Глава одиннадцатая. Если хочешь жить, то медицина бессильна, но пьяному хирургу об этом молчок, так как ему наплевать и на медицину, и на твои желания.

«Ох, далеко-далеченько в небе зорька разгоралася», – выла себе под нос писклявым голосом Дануха сидя в траве на склоне Красной Горки, чуток не докарабкавшись до самой верхотуры. Сидела, разбросав пухлые коленки и сгорбившись уронила меж ними обе руки.

Как только до её сознания, блудившего где-то по завалам памяти, наконец, дошло понимание того, что она видит перед собой зарево нового дня, то тут же вспомнила Зорьку. Эту в общем-то обычную кутырку, живую, непосредственную, которую все бабы то и дело обзывали «рыжей оторвой». Да какая она оторва. Нормальная девка. И грустно осмотрев коптящие куты внизу, подумала. Только зря, наверное, Нахуша не послушал её и оставил при родном баймаке. Глядишь, осталась бы цела.

Данухе как-то само собой пришло на память проклятие этой бабьей породы. Зорькина мама Ухтина была дочерью некой Хавки, большухи соседнего баймака, с которой они хоть и не были подругами, но виделись регулярно. Их сводили в первую очередь, так сказать профессиональные интересы, притом в большей степени, чем просто бабские.

Встретившись, эти две вековухи по давным-давно заведённой традиции подтрунивали одна над другой, обчёсывая языками не стесняясь. Но обиды, ни Дануха на Хавку, ни Хавка на Дануху никогда не держали, хотя и особой любви не проявляли. Просто хорошие знакомые. Очень хорошие и очень давние.

Так получилось, что обе бабы почти одновременно стали большухами в своих бабняках с разницей всего лишь в одно лето. Притом на лето раньше стала Хавка, старая ведьма. Поэтому в первое же знакомство это «чучело высушенное», надув для важности впалые щёки, учила уму-разуму Дануху —«зассыху малолетнюю».

Поначалу новоиспечённая большуха даже обманулась на её матёрость, но быстро раскусила эту худосочную пустозвонку. Вот так они всю жизнь и общались, обнимались, да плюясь зубоскалили. Хавка с некой надменностью, эдак с высока, больше придуриваясь чем по-настоящему, а Дануха «клала на её авторитет большой и толстый», всякий раз вытирая об неё ноги как об травяной коврик.

Но надо признать, что общение между соседскими большухами проходило легко, непринуждённо и всегда весело, хотя, разойдясь, каждая поносила коллегу на чём свет стоит, но беззлобно, почти любя.

Обе возглавили бабняки будучи по возрастным меркам молодыми, по крайней мере и та и другая ещё имели детей на воспитании. И вот, в одну прекрасную зиму, Хавка буквально навязала Данухе в качестве покупной невесты свою последнюю оставшуюся дочь Ухтину, объясняя просьбу неким проклятием их бабьей крови, о чём по большому секрету тогда по пьяни и поведала.

Дануха, как полагается, не поверила в эти россказни, тем не менее в память отложила. И когда Зорька перешла в ярицы, помня предупреждение Хавки дала совет атаману своему сыну, продать девку в невесты, но тот упёрся как бычок и ни в какую.

Престарелый лось, глаз, видите ли, на дитё положил. Да и Дануха, по правде сказать, не очень-то настаивала. Уж больно ей самой хотелось посмотреть, как мать с дочерью грызться начнут ни на жизнь, а насмерть, и насколько была права старая вонючка Хавка. Сому интерес пронял, правда это, или сушёная ведьма заливала ей уши по самые коленки.

Вспомнила Дануха и совсем недавнюю Зорькину выходку, которых эта маленькая срань за свою короткую жизнь наворотила в баймаке целую кучу. На три-по-три бы таких хулиганистых девок хватило бы. Припахала она её как-то по весне на своём огороде. Так эта дрянь заартачилась. Видите ли, ей кутырке навыдане такая работа не по статусу. А Дануха прям эту пигалицу забыла спросить! Оттаскала за рыжую косу и от ласкала словцом вдоль и поперёк, и побежала эта статусная срань полоть грядки как миленькая.

