молчаньем и сном и улицами моих стихов

и ложью – для государств

и правдой – для жизни

и платформами всех вокзалов

где я буду в последний раз

смотреть на горячие черные спины

паровозов на дворах депо

оставляя ее

очередям и убежищам

маленьких страшных городов Сибири

и уезжая от нее навсегда

на бойню людей

моего же века

Забудутся ссоры,

отъезды, письма.

Мы умрем, и останется

тоска людей

по еле чувствуемому следу

какой-то волны, ушедшей

из их снов, из их слуха,

из их усталости.

По следу того,

что когда-то называлось

нами.

И зачем обижаться

на жизнь, на людей, на тебя, на себя,

когда уйдем

от людей мы вместе,

одной волной,

когда не снега и не рельсы, а музыка

будет мерить пространство

между нашими

могилами.

где-то скрывает он мертвое поле

будто единственное

им охраняемое:

“сад” говорю и не вижу о лучше оставить

их понимающих только себя!

и без призора движенье карниза:

легкий мышиный

пробег по стерне! —

длится невидимое

словно во сне белокамье Карелии:

о скоро:

кренясь постепенно! —

и удаляясь

как будто на льдине:

затылком

случайно отыщется —

для снов через год и для памяти —

девичий столик

под снегом вечерним:

вычурным

детским

|1959|

Как будто

сквозь кровавые ветки

пробираешься к свету.

И даже сны здесь похожи

на сеть сухожилий.

Что же поделаешь, мы на земле

играем в людей.

А там —

убежища облаков,

и перегородки

снов бога,

и наша тишина, нарушенная нами,

тем, что где-то на дне

мы ее сделали

видимой и слышимой.

И мы здесь говорим голосами

и зримы оттенками,

но никто не услышит

наши подлинные голоса,

и, став самым чистым цветом,

мы не узнаем друг друга.

В этой

ничьей деревне

нищие тряпки на частоколах

казались ничьими.

И были над ними ничьи облака,

и там – рекламы о детстве

рахитичных и диких детей;

и музыка о наготе

гуннских и скифских женщин;

а здесь, на постели, на уровне глаз,

где-то около мокрых ресниц,

кто-то умирал и плакал,

пока понимал я

в последний раз,

что она была мама.

Не снимая платка с головы,

умирает мама,

и единственный раз

я плачу от жалкого вида

ее домотканого платья.

О, как тихи снега,

словно их выровняли

крылья вчерашнего демона,

о, как богаты сугробы,

как будто под ними —

горы языческих

жертвоприношений.

А снежинки

все несут и несут на землю

иероглифы бога…

Было совместное

соответствие

дыханья, движенья и звука

в их первозданном

виде.

Надо было уметь не усиливать

ни одно из них.

И во все проникал

свет звука, свет взгляда, свет тишины,

и где-то за этим свеченьем

плакали дети,

и изображало пламя свечи

пересеченья

наших шагов.

И мы находились

в составе жизни

где-то рядом со смертью,

с огнем и с временем,

и сами во многом

мы были ими.

От близкого снега

цветы на подоконнике странны.

Ты улыбнись мне хотя бы за то,

что не говорю я слова,

которые никогда не пойму.

Все, что тебе я могу говорить:

стул, снег, ресницы, лампа.

И руки мои

просты и далёки,

и оконные рамы

будто вырезаны из белой бумаги,

а там, за ними,

около фонарей,

кружится снег

с самого нашего детства.

И будет кружиться, пока на земле

тебя вспоминают и с тобой говорят.

И эти белые хлопья когда-то

увидел я наяву,

и закрыл глаза, и не могу их открыть,

и кружатся белые искры,

и остановить их

я не могу.

не с кем ему Расставаться и он Разлучает себя

в нас через нас!

это я вижу

по облакам

– а наши балы, а заря, а залы,

алмазы, лампы, ангелы мои?

ответ: обрубок; клич: кусок; пароль: отрывок;

а цельный – в армии бе-эС

а говорим ли кричим ли

и вспоминаем ли —

преследуемы проецируемы

убиваемы

– и лес стенами золотыми

светя по памяти прохаживайся

приоткрывай прострелы доньев

как не-тревожащие раны

включи в свой свет и затеряй – как в море!

(пока я видимый как ты)

Ночью иду по пустынному городу

и тороплюсь

скорее – дойти – до дому,

ибо слишком трудно —

здесь, на улице,

чувствовать,

как хочу обнимать я камни.

И – как собака – деснами – руку —

руками – свои – рукава —

и – словно звуки

прессующей машины,

впечатленья о встречах в том доме,

который я недавно покинул;

и – жаль – кого-то – жаль – постоянно,

как резкую границу

между черным и белым;

и – тот наклон головы, при котором

словно издали помню себя,

я сохраню до утра,

сползая локтями по столу,

как по воску.

– Там, где эти глаза зачинались,

был спровоцирован свет…

Я симметрично раскладываю ракушки

на женщину чужую,

лежащую на песке.

