Сказать по правде - читать онлайн

Глава 4

На следующее утро меня будит звонок телефона, испортив обычный субботний план поспать подольше. Я бросаю взгляд на экран – звонит Эль. Ощутив укол совести, я выключаю звук, и звонок переключается на голосовую почту. Надеюсь, ей понравилась ночь с Джейсоном, но прямо сейчас я не готова слушать откровенные подробности.

Дел достаточно, чтобы поднять меня с кровати.

Мне больно из-за того, чем вчера все закончилось с Эндрю, из-за того, как он меня назвал. Мысль крутится на краю сознания, пока я застилаю кровать. То, что я наговорила Пейдж, прозвучало плохо – честно говоря, я могла бы быть повежливее. Но Эндрю меня знает. Он все поймет.

Или нет и я потеряла то, чего ждала целый год.

Сейчас я ничего не могу поделать. Только ждать.

Нужно пробежаться.

Я храню свое снаряжение для бега именно там, где мне удобно, как и все остальное в моей комнате. Пространство безупречно организовано, и я этим горжусь. У меня небольшая комната, не сравнить с огромными залами моих подруг, и я регулярно слышу, как ругаются соседи за стеной. Краска облезает с кремовых стен, на которых я развесила дизайны сайтов, над которыми работаю. Но все на своих местах. Для каждого шарфа есть крючок на вешалке у двери, у каждой страницы с домашней работой – место на письменном столе. Каждый выпуск «Экономиста» по порядку выстроен на полке.

Я надеваю футболку беговой команды Бомонта, забираю кроссовки возле двери по пути в коридор и морщусь, как обычно.

Хотя в своей комнате я поддерживаю чистоту и порядок, моя мама поступает с остальной частью квартиры ровно наоборот. Я прохожу мимо ее комнаты, где пол завален горами белья, – чистого или грязного, определить невозможно. Она оставила несколько пар обуви в коридоре – розовые туфли на каблуках и балетки, которые опять сняла и не убрала на полку.

Я собираю обувь и отношу к ней в комнату. Взглянув на кровать, я к своему удивлению обнаруживаю, что одеяло откинуто и в кровати никого нет. Обычно мама не встает раньше полудня. Я мысленно реорганизую свой список.

Она оказывается за стойкой в крохотной кухне, где добавляет какие-то специи в блендер. Мои надежды на то, что она выбралась из кровати ради чего-то продуктивного, рассеиваются, когда я вижу на ней халат и фольгу в волосах. Если она их осветляет, то много часов не выйдет из дома.

У нее такие же светлые волосы, как у меня, и на этом сходство заканчивается. У мамы округлое, пухлое лицо – как у молодой Рене Зельвегер, сказала бы она. В общем-то, она так и говорит. Я ловила ее перед зеркалом на копировании выражения лица с фотографий из «Джерри Макгвайр», открытых на телефоне. У меня же вытянутые, острые черты отца, его синие глаза и тонкие губы. Это единственное, что мне от него досталось, кроме оплаты обучения и подписки на «Экономист», которую, к его искреннему изумлению, я попросила на шестнадцатилетие. Это один из редких подарков на день рождения, который он мне подарил. Обычно его финансовый вклад в нашу семью ограничивается тем, что позволяет ему хорошо выглядеть перед коллегами.

– Это что, кайенский перец? – спрашиваю я у мамы, шнуруя кроссовки.

– Я пробую новый рецепт, – жизнерадостно говорит она. – Лимонад, кайенский перец и браунколь. Деб на этом сбросила семь кило! Кстати, – мама поднимает взгляд, как будто удивленная тем, что вспомнила, – Деб сегодня не придет.

– Постой, почему? – спрашиваю я, переставая завязывать шнурки. Не может быть, чтобы мама Эндрю отменила встречу из-за того, что он не хочет меня видеть. Правда?

– Она сказала, что родня мужа все еще в городе, – говорит мама, включая блендер, который начинает яростно жужжать.

Я с облегчением киваю. Я помню, как Эндрю говорил, что его бабушка и дедушка не могут улететь домой в Нью-Джерси. Наверное, хорошо, что в понедельник ничего не будет. Мысль о том, что придется сидеть в каменном молчании напротив Эндрю, пока наши мамы хохочут и перешептываются, обмениваясь сплетнями о школьном совете, в животе образуется комок, от которого меня избавит только пробежка.