Только Дануха знала эту пакостную девку как облупленную. Она бы была не она, если бы ни наделала какой гадости. Так вот эта мелкожопая рыжуха подговорила ватажных пацанов натаскать ей всякой дохлятины. Ну те и расстарались. Набили сусликов с кротами, рыбы тухлой по берегу насобирали и зажав носы приволокли мешок Зорьке как просила. А это отродье Хавкиного рода их мимоходом по грядкам по закапывала, чтобы со временем протухли и завоняли, не давая Данухиной носопырке спокойно дышать. Но Воровайка, как собака-ищейка все Зорькины схроны нашла, вырыла, и к хозяйскому порогу стаскала. Вот ещё одна дрянь, из всех дряней самая дрянная.

Дануха встрепенулась, прекратив воспоминания. Спохватилась, завертев головой. А где кстати Воровайка, что-то её давно нигде ни видно, ни слышно. Это резко обеспокоило хозяйку, почувствовавшую, что это не к добру. И тут, как по заказу раздался истеричный сорочий треск, подающий сигнал тревоги где-то там наверху за холмом.

Большуха задёргалась, заметалась сидя на заднице, зашарила руками по земле в поисках извечной клюки, но тут же поняла, что где-то её оставила за ненадобностью, и точно припомнила, что поднималась в гору с пустыми руками.

Пальцы нащупали камень, прикопанный наполовину, который она с большим усилием, буквально выцарапала из земли и примерила в ладонь. Каменюка был размером с крупную репу, неровный, с острыми кромками, и довольно увесистый. Такой далеко не кинуть и в руке им особо не помашешь, тяжеловато, но другого выбора для защиты не было. Больше вообще ничего не было кроме травы.

Она быстро оказалась на ногах и развернувшись на слух в сторону перепуганного стрекотания пригляделась, и почти сразу заметила, как та, шустро вихляя в воздухе кружила у самой земли, тем не менее, низко не опускалась.

Вёрткая и наглая по своему характеру птица кого-то явно провоцировала, но не нападала, а лишь запугивала. Дануха все её повадки знала, как свои. Всеми выкрутасами сорочьими ведала во всех случаях жизни, и от того сразу поняла, что та не нападала, потому что сама боялась. Кого так не приветливо сопровождала Воровайка, баба не видела. Мешал бугор впереди с высокой травой, но тот, кого сорока гнобила, шёл прямо на неё.

Первое что в голову скакнуло – предчувствие беды и испуг, не пойми перед чем. Но большуха не поддалась панике, а лишь переложила камень в руке схватив его по удобней. Бежать она по любому не собиралась. Ещё раз оглядела место, где только что сидела, всматриваясь в траву и пытаясь найти ну хоть что-нибудь увесистое. Ничего. Тогда резко наклонившись, вырвала из земли пучок травы с большим комком земли на корневище. Только от этого оружия в драке пользы мало, но коли в рожу кинуть, то землёй глаза запорошить можно, а там и каменюкой приложить.

Дануха ожидала увидеть кого угодно, но только не того, кто появился. Раздвинув траву, на холм, прямо перед ней всего примерно в шагах шести, высунул морду здоровенный волк. Он был огромен, по крайней мере так бабе показалось со страха.

Зверь скалился, вертел мордой, то и дело клацая зубищами, в попытках поймать приставучую сороку. У бабы сердце рухнуло в пятки, где-то там гулко шмякнулось и замерло. Волк, увидев её, тоже насторожился прижав уши. Перестав обращать внимание на птицу и в упор уставившись на человека, глухо зарычал, оголяя огромные жёлтые клыки.

Что сделалось тогда с Данухой она и сама позже объяснить не смогла, даже самой себе. Первый испуг при виде зверя сначала вогнал её в ступор панического страха, пробежавшего по спине холодными мурашками, а за тем, как-то резко накатил на неё волной обиды за всю эту грёбанную жизнь, а последняя стремительно нарастая, захлестнула кипятком лютой ярости. Большуха взвыла от досады за грёбаное невезение, издав скулёж больше похожий на вой обозлённого и приготовившегося к драке болотного кота.

