В гостиной за обеденным столом сидит Евдокия Павловна – средняя из сестер Брошель-Вышеславцевых и пьет крепкий черный кофе без сахара и сливок.
– Доброе утро, Софи, – говорит Евдокия Павловна, внимательно глядя, на младшую сестру.
– Доброе утро, – отвечает София Павловна тусклым голосом и, остановившись возле стола, наливает в высокий стеклянный стакан воды из графина. В графине плавает стебель сельдерея и гроздь калины.
Евдокия Павловна не торопясь курит папироску. Табачный дым вьется серой ленточкой и поднимается к потолку. За спиной у госпожи Брошель-Вышеславцевой, сложив на животе руки, стоит экономка – Татьяна Измаиловна. Гостиная залита ярким солнечным светом. Створка высокого окна, выходящего на балкон, приотворена, и виден круглый столик, пара кресел и беленый каменный парапет с балясинами.
У всех сестер Брошель-Вышеславцевых рыжие волосы, которые отличаются только оттенком. У Евдокии Павловны волосы заметно темнее, чем у Софии, и больше похожи на медь, чем на пламя костра. Евдокия носит каре с короткой челкой. У нее вытянутое длинное лицо, нос прямой и самую малость великоват. От крыльев носа к уголкам рта протянулись две глубокие складки.
– Татьяна Измаиловна мне сказала, что ты явилась домой среди ночи, – замечает как бы между прочим Евдокия Павловна. – И ты была пьяна.
Она затягивается папироской, и София слышит, как трещит, сгорая табак. На дубовой столешнице рядом с кофейной чашкой и блюдцем лежит серебряный портсигар Евдокии Павловны и просто невыносимо сверкает на солнце. На крышке портсигара – державный василиск со змеиным хвостом свернутым колечком.
– Полагаю, Татьяне Измаиловне показалось, – отвечает София.
Она выпивает до дна стакан прохладной воды. Внезапно залитая солнечным светом гостиная принимается раскачиваться из стороны в сторону. Глубоко вздохнув, София ставит стакан на стол и цепляется рукой за край столешницы.
– Будь добра, Софи, подойди ко мне, – просит её сестра.
– Это еще зачем?
– А впрочем, не стоит, – Евдокия брезгливо морщит длинный нос. – От тебя так разит перегаром, что с порога можно почуять.
У Софии Павловны нет сил, вступать с сестрой в перепалку.
Она идет к кухонному лифту. На дверцах лифта четыре ручки, вокруг каждой нарисован поделенный на сектора циферблат. Расположив стрелки в нужных секторах, можно составить меню на любой вкус. Софии Павловне хочется чего-то сладкого и необременительного для желудка. Чтобы выбрать десерт она вертит третий тумблер, пока не останавливается на творожной запеканке. С помощью четвертого тумблера барышня выбирает напиток, сегодня это клюквенный морс.
София Павловна нажимает клавишу, внутри шкафа звенит колокольчик, и ее заказ отправляется на фабрику-кухню расположенную в подвале стоящего по соседству дома.
– А вот, что ты обронила на лестнице, – продолжает сестра и стучит ложечкой по стеклу.
София Павловна оглядывается и, наконец, замечает стоящую на столе давешнюю квадратную бутыль.
– Тебе не хуже моего известно, что самогон в Тартарии запрещен. А знаешь почему?
– Знаю, – хмуро отвечает София. – Потому что это яд.
Барышня стоит возле кухонного лифта – худенькая, стройная, в голубом ситцевом халатике. Её рассыпанные по плечам рыжие волосы горят на солнце.
– Я беспокоюсь за тебя, Софи, – говорит Евдокия Павловна и не спускает взгляда с младшей сестры. – Кончится тем, что тебя пьяную остановят на улице жандармы. Тебя выпорют плетьми у позорного столба! Нет, это неслыханно! Чтобы девица из рода Брошель-Вышеславцевых, одного из старейших родов Великой Тартарии, оказалась у позорного столба?! Наша покойная матушка не пережила бы такого позора… Скажите, Татьяна Измаиловна, ну разве я не права?
– Ну, разумеется, вы правы, – соглашается экономка. – Опозорить такую фамилию, слыханное ли это дело?