Мама выключает блендер, и он со скрипом и заиканием останавливается. То, что машина еще работает, – небольшое чудо, учитывая что она была у мамы еще тогда, когда мой отец жил в Лос-Анжелесе, до моего рождения, и она подвергала его бесчисленным чисткам за прошлые восемнадцать лет.

Наверное, она замечает скепсис в моем взгляде, потому что смотрит на меня.

– Это не такая чистка, как другие, – говорит она и торжественно провозглашает: – Джаред Лето ею пользуется.

– Окей… – Я ставлю пятку на спинку дивана и нагибаюсь, растягивая подколенное сухожилие. – Но ты всегда начинаешь свои чистки, а через два дня сдаешься. Я просто не вижу смысла.

Улыбка мамы исчезает; она сурово хмурится, готовая обороняться. Это одна из основополагающих истин существования моей матери. За каждой улыбкой прячется неуверенность.

– Я могу начинать и заканчивать чистки как захочу, Кэмерон, – возражает она. – Какое тебе дело?

– Никакого, – мрачно говорю я и меняю ногу, которую растягиваю. В этом мы различаемся. Моя мать все бросает. Сначала актерскую карьеру, мечту, ради которой она двадцать лет назад переехала из Индианы в Лос-Анжелес. Теперь это любая работа, которую она находит, – кейтеринг, стрижка волос или работа официантки. Наши жизни были бы другими, если бы не стало так трудно находить роли, когда ей исполнилось сорок. Но возраст в Голливуде не ценят, и мама не выдерживала постоянных отказов. Как только становится тяжело, она сбегает – на следующую работу… или на диван. Отказы ее парализуют. Я видела, как это происходит после бесчисленных прослушиваний, и видела, как это происходит на протяжении многолетних попыток заставить моего отца на ней жениться.

– Не у всех обмен веществ как у тебя, – продолжает она. – Прояви сочувствие к другим.

«Серьезно?» Я опускаю ногу, зная, что она не замечает: на мне спортивная одежда и я отправляюсь на десятикилометровую пробежку.

Вместо спора я меняю тактику.

– Что ты сегодня делаешь? – спрашиваю я, хотя халат и фольга уже отвечают на мой вопрос.

Мама быстро косится в сторону, подтверждая мою догадку.

– Ты же знаешь, я ищу работу, – говорит она с явно натянутой беззаботностью.

Мне знакомо напряжение у нее в голосе, так что я решаю надавить.

– Да, но что с собеседованиями? Я могла бы помочь тебе искать…

– Нет, спасибо! – Она отворачивается, чтобы налить коктейль, все еще натягивая на лицо жизнерадостность. – Я пока не готова. На следующей неделе.

Со стаканом в руке она шаркает к дивану и опускается на него, накидывая на колени свой любимый плед с леопардовым рисунком и включая телевизор.

Я делаю глубокий вдох. В душе я знаю, что придется писать отцу и просить денег. Хотя он оплачивает нам квартиру – достаточно, чтобы жить в сорока минутах от школы, за которую он платит, но не ближе, – скорее всего, его не обрадуют письма с дополнительными просьбами. И я даже не могу его винить. Все было бы иначе, если бы мама искала работу. Но зачем ему помогать нам, если она даже не пытается помочь себе?

– Эй, – начинаю я, заранее понимая, что это ужасная идея, – как насчет школы актерского мастерства, в которой летом училась Морган? Уверена, что ты могла бы там преподавать.

– Преподавать? – вторит мне мама, не отводя глаз от экрана. – Учить этих избалованных детей? Нет уж, спасибо.

Я игнорирую укол в адрес моих друзей, хотя практически уверена, что он был намеренным.

– Но ты правда хороша в этом, мам. – Я присутствовала на многих прослушиваниях и видела достаточно репетиций, чтобы это знать. – Морган сказала, что ты первая отметила, как она часто использует подергивание губами. Я думаю, что будет здорово…

– Хватит, Кэмерон, – обрывает меня мама; голос снова становится жестким и капризным. – Я сказала, что не в настроении. Думаешь, мне нужно, чтобы мне каждый день напоминали, что я провалилась как актриса? Нет уж, спасибо, – повторяет она, на этот раз говоря «разговор окончен».