Всё её тело мгновенно налилось какой-то дурной силой. Челюсти с оставшимися тремя зубами сжались так, что напрягшиеся мышцы на лице сузили глаза до щёлок. Баба замычала носом, как озверевшая лосиха и шагнула на встречу людоеду.

Волк оказался какой-то неправильный. В подобном случае правильный, нападать на эту бабу никогда бы не стал. Любой другой, просто бы пугал, стараясь заставить её бежать. Каждый хищник нюхом чует два вида страха у добычи. Когда она удирает и тогда во что бы то ни стало её надо догнать и сожрать. Во второй разновидности страха добыча набрасывается сдуру на охотника, полностью ополоумев и старается защищаться, активно отбиваясь.

Такую неправильную добычу лучше первому не трогать, а если один охотишься, так не трогать вообще. Волк, даже голодный, а он по сути дела почти всегда голодный, не накинется на жертву если та своими ополоумевшими маханиями конечностей, или тем, что в них есть, может нанести ему хоть какую-нибудь рану. Он не трус, он просто умный хищник. Зверюга знает, что раненый или покалеченный он тут же станет добычей своих же собратьев. Таков волчий закон. Раненый значить слабый, а слабый должен умереть.

Поэтому каждый нормальный волк, очень рьяно следит за целостностью своей шкуры, лап и зубов. А вот этот оказался совсем неправильным. Он оказался обнаглевшим и без башки на шее. Зверь, не задумываясь кинулся с распахнутой пастью на бабу одним длинным прыжком.

От неожиданности Дануха вытянула вперёд руку с пучком травы прямо перед собой, как бы заслоняясь, даже глаза закрыла, и он со всего маха заглотил пучок корней с землёй в открытую пасть «по самые внутренности». Но зверь был тяжёлый, а прыжок его был столь стремительным, что толстую и грузную большуху снёс как пушинку.

И покатились они по склону кучей-малой. Дальше Дануха плохо помнила, что было. Помнила, что орала во всю свою глотку почти в самое его ухо, то и дело срываясь на визг и молотила каменюкой ему по морде. Умудрилась даже куснуть его за это ухо, но малозубый рот никаких заметных увечий этим нанести зверю не смог.

Сколько они так катились вниз, или просто катались на месте, она не знала. Смутно помнила, что поначалу он сильно брыкался лапами и извивался, как живая рыба на раскалённом камне. Но хорошо запомнила самый конец, когда уже сидела верхом на его боку и схватив камень двумя руками, плющила его башку.

Помнила, что Воровайка, дура пернатая, постоянно мешала, подлетая под горячую руку, клюя его и щипая. Потом перестала летать, а лишь прыгая по земле, в перерывах между прикладыванием каменюки на волчью морду, стремилась во что бы то ни стало клюнуть серого в месиво, в которое была уже превращена вся его голова.

Наконец, Дануха остановилась. Устала. Тяжело и часто дыша, она постепенно начала приходить в себя. И только тут поняла, что зверь мёртв. Продолжая часто сипеть горлом, оглядела поле боя обалдевшими от азарта схватки глазами. Увидела Воровайку, скакавшую рядом и подтаскивающую при этом одно крыло, похоже уже давно переставшую кидаться на убитого. Видимо от Данухи ей всё-таки прилетело. Долеталась под горячей рукой.

Баба, продолжая сидеть на туше резко обернулась, как будто её кто-то неожиданно окликнул и увидела на вершине холма второго волка, и тут же непонятно откуда поняла, что второй – волчица. Вот почему-то прям по морде признала.

Она стояла на том же самом месте, откуда прыгал её кобель и также скалилась, каждый раз издавая на выдохе сиплое рычание, но вниз на Дануху не кидалась.

Большуха, всё ещё не отойдя от горячки скоротечной схватки, медленно по-ухарски поднялась, одним своим видом бросая вызов волчице. Поудобней перехватила окровавленный камень в правую руку, зачем-то ухватив за хвост дохлого волка левой, и стала грозно наступать, медленно поднимаясь по склону и волоча окровавленную тушу по траве за хвост.