А облака – как крики,

и небо полно этих криков,

и я различаю границы

тишины и шума, —

они в улыбающейся женщине

заметны, как швы на ветру;

и встряхиваюсь я, как лошадь,

среди потомков дробей и простенков;

и думаю: хватит с меня, не мое это дело,

надо помнить, что два человека —

это и есть Биркенау, —

о табу ты мое, Биркенау мое,

игра матерьяла и железо мое,

чудо – не годится, чу́динко мое,

“я” – не годится, “оой!” мое!

белым и светлым вторым

страна отдыхала

причиной была темноте за столом

и ради себя тишину создавая

дарила не ведая где и кому

и бог приближался к своему бытию

и уже разрешал нам касаться

загадок своих

и изредка шутя

возвращал нам жизнь

чуть-чуть холодную

и понятную заново

Так много ночей

линии стульев, рам и шкафов

провожал я движениями

рук и плеч

в их постоянный

и неведомый путь.

Я не заметил,

как это перенес на людей.

Должен признаться: разговаривая с ними,

мысленно мерил я пальцами

линии их бровей.

И были они везде,

чтобы я не забыл

о жизни в форме людей,

и были недели и годы,

чтобы с ними прощаться,

и было понятие мышления,

чтобы я знал,

что блики на их фортепьяно

имеют свою родню

в больницах и тюрьмах.

О, вижу тебя я, как свет в апельсине,

когда его режут,

твоя тишина освещала зрачки

издали, еще не коснувшись,

словно ты видела

еще до зрачков —

там, в глубине —

в горячем и красном.

Как будто плечами и шеей

плечам ты моим объясняла,

где в близости есть расхожденье,

но было ли это обидно,

когда это было

тише плеч, тише шеи

и тише руки.

И мне, как открытые форточки, запоминались

все детские твои имена,

их знал только я, и остались они,

как снег по ту сторону

тюремных ворот —

тише смерти и тише тебя.

голова

ягуаровым резким движеньем,

и, повернувшись, забываю слова;

и страх занимает

глубокие их места,

он прослежен давно

от окон – через – сугробы – наис – косок —

до черных туннелей;

я разрушен давно

на всем этом пути,

издали, из подворотен

белые распады во мгле

бьют

по самому сердцу —

страшнее, чем лица во время бурана;

все полно до отказа, и пластами тюленьими,

не разграничив себя от меня,

что-то тесное тихо шевелится

мокрыми воротниками и тяжелыми ветками;

светится, будто пласты скреплены

свистками и фарами;

и, когда, постепенно распавшись,

ослабевшее это пространство

выявляет меня в темноте,

я весь,

оставленный здесь между грудами тьмы —

что-то больное,

и невыразимо мамино,

как синие следы у ключиц.

Желтая вода,

на скотном дворе —

далека, холодна, априорна,

и там, как барабанные палочки,

не знают конца

алфавиты диких детей:

о Соломинка, Щепка, Осколок Стекла,

о Линейные Скифские Ветры,

и, словно карнавальная драка в подвалах,

Бумага, Бумага, Бумага,

о юнги соломинок,

о мокрые буквы на пальцах!

ЗДЕСЬ И ТЕПЕРЬ – ЭТО КАК БЫ РЕЖЕТ,

НО ТОЛЬКО МЕНЯ, НЕ ВАС!

РЕЖЕТ – ЧЕРЕЗ КАРТИНЫ И ПЛАТЬЯ

И ЧЕРЕЗ КОГТИ ПТИЦ!

Коровьи копыта – ярки, неимоверны,

что-то – от въезда в бухту,

что-то – от бала,

и сразу, как стучащие рельсы,

ярки, широки, беспощадны

обнимающие нас соучастники —

руки, сестры, шеи, мамы!

Разгуляемся снова, разгуляемся,

снова заснем и пройдем

не вчера, не сегодня, не завтра, а-а-а-а-а-а! —

СКВОЗЬ КРИКИ ДЕТЕЙ,

ЧЕРЕЗ МОКРЫЕ БУКВЫ,

ЧЕРЕЗ КАРТИНЫ И ПЛАТЬЯ

И ЧЕРЕЗ КОГТИ ПТИЦ!

качающимися квадратами

цветения и звона

всех детств моих, знакомых

прозрачным опустевшим городам,

я их коснусь, и девичьи венчанья

все так же будут длиться

без музыки и без дверей;

глубины теплятся

зеленовато-сумрачно,

и плачут гам, за ними,

дождем измазанные мясники,

упав на груды рыб;

и вновь топтанье и переступанье —

я здесь, я здесь;

топтанье и переступанье —

раз навсегда —

как колокол в тумане —

– и как – шмуцтитулы – акафистов —

мне снится – красная – разорванность —

и собранность

Птица у стенки, падая замертво,

клювом скользнула по белой бумаге,

я не вижу ее, но она – у нее,

потому это знаю,

что стыжусь ее взглядов.

Блеск подглазья,

как будто бесстыдно положенный

пальцами мальчика,

на мост поведет

меня через час,

и будут флаги свободны,

и далеки, и свежи;

это ведь за нее устаю

и за нее умираю

среди зелени странной:

все кругом состоит

из свисающих

и бесперспективных лоскутьев

осиновой дикой коры

без стволов и без веток;

а стыд за нее не проходит,

как будто касалась она

соломы на нищем гумне,

как будто из окон больницы

рассматривают ее вечерами

и знают: “не надо, не надо…”

и слишком уверенно

и равнодушно молчат.

