Мы ехали, и вечернее солнце играло за обочиной в трёхлитровых банках, стоящих у ног берёз. Берёзы, будто тетки на рынке, за бесценок отдавали свои слёзы.
– Ну и зачем столько? – недоумевала мелкая. – Кто выпьет? Только болячек деревьям наделали.
И так много было в словах её жалости к этому простору, быть может, чересчур правильного, навязанного когда-то взрослыми в формулировке «так надо». А в голове моей всё равно стучало: не зря все, блин. Не зря. И эти походы в лес, и сайты с жуками-богомолами-лисами. И полный портфель листьев, набранный по дороге из школы. И притаскивание в телефоне изображения старенькой велосипедной звездочки, которая вся в паутине «ну ты же любишь такое?»
В лесном прогале свернули с трассы, заглушили мотор. Дорога, вильнув, уходила в перелесок через поле. Барышня ринулась собирать на просёлке дождевых червяков, которых так много после дневного дождя. Проделывала в пашне для них дырочки и засовывала «иди домой, иди». И такой вокруг запах стоял земли и неба… Всхлип после плача – вот какой был в тот момент мир.
А вечером жгли в саду костёр. Дым пьяненький, нагловатенький – «ну, ладно, чё ты» – вился вокруг извилистых станов, зазывал фруктовые деревья на вальсы. Вышибал у старых вишен слезу. И ни одна груша ему не отказывала.
Мелкая поджигала кончик прута, и махала им, высекала из воздуха хлёсткое, поддерживая огонёк.
– Эх, и нравится мне вот такой звук!
Все дружно ругали её: в глаз попадёшь, за шиворот уронишь. А она всё равно.
Уже и угли осоловело подёрнулись, стали задрёмывать. А мы все сидели и сидели с тёплыми лицами, говорили. И в простых словах тех, которые, в общем-то, ни о чём, был и другой, вполне себе ясный, посыл: «Как хорошо, что мы есть друг у друга. И как здорово жить на свете».
Вернулся с добычи скворец. Нырнул в дырку, разгрузился. Сел на ветку и стал думать, что он лягушачий хор. Потом поперхнулся, осекся, и немедленно вжился в роль удалого соловья.