От жалобы не легче: на губах
Она как ссадина, сочащаяся болью, —
Кровавым привкусом, горячей ржавой солью, —
Где ты, Ахиллов плач при черных кораблях?
По капле, медленно тепренье прибывает,
И память движется, и время приближает
К тебе – как к берегу река выносит челн, —
А весла сломаны, и парус рассечен,
И сам пловец на дне лежит, скрестивши руки,
И дума долгая о доме, о разлуке
Сиделкой дремлющей склоняется к нему.
И утро белое вступает на корму.
Так платит судьба аккуратную пеню
За это зиянье, за эту несвязь, —
И вот, уступая терпенью и зренью,
Садятся, заняв золтые ступени,
Завистник и витязь, сказитель и князь.
И купчая крепость, и подписи кровью
Под брачным контрактом и перечнем прав…
К лицу санбенито, роскошно раскроен,
Но трудно попасть с непривычки в рукав.
И, перстнем блеснув, долговую расписку
Сминает в перстах и бросает в костер.
И горе, сгорев, рассыпается в искры.
…приход: Откровенье, катрен, разговор.
Доколе ты жив, и тебя не оставит отчаянье,
Хоть, впрочем, не нам и забота, и власть, и ответ, —
Я здесь. Вряд ли в помощь, – как тень за твоими плечами,
Как волк, терпеливо оленю идущий след в след.
Доколе ты жив, и мне двинуться с места не велено,
За волосы душу ловлю, – уплывает, как дым, —
Надумано, дымом надуто, ветвями навеяно,
Но плач твой немыслимый горлом исходит моим.
В начале (прости – я не чаяла, что и начало
Чревато тобой; что твоя сокровенная часть —
В лесу анаграмм; чтоб и эхо тобой отвечало —
Для неучей – ключ: Соломонова перстня печать,
Для чующих – притча; обученным чтить примечанья —
Кипенье купели, качанье смущаемых вод).
Три имени – счастье, печаль и отчаянье,
И каждое, рифмой тебя окликая, течет.
И страждет различье, но в каждом – созвучие бедное —
Обрывок причины, осколок, клочок бытия.
Какая удача – мне нечего вынуть из невода,
Но в частых ячейках скучает твоя чешуя.
Сладко ли, милая, сон долгожданный лелеять?
Плач ли искусный, как жалоба птичья, протяжен?
Смол ароматных пролитые слезы светлее.
Плат погребальный, что парус, – и солон, и влажен.
Саван? Свивальник! Над нежной твоей колыбелью —
Плакальщиц ласковых, ласточек легкая стая.
Так нереиды над сестриным сыном скорбели.
Так наклонялась Фетида, младенца купая.
Слабость восславим! – блаженны не львы, но олени,
Жены блаженны – и жертвы; не праздно хвалима
Доблесть стрелы; нам же – страстная доблесть мишени,
Бег, обагренный меж ребер судьбой уносимой —
Тише…сраженному – сон и усердная нега,
Плеском волны осязанья касаемся сладко.
…Алая лань возлежит после долгого бега.
Кровь, как смола, застывает под левой лопаткой.
В заплатах и вечер, и дождик висячий.
Заплачу внезапно безумным, безудержным плачем, —
За плети дождя, облепившие Летний,
За плешь переулка – сплетение петель и сплетен, —
И гнев дерзновенными правит устами, —
Как жалоба в горле, клокочет вода под мостами, —
Не слушай меня: я всего лишь учусь славословью,
Папирусный список кладу к изголовью:
«Тебе подобает хваленье и всякая слава,
И сладостный дым криптограммы кудрявой,
И светлая строгость, и мысли слепой домоганье,
И тьма, и любви молчаливое знанье».
Только утром гроза перестала,
Цепью пес загремел на дворе…
Я письмо Пенелопе писала,
Словно старшей замужней сестре.
Он уехал и думал: вернется.
Я его проводила одна.
Долгим эхом шагов отдается
До сих пор крепостная стена.
И ведь знаешь, я вовсе не плачу,
Даже думаю редко о нем;
Так, – открою, прочту наудачу:
«Се вам пуст оставляется дом…»
Разлилась ледяная волна,
И душа долетела до самого дна,
И во тьме заклубилась на дне,
И забылась в глубоком болезненном сне,
И вовеки ей снится одно:
Холодея, она упадает на дно…
Так – только совы в руинах рыданий:
Кто-то услышит, иные возьмутся за камень.
Я же – невольница сих выкликаний:
Cave!3 Канем!
Cave, входящий! Не пиром кончается сказка —
казнью!
Cave! Палач неискусен, и тягостна мука, —
Cave! Закат, как вода, омывавшая руки,
Красен, —
не спросят, раскаялся ль,
Молча ли, в голос ли, в крик ли, – какая
Разница —
Деве и ведьме, шуту и монаху —
плаха.
В смертном поту прикипает к лопаткам рубаха.
Я же – последний глоток, подаяние праха.
Долго – доколе омочены нёбо и губы, —
Долго – орга́н водяной – пищеводные трубы —
Слушай, как срок истекает по капле:
Cave! Cave!
Тотчас восстань, разрешая не путы, но скрепы.
Ощупью тесной – попытка побега из склепа:
Прежде – поют позвонков винтовые ступени,
После – по петелькам жил, по спине плющевидных растений,
После – НЕ вниз! и не ввысь – не имеет значенья
Слово, повитое проклятым страхом паденья —
(в воду, как в воду, откуда, власы заплетая
нежным движеньем, богиня встает з о л о т а я)
Здесь я осталю тебя. Здесь слепое кончается зренье.
Ночь переходит в рассвет; я к нему приближаться не вправе.