Дело это было не лёгким, но она упорно не хотела отпускать дохлятину. Вот спроси зачем тащила, сама не знает. Тащила, да волокла. Сделав несколько шагов, Дануха каким-то внутренним чутьём поняла, что волчица правильная, и нападать на неё не собирается. Сука перестала рычать, лишь изредка оскаливая клыки. Опустила морду к земле, будто ей так было лучше видно, и поджала между ног к животу хвост. Баба тоже столбом встала, чуть наклонившись вперёд, набычилась, злобно зыркая на соперницу из-под раскидистых бровей, и только тут наконец-то выпустила из рук хвост убитого.

– Ну, чё, сучка, – глухо прорычала Дануха осипшим от ора голосом, при этом поигрывая окровавленным каменюкой в руке, – съела? Тепереча тварь мохнатая я вас буду есть, а не вы меня. Я вам * покажу у кого подол ширши.

Волчица перестала скалиться, подняла морду прислушиваясь и принюхиваясь, затем дёрнула башкой вверх и в сторону, исчезая в траве. И только тут Дануха поняла, что смертельная схватка закончилась. Она победила. Азарт схлынул, накатила усталость, но внутренняя злость никуда не делась, продолжая переполнять озверевшую большуху, выплёскиваясь через край.

– Так говорите дикой надобно стать? – совсем уж осипшим голосом спросила баба ни пойми кого, смотря под ноги, – ну так я вам покажу, чё значить дикая баба. Вы у меня все * кровятиной ссать будете.

Кому это она всё говорила, кого стращала и запугивала, знала лишь она.

Стало совсем светло. Дануха оглянулась на бесконечно далёкий горизонт за рекой. Там шевелясь и дёргаясь будто живое, вылезало из-под земли солнце. На бабу как-то резко навалилась усталость и апатия. Нечувствительное до этого тело неожиданно заныло, защипало, заболело в разных местах.

На левой груди рубаха была разодрана волчьими когтями и сильно пропитана кровью. Дануха аккуратно отлепила прилипшую к телу тряпку за разрез на груди и заглянула внутрь. Рваные следы когтей чётко прослеживались в мазне запекающейся крови.

– Похоже сильно зацепил, пока лапами размахивал *. Глубоко, – грустно проговорила она, обращаясь к притихшей Воровайке, – Плоха рана. Когти грязные. Могёт и загнить.

Наконец, выбросив окровавленный камень глянула на руки. Они были тоже все исполосованы царапинами, но то были мелкие, плёвые. Спина ныла, но туда не заглянешь. Осмотрела рубаху, грязная, изодранная, вся в крови только не понятно в чьей. Хотя похоже и в своей, и в волчьей.

Подобрала смирно сидевшую сороку и двинулась, как и положено бабе поутру, приводить себя в порядок, но пошла не к реке, а дальше на змеиный источник. Она не была уверена, что встретит там Водяницу в луже, которая тут же излечит всё это безобразие, но где-то в глубине души всё же надеялась хоть на какую-нибудь сверхъестественную помощь.

Девы на источнике не было, поэтому лечиться пришлось самостоятельно. Осмотрела сороку своим колдовским взором, пронюхала. Пришла к выводу, что крыло не сломано, а просто отбито. Дануха не знала, бывают ли у птиц синяки, но заморачиваться с ней не стала. Это не рана, подумала она, само образуется. Поэтому посадив Воровайку на травяную кочку, принялась за себя.

Разделась догола, бросила рубахи в родник отмокать. Занялась сбором трав, главной из которых был подорожник. Затем стоя на коленях осторожно смыла запёкшуюся кровь с рук и груди. После чего разжевав горькие травы с родниковой водой, аккуратно запечатала все ранки, до которых дотянулась.

К полудню она уже шагала вдоль берега в рваных и ещё влажных рубахах с клюкой в руке, найденной на том месте, где спала, в направлении берлоги своего непутёвого братца Данавы. Воровайку оставила на берегу у баймака. Как ни странно, легко уговорив покалеченную птицу не ходить с ней в соседний лес. Сорока и не пошла.

До логова колдуна в общем-то было рукой подать. Вернулась большуха, когда по солнцу ещё середины дня не прошло. Вот только сходила зря, Данавы на месте не оказалось. Куда-то опять ушёл бродить. Но следов чужаков у его логова не было. Значит до него не добралась чёрная нежить, и это вселило в Дануху надежду что он жив здоров. Вообще судя по запущенному жилищу, братца не было в норе уже почитай с седмицу, не меньше.