Там то, говорящее,

меня удивляющее тем,

что создает себе волосы;

там то,

что падать стыдится и может упасть,

и яблоки катятся на привязи,

а привязи тонки,

холодны;

там – “Р”, это полое “Р”,

этот круг удивительных “Р”,

там иголки от крови жасмина,

там

как будто обмывают оленьи глаза и рога,

а здесь, где я,

как будто раскладывают

хворост за хворостом.

Потребуем вьюгу —

она зашевелится

в провалах витрин.

Звать начинайте без имени,

словно бросая

скрещивающиеся белые линии.

А там, там —

эта спина,

меняющая меня, как олени леса,

и она, как убийство, есть и не здесь,

и оторвана страшно названьем

от самого человека,

как будто во сне подарили

железную форму распутья

и сказали, что это есть вечность,

и стал я, поверив, несчастным,

и плачу я, плачу, плачу

во всех углах

самого себя.

все словно высчитывало

в этом доме себя самого:

пальцы чьи? и мелькало: чей свет?

чья синица? чей щеголь?

пологи надвое дарили себя

имея при людях

где-то свое раскаленное дно

и наклоняли тут двери

на независимой от близкого леса

площадке дверей

а часть платья на теле —

словно холод осенний на картах игральных!

это – льду! подоконники – льду! пальцы

детские – льду!

все в оттисках свистов

светло и оконно

будто без девочки этого дома

зацокало “це”

в брошенном всеми дому!

но войду – и лесным тарахтеньем

поверхности

станут полны потолки

и засветишься

вся словно колючки испарины

непрерываема

и узоры волненья как тени полыни

составят тебя наподобие

светлого хозяйства из перебоев дыханья

и утро подробно

подробен и сад

и все при тебе

в этом доме подробны с утра

как будто возникшие каждый в отдельности

только сейчас

а, колебало, а,

впервые просто чисто

и озаряло без себя

и узко, одиноко

и выявлялась: полевая!

проста, русалочка!

и лилия была, как слог второй была —

на хруст мороза, —

с поверхности блестящей, мокрой,

– царапинки! – заговорю, – царапинки!

с мороза,

и на руке —

впервые след пореза

а этот плач средь трав:

– я богу отдан заново!

а нищий брат, мой ангел под зарей! —

уже тогда задумали,

чтоб объяснил,

и чтоб ушел,

и чтоб осталась эта суть:

царапинки… заговорю – царапинки…

милей вдоль рук

прощальней вдоль ресниц

и птицею на полустанке

узка отброшена и остановлена

потом не появившись были стены

прошла зима и сохранились

там где закрыто все

и сеча тихая одежд и леса

и место облика где нам не быть

И ВОТ – БЕЗ ПОМОЩИ ЛЮДЕЙ, СЕРЬЕЗНО,

И ОЧЕНЬ ДАЛЕКО —

БЫЛА, КАК НА ЛЕТУ ПРОШЛА

БЕЗ ОТЗВУКА: “БЫЛА! БЫЛА!”

еще кричат поют и светятся

в садах во всем поселке

далекие чужие

как точки золота в песке

и тянутся уже во тьме

ряды притихших теней

просты как я молчащий

как вы не узнающие

тех что уже во тьме

птица черная здесь затерялась

о ясный монах галерей

и снега кусок как в награду звезда!

отрываясь от грифа

падают доски селений

здесь во дворе опустевшем давно

и дереву нравятся вывихи дерева

бархату шелка куски

а струны ложились бы четче на книги

освещенные снегом на крыше

через окно

ля́ля, ля́ля без смысла и ля́ля,

пугающая, словно ранены жабры,

и части одежды

опрокинуты в воздух оттуда

там вдалеке,

когда я не вижу, до боли расцвечены

и смягчу я – тряпичны – смягчу;

а это

понятие-облако

столь неотступно-свисающее

будто явлением близко-тревожным —

“нося́”? —

это было об астре, о ночи и о подоконнике,

здесь – о плечах,

представлю ее я в движенье,

но там, где от поля —

словно от стула,

и нет никого;

вся лель, вдоль и лель, прикрывая и шею,

дальше – тянет как с горки, —

вот здесь-то и плачут и не понимают;

и где-то у пыльной дороги

орешника долгий и стершийся край —

как вдоль плачущего одного;

и ясно прощается друг

и думают снова: “да едут же где-то к деревьям,

снится же что-то другое;

и были же корни не здесь,

а мука сильней оказалась”.

после белого поля – широкого нашего —

постепенно чужого

перекладина – издали наша —

а пока я бунтую – моя

и царсово-садо[1] бело на юру

сарабанда-пространство

чистая без удара и опять без удара

одинокий и взрослый я с этого края пойму

цвет – дальнего края другого

там после зеленого логова

двойника людского понятия “поле”

черные тонкие ветки деревьев

и санки и дети в овраге

как ласты – чисты далеки и слабы!

особенно – в поле! с холодными шеями!

