Я делаю глубокий вдох и ныряю обратно в клуб.
Чтобы пройти через толпу, приходится сражаться. У меня на пути футболист отвратительно трется о миниатюрную рыжую девушку. Я посылаю ему уничижительный взгляд, и он отодвигается от нее с пристыженным видом. Я ловко огибаю Сару Марко и Бена Нгуена, уже на полпути к третьей базе. Почти у самого лаунжа в опасной близости от моего лица проносится чей-то локоть.
Инстинктивно отшатнувшись, я разворачиваюсь к этому идиоту – и у меня расширяются глаза.
Пейдж Розенфельд пьяна. Она несуразно шатается, возвышаясь над девушками ниже ростом; вверх взметаются плохо покрашенные в рыжий волосы – потные и растрепанные. Она танцует со слаженностью жирафоподобного подростка под алкоголем. Уродливое желтое платье в обтяжку демонстрирует изгибы, о наличии которых я не знала. Обычно она ходит в школу, утопая в рюшах и кружевах, в очевидно и необъяснимо самодельных платьях. На моих глазах она едва не разливает напиток девушки поблизости; ее взгляд на мне не задерживается.
Трудно поверить, что она здесь. Пейдж Розенфельд не входит в довольно обширный круг людей, которые ходят на вечеринки Бомонта. Я не думала, что танцы, веселье или контакт с людьми – в ее стиле. Она учится в Бомонте на стипендию. Не то чтобы принадлежность к небольшому числу детей, которые учатся на стипендию, была барьером для популярности, но у нее каждый месяц новая ужасная прическа, она носит неописуемую одежду, слушает ноющую депрессивную музыку… И что, вероятно, хуже всего, ее младший брат – Блевотный Брендан, который на протяжении всей средней школы блевал в столовой, в автобусе и на своих школьников, слишком часто, чтобы нравиться людям. Я начала звать его Би-Би – сокращение от «Блевотный Брендан» – и прозвище прилипло. Не понимаю, что Пейдж вообще тут делает.
Я получаю ответ на вопрос, когда на танцполе появляется Джефф Митчелл с двумя стаканами. Оба едва не разливаются на всех в радиусе полутора метров, когда Пейдж замечает его и бросается на шею.
Я стараюсь скрыть, что меня тошнит. Две встречи с Джеффом Митчеллом в один день? Меня, наверное, прокляли. Не могу представить, почему Пейдж, которая явно презирает «БМВ» и сумки «Биркин» наших одноклассников, заинтересовалась Джеффом. Если бы меня это хоть немного волновало, я бы попыталась выяснить. Но мне не интересно.
Краем глаза я замечаю, что Эндрю направляется на открытую террасу клуба. Оставив Пейдж крутить шашни, о которых она неизбежно пожалеет, я иду за ним. Терраса тянется вдоль всего клуба; на ней стоят современные стулья и обогреватели, а еще бар с видом на город. Помимо шума из клуба, я слышу с улицы гудки и гул машин на Голливудском бульваре.
Мой взгляд притягивает мерцающая панорама центра Лос-Анжелеса. Скопление небоскребов, параллельные линии белых и красных огней фар на автострадах. Цвета образуют восхитительный контраст – яркие огни на фоне черного ночного неба.
Эта картина идеально подойдет для сайта, над которым я работаю. Я снимаю вид на телефон.
Терраса заполнена моими одноклассниками, и у всех в руках красные пластиковые стаканы. Пока я пробираюсь к перилам, меня окликает пара ребят из команды по водному поло.
– Хочешь выпить? – кричит Кайл Креттон, демонстрируя фляжку под спортивной курткой.
Я морщусь. Пусть все остальные девчонки пускают слюни на капитана команды по водному поло, меня ни капельки не интересует Кайл Креттон и его спрятанное бухло. Совершенный пресс и плавки – это, конечно, хорошо, но Кайл ничем не отличается от остальных парней, которым я отказала. Он спокойно прогуливает уроки ради пончиков и каждую пятницу заманивает младшеклассниц на алкоголь. Он неинтересный. У него нет мотивации. Он не стоит усилий или риска.
– С тобой? – кричу я в ответ. – Ни за что.
Кайл морщится; остальные парни пихают его и орут «Сделала» и «Попал, чувак». Мне скучно, и я иду дальше.
Эндрю облокотился на перила балкона с панорамным видом; он – единственный здесь, кто не пьет украдкой и не глазеет на пьяных девиц. Он выглядит напряженно, как будто не знает, что делать. На нем все еще мятая футболка-поло команды Бомонта, ярко-зеленый цвет выделяется на коже. Я на секунду останавливаюсь, наслаждаясь зрелищем. Тем, как ткань обтягивает его мускулистые плечи; его короткой стрижкой-фейд с идеально выстриженными волосами вокруг ушей. Идеальной щетиной на подбородке.
