Входная дверь была открыта. Мы прошли в удивительно просторную прихожую. Обставлена она была сдержанно – до блеска отполированный темный дуб и блестящая медь. В глубине, где обычно бывает лестница, находилась стена, отделанная белыми панелями, а в ней – дверь.
– Часть дома моего зятя, – объяснила мисс де Хевиленд. – Первый этаж принадлежит Филиппу и Магде.
Мы прошли через левую дверь в большую гостиную. Ее стены были обшиты светло-голубыми панелями, мебель обита плотной парчой, а на всех столах и на стенах – фотографии и картины, изображающие актеров, танцоров и сцены из спектаклей. Над камином висели балерины Дега. Гостиная утопала в цветах, стояли огромные вазы с коричневыми хризантемами и гвоздиками.
– Я полагаю, вы хотите повидать Филиппа? – спросила мисс де Хевиленд.
Хотел ли я повидать Филиппа? Я понятия не имел. Мне хотелось повидать Софию – это я уже сделал. Она с энтузиазмом поддержала план старика, но теперь удалилась со сцены и находилась, предположительно, где-то в доме – звонила по телефону насчет рыбы, не дав мне никаких указаний, как действовать дальше. Должен ли я познакомиться с Филиппом Леонидисом в качестве молодого человека, желающего жениться на его дочери, или в качестве друга дома, который случайно заехал повидаться (вот уж выбрал подходящий момент!), или в качестве помощника полиции?
Мисс де Хевиленд не дала мне времени обдумать ответ на свой вопрос. В действительности это был и не вопрос вовсе, а скорее утверждение. Эдит, как я убедился, была более склонна к утверждениям, чем к вопросам.
– Мы пойдем в библиотеку, – заявила она.
Она повела меня из гостиной по коридору, потом в другую дверь.
Это была большая комната, полная книг. Они не умещались в книжных шкафах, доходящих до потолка, и лежали на стульях, столах и даже на полу. И все же ощущения беспорядка не возникало.
В комнате стоял холод. В ней не было запахов, которые я подсознательно ожидал. Пахло же затхлостью старых книг и чуточку пчелиным воском. Через несколько мгновений я понял, чего мне недостает. Запаха табака. Филипп Леонидис не курил.
Он встал из-за своего стола, когда мы вошли: высокий мужчина, немолодой, лет около пятидесяти, удивительно красивый. Все так подчеркивали уродливость Аристида Леонидиса, что я почему-то ожидал, что его сын тоже будет уродлив. Я никак не был готов увидеть такие совершенные черты лица: прямой нос, безупречную линию подбородка, светлые волосы, тронутые сединой, зачесанные назад от красиво вылепленного лба.
– Это Чарльз Хейворд, Филипп, – произнесла Эдит де Хевиленд.
– А, здравствуйте.
Я не мог определить, слышал ли он когда-нибудь обо мне. Рука, поданная им, была холодной. На лице не отразилось любопытства. Это заставило меня занервничать. Он стоял передо мной терпеливо и равнодушно.
– Где эти ужасные полицейские? – требовательно спросила мисс де Хевиленд. – Они здесь уже были?
– Я полагаю, старший инспектор… – он опустил глаза на лежащую на столе визитку, – э-э, Тавернер скоро придет поговорить со мной.
– Где он сейчас?
– Понятия не имею, тетя Эдит. Наверху, наверное.
– У Бренды?
– Я не знаю, правда.
Глядя на Филиппа Леонидиса, невозможно было представить себе, чтобы где-то поблизости от него могло совершиться убийство.
– Магда уже встала?
– Не знаю. Обычно она встает не раньше одиннадцати.
– На нее это похоже, – заметила Эдит де Хевиленд.
Послышался чей-то высокий голос, произносящий слова скороговоркой; он быстро приближался. Очевидно, голос принадлежал миссис Филипп Леонидис. Дверь у меня за спиной распахнулась, и вошла женщина. Не знаю, как ей удалось создать такое впечатление, будто вошли три женщины, а не одна.