и если душа словно бог выясняет

что можно все шеи ломать словно бог

прозрачность без зренья любя

то в поле

заброшенном мной поверх глаз ради памяти

и дети на месте на месте и я

и разрешены как во сне постепенно

и быть и смотреть и болеть

и тайное что-то иметь непременно

особое что-то иметь

что с марлею схоже и схоже с бинтом —

оброненным

в доме пустом

но знающий ясно разрезы во мне чистоты

в чистоте

я знаю что есть и двойник погребенья

есть место где лишь острова-двойники:

чистого первого – чистого третьего —

чистого вечного —

чистого поля

отсвет невидимый птичьего образа

ранит в тревоге живущего друга

и это никем из людей не колеблемо

словно в системе земли

сила соловья создающая

словно в словах исключение смерти:

сердце – сечение – север

а рядом приход и уход

замечающих перья и когти

знающих гвозди крюки и столбы

не боящихся видеть друг друга

и надо на улице утром на шею принять

холод от стен и сугробов

и тайная фраза синичья

диктует сердечную славу всему

слава белому цвету – присутствию бога

в его тайнике для сомнений

слава бедной столице и светлому

нищенству века

снегам – рассекающим – сутью бесцветья

бога – лицо

светлому – ангелу – страха

цвета – лица – серебра

провожу и останусь как хор молчаливый

я в божьем пространстве

весь день предуказанный

с движеньями зимнего четкого дня

словно с сажею рядом

а время творится само по себе

кружится пущенный по миру снег

у монастырских ворот

и кажется ныне поддержкой извне

необходимость прохожих

а уровень века уже утвержден

и требует уровень славы

лицо к тишине обращать

и не книга но атлас страстей

в тиши на столе сохранен

а год словно сажа коснется домов

в веке старом где будто разорваны книги

и любая страница потребует

линий резки и складки к себе

через мои рукава

где холод где рядом окно а за ним

сугробы ворота дома

где сторож труда только образ Отца

не введено поклонение кругу

и доски простые не требуют лика

а издали – будто бы пение церкви

не знает отныне певцов-восприемников

и построено словно не знавший

периодов времени город

так же и воля другая в те годы творила

себя же самой расстановку —

город – страница – железо – поляна —

квадрат:

– прост как огонь под золой утешающий

Витебск

– под знаком намека был отдан и взят

Велимир

– а Эль[2] он как линия он вдалеке

для прощанья

– это как будто концовка для библии: срез —

завершение – Хармс

– в досках другими исполнен

белого гроба эскиз[3]

и – восходят – поля – в небо

от каждого – есть – направление

к каждой – звезде

и бьет управляя железа концом

под нищей зарей

и круг завершился: как с неба увидена

работа чтоб видеть как с неба

а ведь и днем не назовешь! —

как будто это птицы свет

(теперь “свет Моцарта” сказал бы)! —

кружа играющего легкого

по миру будто из себя

катая по кругам-подсолнухам

даль наполняли словно шумом мельничным

и блеском девушки! – для праздника святее

сиянием первичным —

(хотя всегда мы умираем

а это нами и живет:

блестим расплескиваясь тихостью

себе не разрешая знать) —

и все прозрачней леса тень

и вот – как даропринимательница

ряды сияния выстраивает

и добавляет из себя

последний вздох дневного пенья —

и – ровен мир! – река серебряна

поляна золотиста

я юн (как с Губ-что-Свет)

в разрешенной ему дорогой глубине

он затравленный жив

он стар но однажды приснилась глубоко

и гулко

забытая словно для столяра стол неудавшийся

впервые понятная дочь

и он просыпаясь себя помещал перед лампой

и понял себя существующим явно

самоспасающим садом

он думал: как странно что стены с утра

существуют

о как непонятно за чьи говорится глаза́

все это игра и отныне существенна

только защита себя словно гла́за

как будто есть что-то пока кое-что берегут

зачем не разрушить когда лишь меня

укрывает

и в сказке нет смысла ненужных беречь

о как непонятно мне это укрытие

и он тяжелеет бесшумно ногами

словно к а́тласу в детстве к ключицам

внимателен

зная о чем-то растительно-ярком

о внешней и внутренней смежной чащобе

без цвета одежд

и добывает

цветы для себя в тайниках своего же

хожденья —

прекрасны как память во время расстрела

в подвале!

воспитаны холодом лунным

в ночь гимназическую

и был он арктически-цепок как будто

вися словно пух

– о где же то дно где диктуется слово Аа

где реки текут словно вниз и в платке пуховом

по – берегу – женщина

реки – Аа

уходит

как светлая нитка дыханием в поле

и бело-картонная гречка

срезается лесом

птицы словно соломинки

принимают шум леса на шеи

косички ее вдоль спины наугад

словно во сне начинают село

глядя на край каланчи

и там на юру на ветру

за сердцем далеким дождя золотого

ель без ели играет

в ю без ю

это облако взято

при утреннем зрении снизу наверх

одиноких полян

при свете похожем для блюдца

чтобы лицо приподняв удивиться

рядом с лицом подоконнику

светлому для слабого глаза

и тронув слезой эта слабость опять одарит

далекими пятнами стен

проемы решеток и веток

и засветится подглазьями мягкими

на лицах у женщин

распределенье настурций

среди кустов и скамеек

и лишь через сад разрешаю я зрение

ближе к себе затемняя

и на себя принимаю

легкую свежую тяжесть —

пробы соседнего дерева не отказаться

от движения слабого

а в памяти август соседствует с мрамором

и в отсвете этом

и рядом в домах притеснений

сегодня победу хранит

день присутствия всех и всего:

совместности облака солнцестояния голоса

матери

(светится соприкасается)

лестницы к астрам направленной

боли в висках

и примем мы свет на движенья нескромные

от самих лопастей

сегодняшнего цветодержца

не зная что камни и ветки и кожа лица —

видимые раны его!

