Ветряный день на исходе февраля в этих суровых сибирских краях, вмещающих в себя однообразное холмистое лесное и болотистое пространство с множеством рек и ручейков, был в краткой своей середине. У переезда через одну из этих речушек показались возок-кибитка и укутанные в шубы до глаз в косматых шапках два всадника на заиндевелых конях.
Во всадниках угадывался конвой.
Кони измучились в дороге и теперь устало перебирали ногами, перемешивая выдуваемую ветром из-под копыт снежную крупу.
Всадники подремывали, склонив головы.
Процессия двигалась по дороге, отмеченной вешками-шестами, переметенной быстрыми ветрами. Ветры и снегопады без устали наводили первозданный порядок снежной равнины, зализывали тщательно следы коней и саней, стремившихся кто на восток, а кто на запад по необъятной Империи. Империя была столь велика, что пульс жизни в её отдельных территориях едва прощупывался и в жаркое лето, и почти совершенно замирал в зимнюю в студеную безысходность.
Дорога эта видела многое: и бредущих в Небылое каторжников, путь которых был так долог, что вмещал весомую часть жизни или забирал весь ее остаток, выгоравший столь быстро в этих пустынных местах; и увлеченных скачкой быстрых курьеров с государственной почтой на перекладных, чей полет через тайгу и смрад болот был неудержим; и всякой масти и вида повозки, обозы с вещами и товарами, почтовые кибитки; и лихих людей, бегущих от закона и произвола властей.
Дорога, артерия региона, слабо пульсировала, подавая изредка признаки жизни и оставляя приметы смерти.
Она отметила на своем маршруте завершение жизненного пути тех или иных страдальцев покосившимися крестами, а порой просто столбиками у едва приметных холмиков.
Снежная пустыня вокруг слабо вьющейся по окрестностям дороги оживлялась иногда птичьим гомоном и волками, курсирующими по своим тропам вдоль дороги и готовыми в любую минуту прибрать павших от истощения сил лошаденку или несчастного путника.
На исходе февраля солнышко уже согревало сильнее, но недолго в течение дня, и надежда на будущее тепло вместе с этим зарождалась в душе всего живого в этих необъятных далях к середине короткого дня и угасала с сумерками. Но в данный момент дул пронизывающий северный ветер-хиус, стелящийся по низине вдоль русла реки.
Путникам предстояло переправиться через речку по еще надежному в эту пору льду. Повозка неторопливо и неказисто, бочком соскользнула с косогора и покатилась сначала по руслу, а затем кони, взяв короткий разбег, натужно поднялись по крутизне, вытягивая возок на противоположный берег. За ними направлялись и верховые. Конвой прытко проскочил русло и следом за возком взобрался на кручу берега.
Поднявшись на пригорок, возок вдруг резко накренился, потерял твердь накатанной дороги и завалился набок. Часть поклажи и человек, сидевший в нем, нелепо вывалились в снег. Не удержался на возке и кучер, успевший соскочить в глубокий снег, где и застрял, провалившись до пояса. Усталые кони тут же поднялись, встали и конники.
Всадники спешились и направились теперь к возку, ведя в поводе коней.
– Поднимай, барина! – крикнул кучер и продолжил: – А то он дюже хворый, совсем слабый стал.
Всадники поспешили к вывалившемуся из возка человеку. Он лежал на снегу, раскинув руки, и почти совершенно не двигался. Кучер взял под узду коня и потянул его за собой, заставляя идти, чтобы вытащить возок из канавы.
Спешившиеся конвойные помогли подняться человеку, сидевшему ранее в возке, и повели его, поддерживая под руки, к саням. Подвели и усадили, снова обложив всего до глаз огромной дохой. По всему было видно, что человек в санях был не здоров.
– Гони! Застынет барин! Совсем расхворался! Весь в поту, жар у него! – прокричал один из всадников, и возница, вскочив на козлы, погнал коня в направлении чернеющих впереди строений. Всадники скакали рядом. Однако строения оказались не жилыми, и пришлось гнать уставшего уже изрядно коня дальше и дальше, к станции на окраине города.
Город этот был уездным Красноярском.
Путь был неблизкий, до города нужно было еще верст сорок скакать, что могло занять порою весь день. Добрались уже затемно в пригородную деревню и, устроившись на постой, стали отогревать барина, так неудачно вывалившегося из опрокинувшегося возка. Переодели в чистое сухое белье, дали выпить водки и, укрыв шубою, уложили на топчан у жаркой печи. Путника колотила дрожь, он заходился в кашле и забылся вскоре тяжелым сном. Во сне метался, обильно потел и в начинавшейся горячке сбрасывал с себя тяжелую овчину.
Его спутники и хозяин постоя угрюмо сидели у стола при свете лучины, ужинали скромной снедью, выпивали мутного самогона и, искоса поглядывая на барина, сокрушенно качали головами. Они не жалели его, но привычка к подчинению рождала наигранное сострадание, которое, впрочем, было лишь до тех пор, пока страдалец был влиятелен и мог постоять за себя.
– Вот голова садовая. И стоило себя так утруждать да мучить. Отлежался бы в Иркутске до полного выздоровления. Так нет…ехать нужно, дела ждут… Нужда прямо какая… Вот и доскакался…
– Теперь как дело повернется, а то придется в городе ждать, пока выздоровеет… и куда так торопится? – вели беседу сопровождающий камергера Николая Резанова служивый из Иркутска и кучер – средних лет мужик, нанятый в услужение в Канске, где на ямской станции удалось получить свежих вместо истрепанных дорогой коней.
– Горяч, суетлив барин, все ему неймется. Сказывают, из самой Америки едет? Откуда только силы берет. Но теперь, похоже, изрядно изломался. Не преставился бы, – вторил служивому кучер, устало глядя на коптящую над столом лучину и косясь на больного.
– Да, из Америки барин едет. Миссию сполнял, да худо как-то справился, видимо. Сказывали, спешит оправдаться в столице. В отчаянии возвращается… а беда – она не ходит одна, – поддержал разговор служивый.
– А кто он таков? Надысь говорили, командор скачет в столицу с депешею к самому императору. Что за командор такой? Морской начальник-офицер что ли?
– Да как будто нет. Сказывали, масонского звания человек. Есть такой тайный орден при императоре.
– Тьфу, ты! Развелось их ноне… Светские, воинские, дворянские, а теперь еще вот и масонские… беда, однако, не за горами.
– Да! Капризен барин. Давеча есть отказался. Сказал, несвежее все. Шумел, ругался сильно, грозился упечь в ссылку. А куда дальше Сибири сошлет? Только если в Америку. А какое-такое зимой может быть не свежее? Все в заморозке держим.
– Да болен он, вот и вредничает. А так, сказывают, пообтесался в походах дальних – непривередлив стал.
– Надо было бы его там еще, у реки, переодеть в сухое-то… застудили, похоже барина, в снегу изваляли. Рубаха-то мокрая была, хоть выжимай, – продолжил хозяин двора.
– Ну, да что уж теперь… отлежится, небось, – отреагировал служивый человек.