Мой поезд через сорок минут. У деревянного бока станции цветёт сирень. И козы, встав на задние ноги, мягко срывают цветы одними губами. Наглые такие. Оглядываются и снова рвут. Прищуривая глаза, с удовлетворением уплетают.
– Так уж и не делают, – говорит мне начальник станции. – Не по-русски это, – продолжает чистокровный мордвин.
Май. Выходной. Земля обновки меряет. Я выспросил у начальника всё, зачем приехал.
А он рассказал.
И про генерала, зятя жены Пушкина, и про спиртзавод, и про табуны лошадей, усадьбу и чудачества. Про то, как вообще-то «железки» тут быть не должно. По плану пролегать бы ей в пятидесяти километрах. Но генерал имел связи, подсуетился, надавил. И рельсы пришли прямо к дому.
Начальник станции рассказал, я пожал ему ладонь и собрался уезжать.
– Так уж и не делают, – повторил он.
И как-то невежливо было обижать человека.
– Тут у нас кафешка открылась, – предсказуемо оживился начальник станции. – Ну, как кафешка, шашлычная. Там бильярд.
Действительно. Где я мог ещё в бильярд поиграть?
Чтоб далеко не бегать, бутылку ноль семь, прямо как помещики, поставили на маленький столик с длинной ногой. Столик оказался потом пюпитром. Запрокинувшим голову. То ли от удовольствия, то ль от от алкогольных паров стал таким пьяным, когда раз голову в небо – а там звезды, и отчетливо понимаешь – крутится, крутится, блин, Земля.
Играли мы самозабвенно и вдохновенно. Хозяин кафе расчувствовался: учредил и немедленно выдал нам приз в виде ещё одного стеклянного пузыря.
Потом были какие-то телефонные разговоры, где мелькали слова «баня», «журналист», «наш человек», и далее по-мордовски, неразборчиво.
Бревенчатая баня стояла на холме. И если за неё выйти – открывалась красивая панорама с изгибами рельсов, маневровыми тепловозами, паутинами-проводами надо всем этим. Соответствующими звуками вагонных сцепок и гудков.
Но чтоб за баню попасть, нужно было до неё дойти. А на цепи – пёс, не какой-нибудь там чихуахуа, а самый что ни на есть волк.
Хозяин бани пса негодующего придержал. Мы прошмыгнули.
– Зверюга, – отрекомендовывал банщик друга человека. – Соседская курица ошиблась дырой, он её прям в клочья, в самый настоящий хлам. Сам его, на всякий случай, опасаюсь.
Минут через тридцать я в плавках и длинной до пят железнодорожной шинели, сидел на корточках возле того пса и дискутировал о превратностях жизни. Обнимал его, чесал за ухом. И он меня на тот момент отлично вполне понимал.
Мы играли в предбаннике в карты, запивали чем-то вяленого леща, а лещ, будто подмигивал нам прищуренным глазом: «всё нормально, пацаны, Крым наш».
Начальнику станции то и дело звонила жена, он честно обещал, что в одиннадцать будет. Так продолжалось пока не настало двенадцать.
А в четыре утра я поливал его, лежащего пластом на полатях, из шланга холодной водой, а он пел, что паровоз наш куда-то там летит.
Потом мне удалось всё ж прикорнуть. В восемь начальник станции пришел откуда-то в рубахе, галстуке и с чемоданом. В чемодане что-то каталось и погромыхивало.
– А меня жена выгнала, – сообщил он.
– Круто.
– И не говори! Вот, ё, с вещами, – потряс он чемодан. Там опять громыхнуло, скатилось.
Я оделся.
Мы спустились к путям, перешагнули рельсы и направились вдоль шпал к железнодорожному высоченному светофору.
– В Москву? – почему-то спросил я.
– В Куалу-Лумпур, ёпт, – выговорил мой спутник. – Пока к начальнику пожарного поезда. А там – как пойдет.
Начальник пожарного поезда, усатый и пузатый дядька, обитал в старинном одноэтажном здании. Внутри было прохладно. В стекле жужжала муха. На столе с зелёным бархатом громоздились массивные черные телефоны.
Станционный смотритель толкнул их чемоданом, щёлкнул двумя застёжками. «Вещами», с которыми его выгнала жена, оказались бутылка водки и лимон.
Я посмотрел на портрет Маркса, что висел на стене. И клянусь, что Карл Генрихович сморщился, как от пронзившей его внезапно боли.
Мы разлили по стаканам. Потом ещё раз. Мир медленно, как на фотобумаге при мокрой печати, становился пригодным для жизни.
Поезда моего в этот день не было. Можно было уехать только из точки, которая в тридцати километрах. Но я почему-то не переживал и не парился. Я придумал, что надо станционного смотрителя с женщиной его помирить. Он сначала был горделиво против, но затем помягчел.
Мы шли по летнему уже посёлку с чемоданом, и рвали, просунув руку в проём штакетин, чужие тюльпаны. Но не наглели. С каждого поля по одному.
Пока дошли до дома, сформировался вполне себе уважительный букет.
Железнодорожник постучал в синюю калитку. К калитке была гвоздями приделана летящая чайка.
На стук вышла жена. Он упал перед ней на колени и протянул цветы.
– Дуралей, – поворошила она на его голове непослушные (в разные стороны) волосы.
Пили чай, смеялись, я напомнил, что мне вообще-то пора. Железнодорожник куда-то позвонил, и минут через двадцать к дому подъехал буханкой «УАЗ». По борту его, в пыли, бежали буквы «Психиатрическая помощь».
– Ну, извини, – развёл в сторону руки начальник. – Другой не было. Праздники, блин.
У машины он обнял меня и уронил слезу:
– Ты это, – сказал хрипло в ухо, – только уж на день железнодорожника обязательно приезжай. На рыбалку съездим. С ночёвкой. Во такие лещи у нас. Во такие, – раздвигал он свои экскаваторные ручищи.