– В Нижнем посаде живут опустившиеся, потерявшие человеческий облик самцы. Эти животные жить не могут без самогона. Каждый месяц мы устраиваем облавы, но все без толку.
Они раз за разом собирают перегонные кубы и снова гонят, и пьют этот яд… Я не хочу, чтобы ты не угодила в беду, Софи. Я боюсь за тебя.
В кухонном лифте звенит колокольчик, и тут же распахиваются дверцы. Татьяна Измаиловна проходит через гостиную и достает из лифта поднос. На подносе стоит стакан с брусничным морсом и тарелка с творожной запеканкой.
Экономка относит поднос к столу.
– Столько работы по дому, верчусь весь день, как юла, – жалуется Татьяна Измаиловна, составляя тарелку и стакан на столешницу. – Хорошо бы купить смышленого раба.
– Ну, голубушка, – смеется Евдокия Павловна. – У нас уже был в услужении мальчишка. Так вы так его лупили, что он взял, да и убег.
София усаживается за стол и проводит тонким пальчиком по запотевшему стеклянному стакану. У неё совсем нет аппетита, даже напротив, слегка подташнивает.
– Видишь ли, Софи, я служу в жандармерии и не могу пройти мимо нарушения закона. Я должна составить рапорт. Но…
– Но это бросит тень на овеянный славой род Брошель-Вышеславцевых, – криво улыбается София Павловна.
Сестра глядит на нее, недобро прищурив глаза.
– Наверное, я все же тебя избаловала. Если мне не изменяет память, я ни разу не наказывала тебя с тех самых пор, как ты побывала в Заведении. Я полагала, что ты уже взрослая и в битье нет необходимости. Выходит, я ошибалась, – вздыхает Евдокия Павловна. – Я хочу, чтобы ты помнила, Софи, я тебя люблю и поступаю так для твоего блага.
– Ах, Дося, поступай, как тебе угодно.
– Да, именно так, – широко улыбается Евдокия Павловна и показывает сестре свои ровные крупные зубы.
София Павловна подходит к диванчику, стоящему в углу гостиной, развязывает пояс и сбрасывает на пол ситцевый халатик. Она прикрывает руками пах, зябко поводит плечами и, взглянув исподлобья на сестру, ложится животом на диванный валик. София Павловна вытягивает ноги, и упирается пальцами в нагретый солнцем пол. Она прижимается щекой к выгоревшему зеленому велюру и закрывает глаза. Прежде Софию Павловну частенько наказывали в гостиной на этом самом диване. Стоит сказать, Евдокия сама никогда сестру не порола, а поручала это экономки. Если наказания было суровым, Евдокия Павловна садилась на диван и крепко держала Софию за запястья.
София Павловна поводит рукой по выцветшему велюру и с удивлением понимает, что все эти годы свершений и важных открытий куда-то подевались, и из молодой женщины она превратилась обратно в озлобленного на весь мир ребенка с несносным характером. Евдокия Павловна была права, Софи не наказывали ни разу, с тех самых пор, как она вернулась домой из исправительного Заведения. И сейчас, лежа бедрами на диванном валике, Софи Павловна отчетливо вспоминает, какая тяжелая у экономки рука и как нестерпимо жжется гибкая трость из ротанга.
Как в старые времена Евдокия Павловна садится на диван рядом с сестрой и берет ее за запястья. А Татьяна Измаиловна достает с полочки ротанговую трость с загнутой крючком ручкой. Трость давно лежит на полке без дела, и экономка, взяв из ящика ветошь, стирает с ротанга пыль. Татьяне Измаиловне еще нет сорока. Это моложавая, невысокого роста, крепко сбитая женщина с пышной грудью и широкими бедрами. У Татьяны Измаиловны смуглая кожа, округлое лицо, густые черные брови и черные, как смоль волосы, собранные в пучок на затылке.
С тростью в руках экономка встает сбоку от диванчика. Взглянув на маленькие крепкие ягодицы Софи, Татьяна Измаиловна несколько раз хлещет ротангом по воздуху, чтобы почувствоваться вес трости, а потом отводит руку назад.
– Надеюсь, ты образумишься, – говорит сестре Евдокия Павловна.
Ротанговый прут рассекает воздух и звонко хлещет Софи по бледным ягодицам. Трость впиваются в кожу и жжется, словно кипяток.