В том, что брат живой Дануха была уверенна, но вот когда этот вечно где-то шастающий «недоколдун» изволит вернуться, неведомо было никому. Хотя по идеи должен появиться в самые ближайшие дни, так как на носу Купальная седмица, а к ней он обязательно заявится.

Следующие живые души, о ком вспомнила Дануха – это её родовые еби-бабы, посаженные по лесам. Надо было бы живых проверить и освободить от заклятия, но идти к ним не хотелось по понятным причинам. Все они как одна большуху ненавидели лютой ненавистью и было за что. Это же она их собственноручно туда упекла, лишив привычной жизни и по сути дела в данной ситуации приговорив к мучительной голодной смерти в полном одиночестве. И таких по местным урочищам насчитывалось аж пять штук.

Вспомнила каждую. Последнюю из них взбалмошную Саккеру уволокла совсем недавно, луны ещё не прошло. У этой, ненависть совсем свежая. Да. Наказала она бабу за дело. Ещё в прошлое лето предупреждала, что если опять не станет беременеть, то запрёт в еби-бабы. Но та снова заартачилась, строя из себя последнюю дуру и придумывая очередные отговорки. Только Дануху на этой мякине не проведёшь. Саккера баба здоровая и возраст для родов подходящий. Ну отдохнула три года после последней девки, но не шесть же лет. Вот и получила по заслугам.

Да в общем-то и другим любить большуху было тоже не за что. Так или иначе все были наказаны за дело, но им уд по реке да два по берегу. В своём заточении они винили не себя, а злостную и говнистую большуху. Наверняка все до одной бабёнки ни забыли своих обид.

Дануха думала мучительно долго всю обратную дорогу, что с ними делать. Пойти снять заклятие, повиниться прибрав к себе или пусть пропадают пропадом? А ведь они её не простят. Мало того, в гибели рода обвинят именно её, а та же Саккера обязательно кинется драться, если узнает, что за большухой больше никакой силы нет. Притом драться будет насмерть, тварь, а Дануха сейчас израненная, может и не одолеть рассвирепевшую бабу.

Она сидела на горячей земле у своего тлеющего кута с подветренной стороны и всё думала и думала. В общем-то о разном думала, не только об этих ущербных. Думала, как дальше жить и что значат слова Водяницы, мол от реки уйдёшь, а из этих земель хода нет. Где она теперь должна жить. В лесу у Данавы что ли. Да как же она без реки. Без своего родника.

Вдруг как гром среди ясного неба, из-за бабьих огородов со стороны склона, где она прибила волка, раздался бабий душераздирающий вопль. Дануха соскочила, всматриваясь сквозь дым, но разглядеть, кто там так орёт, не получалось. Лишь поняла, что это кто-то из своих, но не смогла определить по голосу.

Неужто кто сбежал. Большуха, схватив клюку ринулась огородами вокруг пожарища чуть ли не бегом на эти вопли. Но проламываясь через высокие заросли травы, не добежав несколько шагов резко остановилась и прислушалась.

Баба уже не вопила, а вполголоса причитала и Дануха с ужасом узнала в ревущей только что вспоминаемую Саккеру. И то, о чём она выла, захлёбываясь слезами, где-то впереди в разросшемся бурьяне, большуху словно серпом подкосило и вместо того, чтобы бежать к ней, ошарашенно рухнула на задницу.

– Родненькие вы мои, – ныла Саккера, – что ж я дура наделала. Они же обещали вас не трогать. Мне обещали свободу и что большухой в бабняке сделают. Я б одного из вас атаманом поставила. Что же я наделала. Я же им всё про вас поведала. Они же обещали только атамана с ближниками и Дануху со Сладкой прибить. Троица, что ж я сотворила проклятая.

– Ах ты ж сука, – прошипела в ярости Дануха, закипая.