и “я” говоря называем его расхитителем

одного неизменного

праодного своего же сверхсада

и здесь за оградою астры

не утешая ярки́

словно руки он режет себе!

отмечу что лицом ко мне

похожим на порезы вдоль сирени

и тайным ворсом крови сильная —

там за ее воротником

а сердце будто бы при шуме спрятанном

иголки с выявленьем музыки!

и проверяя есть ли мы

учесть придется нас с начала крови

она одна и нет конца

и “я” и “ты” лишь щебет птиц

уже вдали

уже не здесь

но есть и вызовы в больницу к маме

и вечная по улицам ходьба

Как жизнь долга Прерывиста И птицы

летят другие Слабые как мы

Себя как их Не жаль И будешь обесценена

как Много убивая

доказывали в детстве нам

а паутинная

пылью со дна как местами чердачными

восходящая к полю

и шелк и паутина

ее притягивая увлекутся

соседями оказаться такими же

как тень и пыль

и паутинная

как шелк во сне покажется нездешней

и связи с облаками

из пуха-хромоножки трав

глаза обманывающих

и алеющих

дети серебряны цинковы ваши ключицы

рука как Норвегия в книге у маминых щек

но краскою бросят на крест чтобы стаял

людской матерьял

словно кожа с Крестителя рук

о помни: есть верфи где сталь отражает

людей ягуарову радугу

как хозяином леса дубильщиком кожи

в автобусах смотрят в глаза

и ясный ведун будешь срезан как мох

и рекомендуется

не понимать

– а секс как разметка на небе как птица

чужая без имени! —

эта скрипичная нитка способна

лишь резать следы на щеке

это отсюда

по-травам-тоска сотворяется(есть

беспрерывно как шум в роднике!) —

жалом ловимых

с собою считать наравне

везде твой цвет

особенно на склянках

ты – трогающий все вокруг тебя

как будто кровью

рыбы золотой

так прячут может быть за вьюшкою алмазы

как был ты нежен в ветхих рукавах

и ранил снег в окно мое свободно

коснувшись дара твоего израненного

потом меня

я глазками колец был так просвечен в саклях

и был соосвещенным ты

когда рассматривал я долго панагии

при сумерках столицы северной

и видел кровь твою

открывается сразу как воск поддаваясь

освещается весь!

с проемом с огнем с повтореньем огня и

проема

с местами для голоса мамы навечно:

“аи – ии”

суккубье третейство в вагонах кого-то

изведшее

тайно готовится здесь

оставлена кожа и кружевом скомканным

белеет во сне

и мягким горячим углем помещенное

что-то живое тройное

колодцем пригорком и домом

Девочку – робкую – около – речки

отдаляя играет

и вновь приближает

мягкий и близкий подросток неясный

в колодец в колодец

лицом побледневшим мой сон прорезая

меня освещая вдоль сердца

и возвращаясь на утро со дна

растенья на окнах коверкает

красным мне губы раня

светом с худых армяков

невидимый снег

он там недвижим

где явное место имеет как стул освещенное

издали солнце

где только они

крови подобно без кожи рожденные

без корки иной

и пламя яснее – от печки, от неба —

как будто проявлен ваш образ

на улице в детстве

в поле и в доме арестном

на камне и желтой бумаге

овес

зернами тебе подражающий

красным пятном отражался

на пару с тобой

когда в облике мысли нас видел сперва

Спас

сеть

осенним угаром возможна на ягодах

над кожею звоном твоим

но весть

восходящая ввысь

единственно суть

у ветра

синицы и друга

спросил я навеки ли мы

и отвечала снаружи печально:

“три”

а высоко – река моя из ду́хов:

друг в друга вы вбегающие

и так – темнея —

вдаль и вдаль

и от ушибов дела нежащего

любимые и мягкие

вы платья странны в той реке:

не детского ли духа искрами

там в черной дали голубой

а сами – прорубями в свете открывающемся

вы в свете поля далеко мелькающие

как над полянами в лесу – их лики:

вы где-то в поле на ветру

как рукопись теперь во сне – его

поверхностью белеющей:

– светлы́

темно в сенях

в одежде есть пугающее

от дерева ли зверя ли какого

пылающими островками

опасное для разума плывет

петух отметит криком оползень

далекого комка земли

и тьма хранит свои столбы и впадины

огнем неведомым притянутые издали

чтоб место белым дать полям

края поляны затенить

а может быть скамейки синей страшно:

там – та из раненных

иным огнем

и след высокой этой Силы

хранит ребенок слабо понимая

шурша как ветка на песке

(а Сила не ушла нетронутой:

придется ей потом преодолеть

играющую теперь у ног)

уйдут как дерево качающее ветками

о ране помня или ожидая

как дерево пройдут и среди тех

кто может быть

не помнит и начала

светом

страдающе-в-облике-собранным

из первосвета явившись

вздрагивая

ждать

и создана там где обилие лёта-идеи

склонно наверное к дару

где покорилось уменьшенной частью

тихим увидеть себя:

“быть”

как в сознании было бы птиц:

“ – ”[4]

снова – такое же поле

как будто не видишь:

в горнице – будто – из боли своей создаешь:

ярко: в такую же – бывшую – ширь! —

снова

какого-то третьего ты вспоминаешь

что-то без слов объясняющего:

дома – при матери – снящейся словно

береста! —

и – как при устье направленном в поле

в сумерках – вновь – у окна ты внимателен:

“есть” – повторяешь – как будто

в себя помещаешь

светящее место:

– о есть!—

и неизменно

свежо

повторяется так словно день чередуется

ясно

и – не накапливая

что-нибудь – возраст творящее:

есть – как тогда!

за окном

беспрестанно:

вместе с верхушками ветел себя Сотрясая:

Сыплет и светом и пылью

как детская ель! —

и – время от времени:

темью при комьях белеющих:

самообъяснимо – что е с т ь

сквозь ветки бенгальского пламени мая

шелком ли ветром сбиваемым

тянешься так

что рябь только мыслиться может:

что же? – себе говорю

место ль не тронуто бывшего взгляда

над снежною песнью ли гречки

стуча по-воздушному

ау-проглянуло*

и – нет?

раня себя понимаю что где-то

Струится-свет-слез[5]

может учитываться словно сады

и двигаясь

Зримое-знают-и-выше-блистая*

на спящего скулах изменится в золото

чтобы страдание было единым

и там разумея

и здесь

и ночью – как от тебя одеянье —

темя – преграда-приманка в игре

для Плачется-ярче-чем-мозг-у-дарящего-выше*

и есть самомысль при которой гощу

которая будет то ты (это цвета железа —

охотники-люди)

то вы (это цвета кровавого)

и когда не умея все это

то в свою очередь – я

протащатся во сне зубцы костела

не как-нибудь – в метели – через

представленье

бумаги – белого цветка – и поля

где мамой ставшая уже не чья-то дочь

а задевая глаз во сне:

и расширяясь

в боли зрячей:

ромашками бесчисленными

мелькает вверх:

опять опять

и привлекает бабочек…

я-шеей-женщина… и лёт как покрывало белое

еще немного – и далекое

освобождает ноги – исчезая

светлее поле шевеля —

и это плещется… и глаз окружностями

все стороны я стебля вижу вверх

и выше – сеет лепестки

тот год когда твой сон определил

(касаясь шубы как в санях

кусал ты губы будто бы съестное):

мы убиваемые есть

ты есть – в себе шуршащий:

как в сумерках и в чаще пар от зверя

зашевелишь для нас

цепь света созданную из отцов

где стебли в сонм ли втаяны

но их следы густы над озером —

соломы со следами есть

колесников поюнов грустных

поя как будто запрокидывавшихся

к себе

и к сору на санях

где это нижу? плачу одаренный

из тех: как дети – не найдут

и нежность братская виски тревожит

как трав следы

так мучившие на оглоблях

не травами ли делая

когда-то и тебя

здесь так темнеет что один – весь месяц

ах вздрогнем значит выпьем говорят

у вас и у меня

при чуде-женщине готовы собранны

как если птица – тот из двух

ту-охраняющий

(лишь там потерян друг)

так избран – будто одевают!

из белого металла что ли детского!

и белотело ловится как ум

иное легкое свое

когда колеблят где-то изначала

и – как туман – со старшим будто сердцем

свобода ре́пья при реке

не острова ли о́блака-идеи

рождения повсюду белокамня

– и рядом все как спящие близки

в себе ровней телесно как для поля —

тем – тело освещающим

покой даря

и спят еще: священны-милые…

гусятницы-небесно-ломти…

трехлетки… и серебро на берегу

себя то избегает

то ловит

то дух для волн творит

во тьме порезами на ней

невыносимыми

птиц привлечет на шею – пьющих

ее как серебро

я те места в ее огне где вспоминающая

мост двинет вместе с городом

и образы домов —

лишь в тех местах огня

и я ли – вспоминая лес? а если

по веткам вширь горят ее места?

и я все вещи всех возможных “где”

(всех тех где скрыта может быть она)

всех “где” которые – ее

не плавлю ли в себя? – чтоб стать одним

в огне едином словно в колыбели

пределы затаившем головы

тоскующей по шири разворачивающейся

меня-яаа-огня?

и сердца ссадины по телу и сознанью

иного даже мира потаенного

и зелень и возможно иновещи

и дно и краснота?

ты – в каждой точке

этой зримости!.. —

как будто красной сетью бабочек

убитые

пока неотделимы —

и словно ширится:

она:

во сне!.. —

душа – ты ныне – в боли – с этим схожа! —

ты – так же красным многая

и горем полевых людей себя казавшая:

единоесть —

как долгое и все таящее

соборное – средь поля – знаменье

и навсегда стогами озаренная

и телом сына = то – меня

все выбираешь осветить мне поле

где ты кому-то знаменем была

и раны принимая = сеть-покроющая

ты в красных пятнах пробыла

пока был избран я тебе

сами

в такие же раны одеты —

вы —

цветниками свободно шумящие!