Ты же иди и бестрепетен будь. Покидаемый, ave!5
Ты ненадолго один: за тобою иной провожатый
Послан уже и летит в колеснице крылатой.
Мне же призывно трехгорлая лает собака.
Долгой отлучкой разгневать боюсь повелителя мрака.
Как ветки ломают – дыхание рвется,
Как ствол омертвелый недобро скрипит…
А здесь, в этом долгом, холодном сиротстве,
Одно расставанье болит и болит.
И мертвый глядится в живого – и та же
Упорная мысль проступает в глазах.
Приметы мои – в муравьиной поклаже
И в жале пчелином на мертвых губах.
И голос чужой отражается в слове,
Но зеркало зрит, а смотрящийся слеп…
И время за край забегает и ловит,
И боль землянику несет в подоле.
Туман заструился в осоке болотной,
И время как ставень, прикрытый неплотно,
И паж поднимает зеленый рукав,
И бродит рожок среди звонких дубрав.
И свита за сворой сквозь заросли скачет,
И сердце на привязи рвется и плачет,
Неласковый день зарастает травой,
И конь, повернувшись, тряхнул головой.
Давай же замрем и попросим украдкой
Об осени светлой – о жалости краткой,
И в долгую зиму войдем, как в собор,
И будет нам слышен невидимый хор.
И юноша, станом подобный царю,
Сияя во мраке, идет к алтарю.
Что́, душа моя, ты в печали зряшной
Над подругой поруганной хлопочешь?
Даже преданной быть – не слишком страшно.
Даже проданной – больно, да не очень.
И не надо ни скорби, ни укора,
Рукавом ли, крылом ли утереться…
И не больно, и выучится скоро,
И не больно, и можно притерпеться.
Только думать не хочется и верить:
Все, что вздумаешь, станет исполняться.
Лучше имя выпытывать у зверя.
Лучше слова от мертвых дожидаться.
…И в памяти (в беспамятстве: во мраке)
Горит одна неконченная мысль,
И к ней слова, как бабочки, слетают
Про все: про опрокинутый светильник,
Про долгий путь до солнечного дома
И (Господи, прости мне) – и про то,
Чего приметы бледность, грусть и слезы…
сегодня
увижу тебя и пройду мимо
после
уже никогда не увижу
потом пойму
что тебя уже нет с нами
разве я оставлю тебя?
у ног твоих сяду молча
терпеливей собаки
остроухой глиняной верность так верность
Я не знаю вас.
Я никогда не знал вас.
Он отвернулся.
а ты все еще тянешь руки
все еще лепечешь
здравствуй люблю что с тобой ничего не слышно
Во мраке – костры и нестройные крики:
Пируют и пряности в кубки кладут…
«А ты здесь зачем? » – Я зову Эвридику.
Пусть мне Эвридику мою отдадут.
– Найти Эвридику и дать провожатых!
Вы слышали, шваль?! – приказали в ночи.
И тотчас встает – шестиногий, косматый,
Но память мне руку сжимает: молчи!
«Ну, точно! Вон там, у реки, погляди-ка, —
В низине, – в крикливой толпе эвридик —
Вон – в красной сорочке – твоя Эвридика:
Вкруг чучела скачет и в дудку дудит.
Она? Узнаешь? Подозвать, для порядку?»
И скажет она: «Мне не страшно в аду.
Я сплю. Я забыла земную повадку.
И рада, что здесь, и назад не пойду».
Я заблудился на краю земли,
И мой Вергилий вышел мне навстречу,
Позвал меня, – и мы так долго шли,
И медленно склонился долу вечер.
Мы молча шли, и думал я тогда,
Что это ты мне странствие судила,
И ледяная черная вода
У ног моих внезапно забурлила.
И я застыл, предчувствием томим,
И вещий холод пробежал по жилам,
И спутник мой растаял, точно дым,
И некий голос молвил мне уныло:
«Вступи и ты в незрячий хоровод,
Что, убегая боли неизбежной,
Кружит в холодном мороке болот,
Звуча по-птичьи – жалобно и нежно.
Еще ты плачешь – но в крупинки льда
Нас обращает вечности обычай.
И Беатриче не придет сюда,
Затем, что нет на свете Беатриче».
…И потом я еще спросила:
«Есть ли, будет ли мне на свете счастье?»
Долго молчал, а потом ответил:
«День один, до захода солнца,
А, быть может, и того не будет».
И тогда я еще спросила:
«Есть ли, будет ли мне на свете чудо?»
И в ответ светло улыбнулся,
«И сама ты, – сказал, – об этом знаешь».
Есть э т о время. Но узок срок.
Зелен и зол восток.
И э т а сила сквозит в стволах,
В первых коротких снах.
Ей снова сладкая снится власть —
Тревожить тебя и жить.
О, как, научи, мне тебя заклясть,
Какие слова сложить?
Оно все ближе, и горячей,
Как – к пламени став лицом…
И Солнце в венце, и семь лучей
Над царским его венцом…
Круги светил, и биенье жил,
И знаки незримых сил —
Но слово ц а р ь и вздох ресниц
Неволят склониться ниц.
Справа и сверху струится свет,
Слева и снизу – тьма,
И воли не хочет своей сама
И смотрит душа, нема:
И поступь легка, и долу взор,
Тёмен и прост убор.
Уста нежны, и на них запрет,
И молний не виден след.
Я лучше чужим, осторожным,
Не впрямь, а удастся – смолчу:
Великая в слове неложном
Есть власть, и не всем по плечу.
И страшен, и труден в науке
Сей светлый несмертный словарь:
Пять лет – и три слова: р а з л у к а,
С у д ь б а, и последнее – ц а р ь.