Миссис Леонидис курила сигарету в длинном мундштуке и была одета в неглиже из персикового атласа, полы которого она придерживала одной рукой. Волосы тициановского рыжего цвета каскадом ниспадали на спину. Ее лицо почти шокировало наготой, которая свойственна современным женщинам, когда на них совсем нет макияжа. Глаза у нее были голубые и огромные; она быстро говорила хриплым, довольно приятным голосом с очень четкой дикцией.
– Дорогой, я этого не вынесу, просто не вынесу, подумай только о статьях в печати, их пока еще нет в газетах, но, разумеется, они появятся; и я просто не могу решить, что мне надеть на дознание, что-нибудь очень неяркое, только не черное, может быть, темно-лиловое; и у меня не осталось ни одного купона, я потеряла адрес того ужасного человека, который мне их продает, знаешь, тот гараж, где-то возле Шафтсбери-авеню; а если я поеду туда на машине, полицейские проследят за мной, и они могут задать мне очень неприятные вопросы, правда? Я хочу спросить, что можно сказать? Как ты спокоен, Филипп! Как ты можешь быть таким спокойным? Разве ты не понимаешь, что теперь мы можем уехать из этого кошмарного дома? Свобода, свобода!.. О, какая я неблагодарная, наш бедный милый старикан, конечно, мы бы никогда его не бросили, пока он был жив. Он нас действительно обожал, правда, несмотря на то что та женщина наверху старалась нас поссорить. Я совершенно уверена, что если бы мы уехали и оставили его ей, он лишил бы нас всего. Ужасное существо! В конце концов бедному старичку уже перевалило за девяносто, и никакая любовь к семье не могла бы устоять против ужасной женщины, которая была с ним. Знаешь, Филипп, я и правда считаю, что это была бы прекрасная возможность поставить пьесу об Эдит Томпсон. Это убийство сделало бы нам хорошую предварительную рекламу. Бильденштейн сказал, что смог бы заполучить лучших актеров, эта скучная пьеса в стихах о шахтерах вот-вот сойдет со сцены, это чудесная роль, чудесная. Я знаю, говорят, что я должна всегда играть в комедиях, из-за моего носа. Но знаешь, в «Эдит Томпсон» можно увидеть много комичного, мне кажется, автор этого не понял, комедия всегда увеличивает напряжение. Я точно знаю, как бы я это сыграла – заурядная, глупая, притворщица до последней минуты, а потом…
Она выбросила вперед одну руку, сигарета выпала из мундштука на полированную крышку стола Филиппа из красного дерева, оставив на ней ожог. Он невозмутимо взял ее и бросил в корзину для бумаг.
– А потом, – прошептала Магда Леонидис, внезапно широко раскрыв глаза, лицо ее застыло, – просто ужас…
Выражение ужаса продержалось на ее лице около двадцати секунд, потом лицо расслабилось, сморщилось, как у обиженного ребенка, готового расплакаться.
Внезапно все эмоции исчезли, словно стертые губкой, она повернулась ко мне и спросила деловитым тоном:
– Как вы думаете, ведь так надо играть Эдит Томпсон?
Я ответил, что, по-моему, именно так и следует играть Эдит Томпсон. В тот момент я весьма смутно помнил, кто это такая, но мне очень хотелось произвести хорошее впечатление на мать Софии при первом знакомстве.
– Она очень похожа на Бренду, правда? – спросила Магда. – Знаете, я об этом никогда не думала. Это очень интересно. Следует ли мне указать на это старшему инспектору?
Мужчина за письменным столом еле заметно нахмурился.
– Тебе нет никакой необходимости, Магда, – сказал он, – вообще с ним встречаться. Я могу рассказать ему все, что он пожелает узнать.
– Не встречаться с ним? – Она повысила голос. – Но я непременно должна его увидеть! Дорогой, дорогой, у тебя совершенно нет воображения! Ты не понимаешь важности деталей. Он захочет точно знать, как и когда все произошло, все эти мелочи, которые мы заметили и которые в то время нас удивили…
– Мама, – сказала София, появляясь из распахнутой двери, – ты не должна выкладывать старшему инспектору всю эту кучу лжи.