и в Н о ч и Хр у с т а л ь н ы е

по северо-среднему

издали в играх сияете другу

серебряному умирающему —

словно конюшню

хранящую братскую

колыша углы

скажем: с рисунками-бяками —

пока постоянно за вашими “я” беспокойными

потрескивает будто

далекий костер

а хо́лода

как в детстве – чистота! и будто рассеченный:

да с болью

со ступни! —

(да надо быть – лежащим) —

и сторона есть – скатом

оврага с санками:

то к богу дети малые! —

как – в боли – гонит их – не умещая:

и множит в поле том что все —

началом Неба! —

творя все дальше – в гонке!.. —

да чтоб – во вьюге самообраза:

не до-создать!..

где есмь как золотую пыль —

как обрамленье красное приснившееся книги:

“néant de voix”[7] —

от сердца высоко во сне над ним висящее —

о так сжигают есмь:

и жизнь – как некою его: умершею! —

она – разрозненною красною

как в плаче перерывы

мои теперь со сна! —

и лишь сознанье где-то сплавом ангельским

над тенью здесь затерянной —

иное

далеко

заметная красным

явь опасна – любимых соде́ржа

невыразимо купая

в далях глаза на воды похожих

белые платья семейные

и в лице как в цвету она выслепит

бесцветную яркую

– от себя отслепит! —

иную первичную-девичью

в лучшем теле моем она выслепит

как волны чердачные

грустно – себя и себя! —

и спокойна семейными белыми —

цветами основы свои укрывающими:

там: плачу-и-платья – как чаши в сугробе…

там: я-и-смеются…

и путает

и смеюсь

снова в жару озаряемы

полу-лучи

полу-ду́хи:

леса составлять собирающиеся… —

и в мареве этом:

воздух а п р е л я – как сказано – с о т о г о:

ищет кого-то

как тонкая гарь!.. —

и латинских

когда-то

касавшийся ран:

тянется слабо из сада пустого:

к полу-деревьям

и полу-лучам —

в зале колышущимся

о р о з о в о л о к о т н ы е! —

стаей простой:

на срубе

ореховы чистите гранки —

от зерен

и глади дорог

отражаясь:

как легкие дольки:

совместны!.. чисты —

о настолько! – что кажется: э т о м у долго

как звукоряду:

свободно простукивать:

над полем

над срубом:

воздушными косточками! —

словно на память – о бывшем когда-то:

стройном и чистом:

устройстве вещей

буря белая – знамя – и крестики —

щели впервые отсюда

как от мозга от сердца и глаза

к душе (это вьюгою шепчется)

бога – все резче:

больнее – все тоньше-ускоренно! —

только это окно… и просмотрятся знамя и

крестики-щели

– где-то доньями синими

все более близкие к богу —

ярко до смерти души! —

и знамя гори от меня буря белая снись

буду много: и синим – дома —

разделяющий —

– как доньями – крестиков

и падалью мира убитый

за ней освещусь:

о вдаль осия́

ярче сердца любого единого дерева

среди темнеющих отталкивающе

как бархат на умершей

спокойных

львиных зевов

соломинками слабыми

поблескивает мир

кругом отсутствуя давно

и наполовину наискось – с рубашкой вместе —

ты словно частью золотым песком!

когда двора случайный ветер

потом в 4 веет широко

и шевелит тебя как сора россыпи!

где будто в шее свет красивых

усиливала белое бумага:

богов всю зиму

укрывая каждая

по вечерам в окно:

как нежный ум —

на снег

где

скоро-вещи-белокурия

для в-воздухе-шарами-девичье

как будто в щелку освещались

из тела-только-мысли-звезд

где вещи для готовли белокурия

для пряжи-в-воздухе-знамен

тогда еще как связки были

мощей из тела бог-белеет-вьюгой:

они как тени этой вьюги:

для Скоро-где-нибудь-святые

белея им сердцами стать

а рядом – шёлка окружение:

разорванного будто в смеси —

сияния его

и дрожи:

непрекращаемой: виска —

лицо меняющей

как в ветре —

в сиянье шёлка – словно облика:

из праха! —

сущего:

всего —

из окон ветром разъедаемого:

и светом: до лица живого —

таящегося

как драгоценность:

средь шёлка:

ветра:

и лучей

от го-олода-а:

умершие красивы

ли-ицами —

те жемчуга-а опасны:

светлее соли

да-а… —

– виски ли: так – от любви распухают? —

не сердцем – а взором

естся ли это?

иное ли чистое – т а м? —

свобода ль иная? —

воздуха?.. —

ясного ль дня?

