Новая камера невольницы утопала в роскоши, благоухала в зелени пальм, лотосов, причудливых кактусов, наполнена благовониями. Вдоль стен стояли диваны и столы, в центре, окруженная причудливой вязью гипюра, разлеглась широкая кровать с высокой головкой, в которой сверкало золотом рамы встроенное зеркало. Белоснежное покрывало, высокие подушки дополняли убранство этого ложа любви, на котором Кате суждено провести не один час в телесных страданиях и душевных муках.
Первым желанием, когда она осталась одна, было броситься на кровать и разорвать все ее убранство в клочья – совсем противоположные тем, какие вспыхнули две недели назад при виде подобного ложа в гостинице.
Но прочь воспоминания о гадком человеке. Преодолевая искушение на расправу с бесчувственными предметами, Катя бросилась к окну. Оно выходило на балкон, который также утопал во вьющейся зелени поверх остекленных крепких пластиковых рам.
– Все у него предусмотрено, побег и отсюда невозможен, – тихо пробормотала Катя, боясь своего голоса, дабы он не был услышан всякими подслушивающими устройствами. В том, что они тут есть, Катя не сомневалась.
Катя зорко осмотрела еще раз убранство своей камеры, и на кушетке увидела пухлый самоучитель нескольких языков. Больше никаких книг и журналов. Что ж, неделя отсрочки, которую она получила перед встречей с Али, пройдет в изучении языка. Это пригодится. Затем она вошла в ванную комнату, отделанную в голубой фаянс, и с наслаждением приняла душ.
Перемена места и душ всего на несколько часов успокоили нервы. Вопреки своему намерению убить время в занятии с самоучителем, это ни к чему не привело. Катя читала слова и не запоминала их, поскольку потрясение от предательства с дурманящим запахом ядовитого цветка болиголова свежо, а сердце продолжает кровоточить. Она пыталась заставить себя изучать язык, вчитывалась в слова, но по-прежнему они проходили мимо пораженного предательством сознания, и, раздражаясь, отшвыривала разговорник, часами тупо стояла у окна. Потом, не ощущая вкуса пищи, обедала, пыталась уснуть, но сон не шел. Она снова брала разговорник, вчитывалась в чужие слова, но они наплывали на нее жирными телами мужиков, стремясь раздавить ее, превратить в нечто безобразное и ей самой отвратительное. Захлебываясь в слезах, Катя бежала под душ, стремясь смыть с себя только что явившееся видение, и холодные струи успокаивали, укрепляли дух. Но лишь к концу недели ей удалось заставить себя заниматься, и несколько десятков слов запомнились.
Алитет появился в комнате без предупреждения, вечером. Он был человеком грузным, не склонным к безобразной полноте, но с солидным животом, характеризующим его малоподвижную жизнь на шестом десятке лет, высокий, с мощным торсом, с типичной смуглой физиономией южного человека. Большой орлиный нос показался Кате двумя тоннелями, по которым ходят игрушечные поезда, глаза внимательны, черные, не злые и не добрые. И, конечно же, элегантные тонкие усики над широким ртом придавали Али не только некоторую симпатию, но и похотливость.
Он прошелся по комнате, пристально всматриваясь во вскочившую с дивана Катю, и на хорошем английском языке сказал:
– Я – Алитет, Катя, но ты зови меня просто Али. – Он сделал паузу, остановился против девушки, стараясь подобрать живот, который несколько скрывала широкая белая в полоску рубашка, надетая навыпуск белых дорогих брюк, и подал ей влажную руку с длинными тонкими пальцами. – Ты боишься меня, верно?
Катя робко опустила на его руку свою, он наклонился и поцеловал сухими губами.
– Ты пуглива, как серна. Это хорошо. Я люблю скромность и согласен с вашим Плехановым, который говорил: «Почти всегда скромность прямо пропорциональна талантливости». Надеюсь, ты докажешь это работой в моем казино?
Катя молчала, ее лицо залила краска, что не ускользнуло от Алитета, он вскинул аккуратные черные брови и с восторгом сказал:
– Ага, замечательно! Стыдливость украшает женщину, я вижу, она у тебя есть – ты краснеешь! У тебя есть просьбы?
– Единственная – отпустите меня домой! – проникновенно сказала Катя, собирая в кулак всю свою волю.
– Я заплатил за тебя хорошие деньги, ты должна вернуть их мне и преумножить красотой своего тела, талантом актрисы. Разве ты не согласна?
– Я не согласна с рабством в конце двадцатого века, господин Алитет. Но у меня нет выбора.
– Ко всему ты еще и смела! – воскликнул Алитет. – У меня никогда не было таких наложниц. Браво! Ты будешь очень дорого стоить. Но пока ты будешь только моей. Сейчас принесут нам яства, выпьем за знакомство по вашему обычаю, а потом я посмотрю твое тело.
Алитет хлопнул в ладоши, в комнату бесшумно вошли две женщины, неся подносы с вином, фруктами и сладостями. Поставив их на стол, стоящий против кровати, служанки бесшумно удалились, а комнату заполнила тихая восточная мелодия.
– Прошу, – сказал Алитет, – будем угощаться. Я хочу убедиться, что ты владеешь искусством обслуживания так же хорошо, как прекрасна.
– К сожалению, этому я нигде не обучалась, – с дрожью в голосе сказала Катя, проходя к столу, – но я постараюсь.
– Постарайся, и ты не пожалеешь, – с веселым настроем сказал Алитет, и первый раз улыбнулся, обнажая ровные, как у певцов, зубы.
Не будем сообщать читателю, с каким трудом Катя справилась с обязанностями наложницы, ибо этот глубоко интимный процесс всегда происходит за закрытыми дверями, и вряд ли вы поверите в наш домысел в его описании. Лучше в меру своих способностей пусть каждый вообразит себе, как это могло происходить. Но скажем об очевидном. Спустя несколько часов к невольнице пришла Алевтина и увидела на ее шее и открытой части груди багровые синяки. Она ничего не сказала Кате по этому поводу, но объявила, что с завтрашнего дня девушку обязали репетировать танец и под фанеру песню одной турецкой кинозвезды. Кате надо очень постараться, чтобы не вызвать гнев господина Алитета.