Злость кровью брызнула в глаза. Тело мгновенно перестало чувствовать что-либо и напрягаясь, вновь налилось дурной силой как перед схваткой с волком. Рука так сжала клюку, что готова была переломить деревяшку. Она медленно встала, и так же медленно двинулась сквозь травяные заросли к изменнице. Большуха совсем недавно думала, что Саккера узнав, что случилось, будет с ней драться до смерти. А сейчас была уверена, что никакой драки не будет, потому что она её просто прибьёт. Закопает живьём эту мразь без всякой церемонии прямо тут на холме.

Дануха вышла на большую прогалину утоптанной травы. По всюду были разбросаны переломанными куклами ватажные пацаны. У одного из них она и увидела виновницу всего что здесь произошло. Саккера валялась на земле и без устали рыдала, похоже обезумев от горя и ни на что, не реагируя. Дануха медленно оглядела мёртвых детей, над которыми роями летали вездесущие мухи. Странно, но это леденящее кровь зрелище разбросанных разорванных и переломанных ребятишек, не вызвало в её душе ничего, кроме полного эмоционального очерствения и превращения сердца в кусок льда. Она была не она, когда подошла вплотную и встав над приговорённой, ни своим голосом свирепо прорычала:

– Встань, * отродье и посмотри мне в глаза *.

Саккера вздрогнула и резко прекратила рыдать с таким звуком будто подавилась. Встать не встала, а лишь медленно, зашуганной шавкой подняла на Дануху обезумевшие и до крови в белках зарёванные глаза. Растрёпанная, грязная, страшная и до смерти напуганная баба, не дыша уставилась на большуху, словно узрела в ней нежить с того света под названием Смерть.

И тут резко вобрав воздух полной грудью истерично завизжала. Дануха только этого и ждала. Она по большой дуге перехватив клюку обеими руками со всего маха на сколько только было силы врезала палкой по лохматой башке. Та, издав тявкающий звук, обмякла и замерла на земле, а её грязные волосы стали обильно намокать кровью.

Дануха слабо соображая, что делает, с остервенением стянула с неё через голову обе рубахи, оголяя полностью. С трупа пацана, над которым та рыдала, сняла пояс и связала голой еби-бабе руки за спиной. Сняв такой же пояс с рядом лежащего, за одно связала и ноги. Большуха почему-то была уверена, что не убила гадину, а лишь оглушила и это мразь непременно скоро придёт в себя.

Так и вышло. Как только та зашевелилась, приходя в сознание, Дануха схватила еби-бабу за волосы и с силой дёрнула, усаживая её на задницу. Саккера взвизгнула, скрючиваясь от боли, и поджав колени попыталась опять упасть набок, но Дануха не дала. Перехватив поудобнее вымазанные кровью волосы, она вновь усадила падлу, и задрав её лицо кверху чтобы видела её, зарычала:

– Сказывай сука. Кто такие? Откуда пришли?

Но Саккера молчала словно в рот воды набрала. Даже губы с силой с жала. На её лице застыл неимоверный ужас. Она толи ни понимала кто перед ней, окончательно свихнувшись и представляя в больной фантазии какое-то чудовище, толи наоборот, отчётливо осознавала и от того большухи боялась ещё больше, чем сверхъестественной нежити.

Дануха поняла, что в таком состоянии баба даже если захочет, ничего сказать попросту не сможет и плюнув на землю, отпустила волосы. Еби-баба моментально рухнула набок и свернулась калачиком. Дануха сделала глубокий вдох, сама, наконец-то приходя в себя, и снимая зверское напряжение, уселась на траву рядом.

Сменив тон на спокойный и задушевно вкрадчивый, большуха принялась детально обрисовывать предательнице всю тягостную картину происшедшего, то и дело помыкая её переломанными пацанами, валяющимися вокруг, давя на жалость и сострадание, понимая, что это более действенный способ, что-либо узнать от одуревшей еби-бабы.

Опыт всё же дело великое. Он не подвёл Дануху и на этот раз. Саккера, сначала уткнувшаяся лицом в собственные груди, со временем начала всхлипывать, потом откровенно реветь, распластавшись на траве и наконец её прорвало, и она заговорила. Правда много Данухе узнать не удалось, но и то что узнала ей хватило чтобы осознать всю суть этой степной чёрной нежити.