– София, дорогая…
– Я знаю, драгоценная, что ты уже все подготовила и готова сыграть самую красивую роль. Но ты все понимаешь неправильно. Совершенно неправильно.
– Чепуха. Ты не знаешь…
– Я знаю. Тебе следует играть это совершенно иначе, дорогая. Быть подавленной, неразговорчивой, утаивать все, что можно, осторожничать, чтобы не навредить семье.
Лицо Магды Леонидис стало озадаченно-наивным, как у ребенка.
– Дорогая, – сказала она, – ты действительно думаешь…
– Да, думаю. Сыграй это. Вот я о чем.
Слабая, довольная улыбка появилась на лице матери, а София прибавила:
– Я сварила тебе шоколад. Он в гостиной.
– О, хорошо, умираю с голоду. – Она задержалась в дверном проеме и сказала, обращаясь то ли ко мне, то ли к книжной полке у меня за спиной: – Вы не знаете, как чудесно иметь дочь!
И после этой заключительной реплики миссис Леонидис вышла.
– Одному Богу известно, что она наговорит полицейским! – сказала мисс де Хевиленд.
– С ней все будет в порядке, – ответила София.
– Она может сказать все что угодно.
– Не волнуйся, – заверила ее София. – Она будет играть так, как укажет режиссер. А режиссер – это я!
Она вышла вслед за матерью, потом оглянулась и сообщила:
– К тебе пришел старший инспектор Тавернер, отец. Ты не возражаешь, если Чарльз останется здесь?
Мне показалось, что на лице Филиппа Леонидиса отразилось легкое недоумение. Еще бы! Но его привычка ничем не интересоваться сыграла мне на руку. Он пробормотал неуверенно:
– О, разумеется, разумеется.
Вошел старший инспектор Тавернер – солидный, надежный – быстрой деловитой походкой, которая почему-то успокаивала. «Просто маленькая неприятность, – казалось, говорил его вид, – а потом мы покинем этот дом навсегда, и сам я буду очень этому рад; мы не хотим здесь задерживаться, могу вас заверить…» Не знаю, как ему это удалось – не говоря ни слова, только придвинув стул к письменному столу, – создать такое впечатление, но у него это получилось. Я скромно сел в сторонке.
– Я вас слушаю, старший инспектор, – произнес Филипп.
– Я вам не нужна, старший инспектор? – резко спросила Эдит.
– В данный момент – нет, мисс де Хевиленд. Позже я хотел бы немного побеседовать с вами.
– Конечно. Я буду наверху.
Она вышла и прикрыла за собой дверь.
– Я вас слушаю, старший инспектор, – повторил Филипп.
– Я знаю, что вы очень заняты, и не хочу надолго отрывать вас от дел. Но могу сообщить вам конфиденциально, что наши подозрения подтвердились. Ваш отец умер неестественной смертью. Его смерть наступила в результате большой дозы физостигмина, больше известного как эзерин.
Филипп склонил голову. Он не выразил никаких видимых эмоций.
– Я не знаю, говорит ли это вам о чем-то, – продолжал Тавернер.
– О чем это должно мне говорить? Моя точка зрения – что отец, должно быть, сам случайно ввел себе яд.
– Вы действительно так думаете, мистер Леонидис?
– Да, мне это представляется вполне возможным. Ему было около девяноста лет, не забудьте, и зрение его стало очень слабым.
– Поэтому он перелил содержимое из бутылочки с глазными каплями в бутылочку с инсулином… Вам это действительно представляется вероятным, мистер Леонидис?
Филипп не ответил. Его лицо стало еще более бесстрастным.
Тавернер продолжал:
– Мы нашли бутылочку от глазных капель, пустую, в мусорной корзине, на ней нет никаких отпечатков. Это само по себе любопытно. Обычно там должны были остаться отпечатки пальцев. Наверняка отпечатки вашего отца, возможно, его жены, или же лакея…
Филипп Леонидис поднял глаза.
– Как насчет лакея? – спросил он. – Как насчет Джонсона?