София Павловна мужественно переносит порку. Она не кричит и не стонет, не просит у сестры, чтобы ты остановила наказание. София Павловна слишком горда для этого. Она пробует считать удары, но сбивается на втором десятке. От порки Софии Павловне становится жарко. Её бледное с россыпью веснушек лицо блестит от пота. Пот течет ручейками по ее узкой голой спине.
Раз за разом гибкая трость с треском впивается в кожу. София Павловна ерзает бедрами по диванному валику, стучит по полу ногами, но не произносит, ни звука. В эти минуты страдания и стыда София вспоминает Заведение, где провела пару незабываемых месяцев.
Это Заведение было непросто найти, оно как будто стыдливо пряталось за старым кладбищем на городской окраине. София Павловне стоило только закрыть глаза, как она видела увитую плющом проржавелую кованую ограду и гравиевую дорожку, петлявшую меж стволов в зеленых древесных сумерках. Она помнит это унылое одноэтажное здание с потрескавшимися стенами, выкрашенными желтой краской, гулкую тишину коридора, тазы и ведра, куда капала вода сквозь прохудившуюся крышу, когда случался дождь. Помнит общую спальню с облупившейся краской на стенах, дюжину кроватей, серое постельное белье, верблюжьи одеяла и вечный зеленоватый сумрак, потому что по ту сторону, забранного решеткой окна плотно стояли кусты, а из четырех матовых шаров под потолком светился лишь один. Тамошние наставницы практиковали бесхитростную, как мычание и чрезвычайно успешную методу. Девиц, которые изо дня в день теряли остатки разума, принуждали поверить в реальность окружающего мира. Для этой благой цели в Заведении использовали изнуряющий физический труд на свежем воздухе и весьма болезненные телесные наказания. Мир только что казавшийся иллюзией, становится очень даже реальным, когда тебя стегают прутом, а ты вертишься на козлах, рыдая от унижения и боли. Покуда Софию Павловну секли, распавшийся на куски мир отстраивался заново, и когда наставницы, отвязывали барышню от козел, действительность, как ни в чем не бывало, обступала её со всех сторон, склеенная из кусочков и покрытая свежей штукатуркой.
Стоит сказать, что от регулярного битья розгами была несомненная польза. И месяца не прошло, как София Павловна заметно поумнела. Она стала острожной и хитрой, и, в конце концов, убедила наставниц, что выбросила всю блажь из головы. А еще София Павловна узнала, что она ни одна такая на белом свете. Эти рехнувшиеся девицы, угодившие в Заведение тем далеким летом, стали её лучшими подругами. Каждая пережила приступ мерцающей эпилепсии, и теперь никто из них ни желал примириться с жизнью в этом смехотворном и нелепом мире.
– Пожалуй, довольно, – говорит не очень уверенно Евдокия Павловна.
– Как вам угодно, – кивает экономка и утирает платочком испарину со лба.
Госпожа Брошель-Вышеславцева отпускает запястья младшей сестры и поднимается с дивана. София Павловна вытирает рукой выступившие на глазах слезы. Оглянувшись, она видит, что Евдокия Павловна и экономка стоят возле дивана и разглядывают её исполосованную тростью задницу.
– Мне на службу к десяти, а я страсть как не люблю опаздывать, – замечает, наконец, Евдокия Павловна. – Не держи на меня зла, Софи. Это для твоего же блага…
В эту минуту по стеклянной трубе, проходящей под потолком гостиной, пролетает почтовая капсула. С хлопком открывается клапан, звякает колокольчик, и капсула по наклонному желобу съезжает в корзину для входящей корреспонденции.
Экономка кладет трость на полочку, подходит к столику и, взяв из корзины капсулу, сворачивает крышку.
– Здесь штемпель судебной палаты, – говорит экономка, передавая Евдокии Павловне плотный серый конверт.
Госпожа Брошель-Вышеславцева рвет по краю конверт и вытряхивает сложенный несколько раз лист писчей бумаги. Развернув письмо, она торопливо читает. Тонкие брови Евдокии Павловны удивленно поднимаются вверх. Она читает письмо еще раз, а потом бросает на столешницу.
– Ну, Татьяна Измаиловна, твои молитвы услышали, – смеется госпожа Брошель-Вышеславцева. – Это извещение. Оказывается, мы давеча выиграли в лотерею муниципального раба.