– То, что ты весь день сидишь на диване, тебе не напоминает? – огрызаюсь я, не в силах больше сдерживаться. В такие дни я ее ненавижу. Дни, когда я просто пытаюсь двигаться в завтрашний день, а она пытается никуда не двигаться. – Ладно, не пытайся. Дай мне знать, когда надо будет снова писать отцу и выпрашивать деньги.

Я хватаю ключи и направляюсь прямо к двери.

Каждый раз, когда мне хочется плакать, я бегаю. Слезы сначала достигают носа, а не глаз. Если постараться, можно подавить их, прежде чем они коснутся век. Нужно один раз вдохнуть ртом, а потом выдохнуть.

Со временем начнет получаться.

Я бегу в сторону, противоположную той, в которую обычно бегаю с Эндрю, – вверх по холму и тротуарам. У домов в моем районе чугунные ограды, а на плакатах над ними – реклама стоматологов и доморощенных юристов. Я выбегаю на Шестую улицу, мимо «Чунмуро», ресторана, в который мы с мамой ходили в мой день рождения. Корея-Таун – не опасный район, нет ничего страшного в том, что я, семнадцатилетняя девушка, бегаю по улицам одна; просто это не лучший район. Он явно отличается от вылизанных тротуаров и идеальных газонов Беверли-Хиллз, где я бегаю с командой в будни.

Через пару километров я ускоряюсь, и боль в груди превращается из страданий в напряжение. Мама никогда не прикладывает усилий. Никогда. Даже когда я рассказывала ей, как страхи мне не по возрасту, – о медицинской страховке, об арендной плате, о том, как свести концы с концами, – сжимают мне горло, когда я расслабляюсь.

Я не хочу просить деньги у отца. Каждый раз, когда дела идут плохо, мама зависит от него. И за это нужно расплачиваться. Мало того, что приходится умолять, – когда отец решает приехать и посмотреть, как дела, все становится… хуже. Я не святая, но у отца вдвое меньше терпения. Он не очень хорошо относится к маме. У них много лет продолжаются эпизодические отношения, большую часть времени отсутствующие, и даже проведенные ночи вместе, когда он в городе по делам, никак не ослабляют разрушительную критику, которой он ее осыпает.

Я спотыкаюсь о неровность на тротуаре, но удерживаю равновесие. То, что я сказал матери на прощание, – это чересчур, и теперь я чувствую себя виноватой. Я знаю, что правда может ранить, даже когда ее нужно услышать. А ей нужно. Она просто отказывается слушать. Каждый раз, когда я говорю, что ей не хватает мотивации и упорства, она сдается еще больше. Прилипает к дивану или целыми днями не выходит из засыпанной бельем спальни.

Мама никогда не думает обо мне. О том, что мне нужно от родителя. О беговых соревнованиях и днях открытых дверей, на которые она не приходила, о счетах, которые она игнорировала, – о том, что мне нужно, чтобы чувствовать безопасность и заботу. Я никогда не пряталась от истины в наших отношениях. Холодная и суровая реальность в том, что я для нее – просто источник доходов, повод выпрашивать у отца то, что она не хочет зарабатывать. За это я всегда буду на нее зла.

Мысль горит во мне как топливо, и я заставляю себя подняться на следующий холм. Я никогда не пойму, почему мама не пытается доказать отцу, что он неправ. Он называет ее ленивой и беспомощной, и она все принимает, а затем снова ставит себя в положение, где неизбежно это услышит. Это так меня бесит, что иногда я срываюсь и начинаю повторять жесткие слова отца.

Я останавливаюсь на углу Шестой и Оксфорд; в боку колет. Переводя дыхание, я достаю телефон из повязки на руке и пишу имейл отцу.

Нажав «Отправить», я снова начинаю бежать. В такие времена я мечтаю жить с отцом. Однако он четко дал понять, что думает по этому поводу. Юридически он признает меня своей дочерью, но в его жизни нет места для такого рода отношений. Он дал мне понять свои твердые границы, когда мне было шесть, и я спросила, поедет ли он с нами в Диснейленд на мой день рождения. Он сказал, что слишком занят для такого.

Я никогда не забуду его точную формулировку: «Такое». Как будто все, что его дочь хотела, на что надеялась, в чем нуждалась, можно мимоходом сжать в «такое» и отмести.