– Вы предполагаете, что возможным преступником был Джонсон? Несомненно, у него была возможность. Но когда мы доходим до мотива, тут дело другое. Обычно ваш отец выплачивал ему ежегодную премию, и каждый год эта премия увеличивалась. Ваш отец ясно дал ему понять, что это вместо той суммы, которую он мог бы оставить ему по завещанию. Сейчас эта премия, после семи лет службы, достигла очень значительной ежегодной суммы, и продолжает расти. Очевидно, в интересах Джонсона было, чтобы ваш отец прожил как можно дольше. Более того, они отлично ладили, да и рекомендации от прежних хозяев безупречны: он очень умелый и преданный камердинер. – Тавернер помолчал. – Мы не подозреваем Джонсона.
– Понимаю, – без всякого выражения произнес Филипп.
– А теперь, мистер Леонидис, может быть, вы расскажете мне подробно о ваших собственных передвижениях в день смерти вашего отца?
– Разумеется, старший инспектор. Я был здесь, в этой комнате, весь тот день – за исключением трапез, конечно.
– Вы видели вашего отца?
– Я поздоровался с ним после завтрака, как делал обычно.
– Вы были с ним наедине?
– Моя… э… мачеха находилась в комнате.
– Он выглядел так же, как обычно?
С легким намеком на иронию Филипп ответил:
– Не было заметно никаких признаков, что его убьют в тот день.
– Часть дома вашего отца полностью отделена от этой?
– Да, в нее можно попасть только через дверь в холле.
– Эту дверь запирают?
– Нет.
– Никогда?
– Я не помню таких случаев.
– Любой может свободно переходить из той части дома в эту?
– Конечно. Они отделены друг от друга только ради удобства домашнего хозяйства.
– Как вы узнали о смерти отца?
– Мой брат Роджер, который занимает западное крыло этажом выше, прибежал вниз и сказал, что у отца внезапный приступ. Ему трудно дышать, и он выглядит очень больным.
– Что вы сделали?
– Я позвонил доктору, о чем, кажется, никто не подумал. Доктора не оказалось дома, но я передал, чтобы он приехал как можно скорее. Потом пошел наверх.
– А потом?
– Моему отцу явно было очень плохо. Он умер до прихода доктора. – В голосе Филиппа не было никаких чувств. Это была простая констатация факта.
– Где находились остальные члены вашей семьи?
– Жена была в Лондоне. Она вернулась вскоре после этого. София, по-моему, тоже отсутствовала. Двое моих младших, Юстас и Джозефина, были дома.
– Надеюсь, вы не поймете меня превратно, мистер Леонидис, если я спрошу вас, как повлияет смерть вашего отца на ваше финансовое положение.
– Я ценю то, что вы хотите знать все факты. Мой отец дал нам финансовую независимость много лет назад. Моего брата он сделал президентом и главным акционером фирмы «Ассошиэйтед кейтеринг», самой крупной своей компании, и полностью передал в его руки управление ею. Мне он вручил эквивалентную сумму, как он считал – думаю, она составляет сто пятьдесят тысяч фунтов в различных акциях и ценных бумагах, – чтобы я использовал этот капитал, как пожелаю. Он также выделил очень щедрые суммы двум моим сестрам, которые после этого умерли.
– Но все-таки ваш отец остался очень богатым человеком?
– Нет, он оставил себе сравнительно скромный доход. Сказал, что это обеспечит ему интерес к жизни. С того момента, – впервые слабая улыбка тронула губы Филиппа, – в результате различных операций он стал еще более богатым, чем прежде.
– Ваш брат и вы переехали сюда жить. Это не было результатом каких-то финансовых… трудностей?
– Разумеется, нет. Это был просто вопрос удобства. Отец всегда говорил нам, что будет рад, если мы поселимся у него. По разным семейным причинам мне было удобно это сделать… И еще, – медленно прибавил Филипп, – я очень любил отца. Я переехал сюда с семьей в тридцать седьмом году. Я не плачу за жилье, но выплачиваю свою часть местного налога.
– А ваш брат?
– Брат переехал сюда из-за воздушного налета, когда его дом в сорок третьем году разбомбили.
– Мистер Леонидис, вам что-нибудь известно о завещательных распоряжениях вашего отца?