– Эндрю Ричмонд, – окликаю я, подходя к нему. Уверенность мне идет.
Услышав мой волос, он явно немного расслабляется. Его губы изгибаются в легкой улыбке; взгляд не отрывается от панорамы.
Я облокачиваюсь на перила лицом к террасе.
– Нравится вечеринка? – спрашиваю я.
Он поворачивается ко мне, сводя брови. Он выглядит так, словно не уверен, снится ли ему это, или я сошла с ума.
– Что ты делаешь?
Он не критикует. В его голосе искреннее любопытство.
– Я думала, что разговариваю с новым начинающим футбольной команды школы Бомонт. – Я замечаю, как у него раздувается грудь от гордости, но доля света уходит из глаз. Облако пробегает перед луной, бросая на нас тень.
– Да, просто ты… – сбивчиво начинает он. – Обычно ты со мной не разговариваешь.
– Что? – Я наклоняюсь ближе, едва не соприкасаясь с ним плечами. – Сейчас мы общаемся.
– Но не… Понимаешь, – он качает головой в сторону клуба, – не на школьных тусовках.
Я чувствую вину от того, что должна признать: в его словах есть доля правды. Когда Эндрю впервые начал учиться в Бомонте, в середине шестого класса, он и его семья никого не знали. Его мама быстро подружилась с моей, объединенные любовью к «Холостяку[3]», который смотрели вместе с религиозным рвением. Мама Эндрю, Деб, приводила его с собой, когда мы оба были в шестом классе, надеясь, что мы подружимся. К тому времени когда мы уже выросли из вынужденного общения, он стал ее трезвым водителем.
В результате мы с Эндрю проводили вместе много времени в старшей школе – делали уроки, смотрели телик или просто разговаривали. Время от времени отправлялись на пробежку.
Я не особенно замечала Эндрю, когда мы только начали общаться – только редкий, но острый юмор. У него не было собственного «Я». Его прическа-афро вечно менялась, оценки были средними, он не стремился разговаривать в группе и никогда не знал, кем хочет стать. Я не рассматривала его с точки зрения романтики, потому что он плыл по течению, и я не хотела рисковать такой связью. Если бы я решила с кем-нибудь связаться, то хотела, чтобы он стоил беспокойства, стоил той части меня, которую я собиралась отдать. Я выучила этот урок во время своих первых, неудачных отношений, в которых я приложила неприличное количество усилий, чтобы завоевать парня, не удосужившись задуматься, стоит ли он того. Он не стоил. Мы очень скоро расстались.
Затем Эндрю отрастил мышцы. Его не интересовал организованный спорт, но длинные ноги и гибкая фигура оказались идеальными для того, чтобы гонять мяч по полю.
Я заметила. Заметила потенциал.
Год намеков, и Эндрю наконец стал тренироваться регулярно и проявил инициативу, несколько недель назад пройдя отбор в команду.
Я кладу ладонь ему на руку, на которой проступают мурашки, несмотря на теплую голливудскую ночь. Он провожает мою руку взглядом до того места, где мои пальцы касаются сгиба его локтя.
– Теперь, когда ты в команде, думаю, наши круги общения будут… пересекаться, – говорю я, выразительно глядя на него.
Ему приходится сглотнуть, прежде чем ответить. Неудивительно, что у него слегка пересохло во рту. Когда он поднимает взгляд, равновесие к нему возвращается.
– Пересекаться? – ровным тоном говорит он. Зрачки расширяются, заполняя темные глаза. – Что конкретно ты имеешь в виду?
Позади нас раздается визг. Мы с Эндрю оглядываемся как раз вовремя, чтобы увидеть, как девушка отчаянно оттирает янтарное пятно с платья, пока двое парней из водного поло хохочут у нее за спиной. «Идиоты!» – кричит она.
Пора переместиться в более интимную обстановку.
– Иди за мной, и я тебе покажу, – шепчу я Эндрю на ухо и быстро отстраняюсь. Ощущая, как его взгляд прожигает мне спину, я направляюсь внутрь, слыша позади его шаги.
Эндрю нравится мне не потому, что он в команде. Он не такой, как парни, с которыми я отказывалась встречаться. Он умный и неизменно добрый. У него есть мотивация и талант. Я могу представить, что у нас с ним будет что-то настоящее, чего раньше представить не могла. То, что он попал в команду, стало последней необходимой деталью.
Я веду его мимо толпы, к вип-кабинкам в глубине. Они отгорожены бархатной веревкой, что, полагаю, означает: мы не должны туда заходить. Но никто не смотрит, мы далеко от танцпола, и клуб арендован целиком. Ничего не случится. Я отцепляю бархатную веревку и проскальзываю за занавеску. Внутри пусто, я разворачиваюсь и жду.