Пару седмиц назад, почти сразу после того, как Дануха посадила Саккеру в еби-бабы на колдовскую привязку, появился у её избушки молодой и красивый ариец. Поплакался перед бабой что отбился от обоза, заплутал, а по открытому месту мол в чужих землях идти побоялся, вот и пробирается лесами. Добрый был, обходительный, слова бабе говорил красивые. Поделился с ней последней едой, гостеприимством не побрезговал. Прожил у неё три дня, ласкал, ублажал, слушал, и воспринимал её страдания как свои.

А у бабы как раз говно кипело за несправедливость, что большуха с ней сотворила. Всю обиду свою выложила, а он в растроганных чувствах возьми да пообещай помочь. Мол есть у него сильные люди способные её проблему решить. И большуху прищучить и новый порядок в баймаке установить. Только мол они бесплатно никому не помогают, но если он попросит, то сделают.

Седмицу назад ариец опять появился, но уже с другом. Тот сильным не выглядел, но умный был и такой насквозь видящий взгляд, что еби-бабе даже страшно с ним было говорить. Он одним взглядом придавливал. Всё расспросил: кого надо убивать, кого не надо. Кто, где, когда бывает. Пообещал большухой сделать. Мол за ними сила не мереная, согнут в бараний рог любую артель, а взамен просил по дешевле рыбу и мясо продавать. Кроме того, из её рассказа Дануха поняла, что в продаже рода участие принимали все пять еби-баб, каждая, сдавая супостатам что знала и о чём слышала.

Дануха не стала сразу убивать эту продажную мразь, видимо перегорела. Она развязала еби-бабу и велела схоронить в воду как положено всех лежащих на склоне пацанов, решив отложить вопрос что с ней делать на потом, до вечера. Сама же пошла разбирать завалы сожжённых кутов и хоронить найденных. Дануха видела, как Саккера несколько раз проносила мимо убитых, а потом пропала. Она не сразу кинулась, а когда кинулась, то искать её уже было поздно.

Обойдя склон с побитыми пацанами, большуха поняла, что эта тварь похоронила только двух своих детей, а других бросила. И куда она делась, было не понятно. Толи сбежала, но куда дуре бежать, она же сидит в лесу под заговором, не вернётся вовремя на место сорок раз пожалеет об этом, подыхая мучительной смертью. Толи сама в след за своими пацанами в реку бросилась, что вероятней всего. Дануха плюнула на эту сволочь и даже как-то легче на душе стало. Оставлять эту суку в живых было нельзя по простым понятиям, а убивать рука не поднималась. Трупов и без этой сумасбродной еби-бабы хватало. Хотя прибить собственноручно всё же нужно было. Заслужила мразь.

Почти целую седмицу Дануха возилась в разорённом баймаке. Вместе с подраненной Воровайкой, начавшей понемногу летать только через два дня, она хоронила род. Баба залила и затушила тлеющие останки жилищ. Разгребла, раскопала, где нашла обгоревшие трупики малых деток, кого прибили и сожгли прямо в землянках.

Сладкую нашла, вернее то, что от неё осталось. Сильно сгорела баба, до костей, Дануха по останкам даже не знала она ли это. Но обгоревший костяк был в её землянке, поэтому гадать не приходилось. Да и как сказывал Данава, таких, как она и Сладкая не брали эти ряженые бандиты. Таких, как они прибивали на месте.

Других взрослых баб по ямам не нашла. Только детки маленькие – мужицкого полу. Сносила всех к реке. Схоронила, по обычаю. Ватагу пацанскую, перемолотую, сначала в кучу сносила. Все разбросаны были на том же склоне, где она волка мутузила, лишь чуть ниже и в стороне.

Из утвари мало что нашлось, из продуктов тоже. Что упёрли, что погорело. Нашла большой глиняный котёл на удивление непострадавший, и припасы соли в тайниках. Такие припасы, что долго не портятся, бабы в кутах прятали в земляных приямках, а грабители видать про эти маленькие бабьи хитрости слыхом не слышали. Нигде приямки не тронули.

Вечером после тяжких во всех отношениях трудов развела костёр посреди площади, под установленным на камни котлом. Разделала и сварила в крапиве с вонючими травками, перебивающими всякий мерзкий запах, две задние ляхи от убитого волка.

Загрузка...