– Очень хорошо известно. Он переписал свое завещание в сорок шестом году. Мой отец не был скрытным человеком. У него было очень развито семейное чувство. Он собрал семейный совет, на котором также присутствовал его поверенный, который по его просьбе объяснил нам условия завещания. Думаю, вам они уже известны. Мистер Гейтскилл, несомненно, вас проинформирует. В общих чертах: сто тысяч фунтов, не облагаемых налогом, оставлены моей мачехе в дополнение к сумме по брачному контракту, и без того очень значительной. Остаток его собственности был разделен на три части: одна – для меня, вторая – для моего брата, а третья – для трех внуков в доверительном управлении. Наследство большое, но налоги, конечно, будут очень велики.
– Что-нибудь оставлено слугам или же на благотворительность?
– Нет, ничего. Вознаграждение слугам ежегодно увеличивалось, если они продолжали ему служить.
– Вы не… простите меня за такой вопрос, не нуждаетесь сейчас в деньгах, мистер Леонидис?
– Подоходный налог, как вам известно, довольно велик, старший инспектор, но мой доход с лихвой удовлетворяет мои потребности и моей жены – тоже. Более того, отец часто делал нам очень щедрые подарки, и если бы возникла какая-то срочная необходимость, он тотчас же пришел бы на помощь. Могу вас заверить, – прибавил Филипп, четко и холодно, – что у меня не было никаких финансовых причин желать смерти отца, старший инспектор.
– Мне очень жаль, мистер Леонидис, если вы подумали, что я предположил нечто подобное. Но мы должны знать все факты. А теперь, боюсь, я должен задать вам несколько довольно деликатных вопросов. Они касаются отношений между вашим отцом и его женой. Они были счастливы вместе?
– Насколько я знаю, совершенно счастливы.
– Не ссорились?
– Думаю, нет.
– У них была большая разница в возрасте?
– Это правда.
– Вы, извините меня, одобряли второй брак отца?
– Моего одобрения не спрашивали.
– Это не ответ, мистер Леонидис.
– Поскольку вы настаиваете, я скажу, что считал этот брак неразумным.
– Вы спорили об этом с отцом?
– Когда я о нем узнал, он уже был свершившимся фактом.
– Для вас это стало потрясением, а?
Филипп не ответил.
– По этому поводу возникала какая-то неприязнь?
– Отец был абсолютно свободен поступать так, как ему нравилось.
– Ваши отношения с миссис Леонидис были теплыми?
– Конечно.
– Вы с ней друзья?
– Мы очень редко встречаемся.
Старший инспектор Тавернер сменил тему.
– Вы можете мне что-нибудь рассказать о мистере Лоренсе Брауне?
– Боюсь, что нет. Его нанял мой отец.
– Но его наняли учить ваших детей, мистер Леонидис.
– Это правда. Мой сын переболел детским параличом – к счастью, в легкой форме, – и нам не советовали отправлять его в обычную школу. Отец предложил, чтобы они с моей младшей дочерью Джозефиной занимались с частным учителем. Выбор в то время был довольно ограниченным, так как такой учитель должен был быть освобожден от службы в армии. Рекомендации этого молодого человека были удовлетворительными, отец и тетя (которая всегда заботилась о благополучии детей) были довольны, и я согласился. Могу прибавить, что у меня нет претензий к его преподаванию, оно было добросовестным и адекватным.
– Он проживает на половине дома вашего отца, не здесь?
– Там было больше места.
– Вы когда-нибудь замечали – сожалею, что приходится задавать этот вопрос, – какие-либо признаки интимных отношений между Лоренсом Брауном и вашей мачехой?
– У меня не было возможности заметить подобные вещи.
– Вы слышали какие-то сплетни или слухи на эту тему?
– Я не слушаю сплетен и слухов, старший инспектор.
– Очень похвально, – заметил Тавернер. – Значит, ничего не видели, ничего не слышали и ничего не скажете?
– Если хотите, можно выразиться и так.
Старший инспектор встал.
– Ну, большое спасибо, мистер Леонидис.
Я незаметно вышел из комнаты вслед за ним.
– Фу, – произнес Тавернер, – какой бесчувственный человек!