Считаные секунды спустя туда влетает Эндрю. Он смотрит на меня, а я на него. Я шагаю к нему, и его глаза раскрываются шире, когда я провожу ладонями у него по груди. Что бы он ни ожидал от сегодняшнего вечера, но точно не этого. В следующее мгновение я целую его, и, наконец понимая, куда мы направляемся, он обхватывает меня за талию. У него талант, понимаю я.
Я тяну его за руку на диван и откидываюсь на подушки.
– Ты мне очень нравишься, Эндрю, – шепчу я, усаживая его рядом.
– Забавно, – он останавливается, почти касаясь моих губ. – У меня всегда было обратное впечатление. Мы много лет дружили, и ты никогда…
Я прерываю его долгим поцелуем.
– Но теперь я «за», – говорю я, прогоняя нетерпение из голоса. – Разве этого недостаточно? Мы можем еще поговорить, или… – Я опускаю руку к его ремню.
На этот раз он меня целует. В том, как его губы встречают мои, нет ни тени колебания. Ничего, кроме сплетения языков и сильного желания. Я стягиваю с него футболку, изучая каждый миллиметр кожи руками. Он пропускает мои волосы сквозь пальцы, скользит ладонью по моей груди и выдыхает:
– Ты такая красивая.
Все идеально. Правда.
Пока позади Эндрю не раздается грохот и на него не обрушивается что-то тяжелое. Он врезается лбом мне в нос; от боли у меня начинают слезиться глаза.
– Какого черта? – кричу я, резко поднимаясь и натягивая платье на грудь, на которой больше нет бюстгальтера. Эндрю выглядит не менее ошеломленно. Когда зрение возвращается ко мне после вспышки света из раскрывшихся занавесок, я осознаю, что теперь с нами в кабинке есть третий человек.
Пейдж Розенфельд.
– Ты пьяная или просто тупая? – рявкаю я.
Если раньше она выглядела ужасно, теперь эта девушка представляет собой жалкое зрелище. Слишком густая тушь течет по щекам как черная паутина, кое-где сбившись в комки. Когда Пейдж подтягивается и неуверенно встает на ноги, держась за край дивана, на платье обнаруживаются самые настоящие сопли.
У меня в голове раздается голос отца: «Жалкое зрелище».
– Извините, – говорит Пейдж, отчаянно шмыгая носом. – Я не думала, что кто-то окажется настолько бесстыдным, чтобы трахаться в клубе за тонкой занавеской.
Я прищуриваюсь. Пейдж не так пьяна, как кажется. Какое она имеет право называть меня бесстыдной, когда сама вешалась на Джеффа у всех на глазах?
– Зависть тебе не идет, – кривлю губы я. – Что, с Джеффом не срослось? Почему бы тебе не закрутить с кем-нибудь таким же жалким?
Я в упор смотрю на Пейдж, но уголком глаза замечаю, как выгибает брови Эндрю. Возможно, у меня во взгляде заметна обида на ее разгромную рецензию на мое эссе. У Пейдж на глаза снова наворачиваются слезы.
– Я все думала… – говорит она дрожащим голосом, – наверное, ты в душе и правда такая ужасная, как себя ведешь.
Она выходит за штору, не позволяя слезам пролиться.
Я повожу плечами, отметая оскорбление. Откинувшись за диване, кладу руку на сиденье, приглашая Эндрю.
– На чем мы остановились?
Он не двигается с места. Его губы изгибаются; Эндрю в недоумении.
– Ты хочешь продолжать после такого?
Я не сразу понимаю, о чем он говорит.
– Понимаю, она нам помешала, – говорю я, стараясь поддерживать легкость в голосе. – Но я слишком долго ждала, чтобы позволить Пейдж Розенфельд все испортить. – Я сажусь, придерживая платье на груди.
Невероятно, но он не отводит взгляд от моего лица.
– Она явно расстроена. Не обязательно было ее обижать. – Его голос звучит мягко, но не без критики.
– Ну простите, – говорю я, все еще не веря, что мы до сих пор обсуждаем Пейдж. – Она первая меня оскорбила. Не заметил? Хотя, если честно, суть не в оскорблениях. Я просто не могу особо сочувствовать таким девицам, как Пейдж.
Я понимаю, что не слишком помогаю вернуть настрой, но это мои чувства, и я не собираюсь их подавлять, поэтому продолжаю:
– Она рыдает из-за того, что с каким-то уродом, которого она едва знает, не сложилось? Брось. Это правда жалко.
Я ощущаю разочарование, когда Эндрю надевает футболку.
– Знаешь, – говорит он, – ты очень красивая, и иногда, когда мы наедине, мне кажется, что ты того стоишь. Но правда в том… – он останавливается у входа, – …что ты стерва, Кэмерон Брайт.
Занавески сходятся за его спиной. Я сижу в тишине. Меня удивляет то, насколько ранит это слово. Я никогда не слышала его от человека, который мне дорог, человека, слова которого могут причинить боль.
Однако я не буду плакать. Плакать – жалко. Это не поможет.
Никогда не помогало.