Только став старше, я узнала, что «занят» – это не выдуманное оправдание. Он управляет фондом венчурного капитала в Филадельфии, в котором работает со всемирным портфолио инвестиций в технологию. Он окончил Уортон в числе лучших на курсе, и его фирма инвестирует в две сотни компаний с биржевой стоимостью в триллион долларов. В этом семестре я выбрала курс «Экономика на предпринимательском рынке», чтобы летом претендовать на стажировку в его фирме. Хотя работать с отцом – не то же самое, что жить с ним, но хоть что-то. Это шанс последовать по его стопам, и, надеюсь, в направлении такого же успеха. Это приведет меня в его мир, если не в его жизнь.

Я не могу перестать желать этого. Я не наивна – и знаю, что он сволочь. Но другого отца у меня нет. Для матери я всегда буду инструментом по выкачиванию денег из него. Для него же я могу стоить больше. Нужно лишь заслужить его уважение.

Я бегу через перекрестки, мимо припаркованных машин, от Оксфорд до Олимпик. Я знаю дорогу домой наизусть. Наверное, я пробежала по каждому кварталу этого района с тех пор, как шесть лет назад отец переселил нас с мамой в нынешнюю квартиру – когда я пошла в среднюю школу Бомонт. Я пробегаю мимо двух ресторанов мантов, расположенных дверь в дверь; из них просачивается манящий запах. Кто-то нарисовал аэрозолем на стене портрет Сета Роджена, который мечтательно смотрит на кого-то – кажется, это должна быть женщина-Йода. Перед ним делают селфи три девушки.

Усталость приходит, когда я достигаю нарядной корейской баптистской церкви, но я продолжаю бежать. Почти в конце маршрута у меня жужжит телефон, и я резко останавливаюсь, шаркая кроссовками по тротуару. Я открываю почту и вижу сообщение от Челси Виндем – имя мне смутно знакомо. Это одна из личных ассистенток моего отца. Потому что, разумеется, Дэниэль Брайт редко пишет имейлы сам. И никогда – своей дочери.

Давление в груди ослабевает.

Вернувшись домой после еще нескольких километров, я обнаруживаю маму за компьютером; глаза у нее красные и опухшие. Хотя она не сняла халат, на экране – объявления о работе.

Мне не нужно спрашивать, что случилось. Я знаю. Отец разобрался. Он позвонил и пригрозил, что не даст денег на квартиру, если она не устроится на работу. Наверное, он сказал, что она жалкая и ей повезло быть достаточно красивой, чтобы провести с ним ночь восемнадцать лет назад. Наверное, он напомнил: как только я покину дом, ей придется разбираться со всем самой, так что лучше надеяться на меня, потому что больше о ней заботиться некому.

Я и раньше это слышала.

– Прости. Не знаю, что со мной не так, – говорит она, когда я прохожу мимо.

Я знаю, что происходит. Каждый раз, когда отец говорит, что ей придется от меня зависеть, мама начинает каяться, чего обычно не делает. Она знает, что если потеряет меня, то потеряет и крышу над головой. В глубине души мне хочется ответить ей какой-нибудь гадостью. Но хватает ума этого не делать.

– Ничего. Просто постарайся, мама, – говорю я из коридора. – Постарайся доказать, что он неправ.

Я вхожу в свою комнату с идеальным порядком, освобождаясь от от маминой неуверенности в жизни. Я не могу ее изменить, не могу все это контролировать. Все, что я могу сделать, – постараться не стать одной из тех, кто сдается перед трудностями. Кто позволяет другим диктовать свои правила.

Я стягиваю футболку, надетую поверх серого спортивного лифчика. Прежде чем кинуть ее в корзину для белья, я замечаю пятно от травы на рукаве и вспоминаю, как упала под дождем на плечо. Со мной бегал Эндрю. Он помог мне подняться, и мы пошли домой шагом, хотя дождь лил как из ведра.

«Ты стерва, Кэмерон Брайт».

Эндрю неправ, и я не стану просто сидеть и надеяться, что он передумает. Я не стану похожей на мать, которая ждет на диване, когда все наладится само собой. Я слишком сильно его хочу и покажу ему, какая я на самом деле. Я все для этого сделаю.