как в травах снится:

будто сам

жужжишь и плачешь и алеешь! —

среди пустынного собора

из мела и его тумана

едины так же крики птиц:

и духа зримой распыленностью

над головою вознесенная

из кости

наша белизна! —

и свет:

навылет сообщающийся! —

как будто там где разлучают

идею ран от их теней:

и словно с пальцев начиная

растертый сильно по рукам! —

и страсть которую на солнце

деревьям не отдашь!.. —

– – – – – – – – – – —

и смесь: почти алеющего зрения

и мест не видящих его:

и пара на скале от крови высыхающей:

плетни расцвечивает: царапают как перья!

тревожащих расцвечивая вспять

и словно то что тянет нас

нам кожу жарко опаляя

в пустоты и проемы те

чьи стенки из людей —

нам виден он по цвету в нас

и видим словно распыляясь

и так же двигаясь к нему:

и – скоро – бабочки ярки

как на ресницах кровь

при вас и пальцы ног —

как будто вспоминающие!

и ум сильнее колет

нам голову

при вас!

и вместе вы возможно то

откуда

разлучая

вывели:

где однородны – тайною одною:

осадок гения в цветах

и ум —

первичный слой!

и все – при разлучающем!

и то же самое

и здесь:

как будто при людском —

о рассказать рискованно! —

при том о чем не говорят —

таком:

почти не существующем:

почти белеет —

словно еле мыслится

почти одно —

как будто еле есть

когда засну —

ты место счастья

как будто рана на руке:

и будто

славы жарким знаменем

лица достигнешь

расширяясь!

укроешь им —

от мира скрытым

тобой развернутым в огне —

над ним сиянье отдаляя

слёз

незримо полыхающим

объятый им я будто шелк

изъеден буду

словно на поляне —

лицо сливая

долго

с ним

его на души в мире перебрасывающие

легко без принужденья к нам заносятся

огня присутствием в себе —

как ветром внутренним:

проходят через нас

как воздух через прах!

и после – по-людскому жаркие —

в саду с трудом от дерева отходят:

клюют взаимно

как во сне

безумье птицы —

бьющейся о стекла!..

всегда:

в воспоминании:

красно́!

как струйка крови

это смешано

с серебряным простором в воздухе! —

когда-нибудь:

в лицо направленное:

разрушит! —

и тогда увижу:

глаза лесной крестьянской девочки:

и лоб инфанты —

в двадцать лет

что облекаешь? что ты оставляешь

о тень! – как в озере:

в горячем

просыпающемся? —

возможно – смысл?.. – тобою окруженный

как прахом – некой сущности? – возможно

неведомой тебе самой? —

душе ли – слепоту

творишь ты из него?.. —

иль это – некий облик что древней

чем разрешение во времени

чему-то – в мире быть? —

и вот

сквозь негу

детства:

таинственно и зорко смотрится – ее светило

временное:

как некогда —

сквозь мира первый прах?..

нет спящего – а есть приснившееся!

подобно

пламени трепещущему!

и одиноко:

до провала:

его – никем не ощущаемого —

до бездны —

меры не имеющей:

гореть вещам

незримых мест:

основе

место уступая

всего:

и праха:

и души:

так: рассыпа́л бы я с себя!

так: “Эли! Эли!..” не было бы сказано!

так: розы были

так:

их нет

и в ряд стоим – спиной друг к другу:

проталкиваем

передних в лавку:

вода и кровь от матерей

в одежде! —

обнявшись

прыгаем во тьме:

лишь где-то:

лес:

готов как будто

до дна – раскатом – озариться:

меня проталкивают:

“как душу именуешь?”:

сквозь ветер я кричу:

“о может быть Тоска

По может быть единственному Полю?”:

и останавливаемся:

эхо к нам доносится:

друг другу руки мы кладем на плечи:

и так же прыгаем во тьме:

и в вихре мы

белея

открываемся:

как будто сами – место для прихода

кого-то:

словно яркая поляна:

где ветер

как виденье

носится:

нас отовсюду ослепляющее:

и слов не слышно:

ни о чем:

не думается

а ваши дальние слои

за прахом мира открываются

течения

незримых рек

и в ветре – некое понятье слабое

желанье – вздрагивая

словно лист:

о дольше в мире

кое-где

(и длить им силу – без движения!)

и да пребудут и за лицами

за пылью временною их

(и после пребыванья ими

сознанье – вновь: и – вас уж нет)

сон – будто западня из шелка:

и удивляемся:

когда же

порваться

что-нибудь должно? —

как полог – изнутри сияющий

храня светила – чьих-то образов:

что разорвет их

словно свист? —

и шелк лица – как нить касательная

к душевной скажем пустоте:

концы отбросятся – изъеденные:

как в неизвестное

хранилище! —

исчезнут – и ее раскроют:

для холода:

страны и мира! —

и блеск его – уже бездонный:

лишь сон еще… и лишь за ним

то что мы знать уже должны бы:

что знаем?..

что-то как на льду:

озарено – на некой тверди:

последнее:

нас ощущающее —

погибнет

если не уйдет:

и не исчезнет т а м:

сливаясь! —

(т а к ночь безжалостно ярка)

и загораживая —

рукою

губами!.. —

о тайная

(где-то в тумане) —

с зевами

дышащими:

слегка – драгоценность:

в сердечности – словно на волю

отпущенной!.. —

из грусти

что много —

(далёко

в тумане) —

жемчужиной той что лишь только понятие —

самая грусть