Ключ с лязгом поворачивается в замке, и дверь камеры распахивается. Открыв глаза, Наум видит двух тюремщиц.
Женщины похожи друг на дружку, будто родные сестры. Обе невысокие, как говорится, в теле, с неприветливыми широкими лицами. Одеты тюремщицы в униформу – черные рубахи с вышитыми желтой нитью солярными символами, короткие черные юбки и ботинки с квадратными мысами.
Покуда тюремщицы надевают на него кандалы, Наум стоит, пошатываясь со сна, и смотрит за окно. Саднит исхлестанная кнутом спина, но боль уже не такая яркая и мучительная, как вчера после порки…
В коридоре тюремного замка стоит сумрак. Короткая кандальная цепь звякает при каждом шаге. Наум шаркает ногами по каменным плитам, а сам разглядывает мясистые голени тюремщицы и ямочки под её коленками. Толстые ляжки женщины трутся при ходьбе одна о другую. Член Наума наливается кровью и распрямляется в штанах комбинезона.
Коридор упирается в запертые двустворчатые двери. Возле дверей дежурит охранница с электрическим разрядником. Взглянув на сопроводительную грамоту, охранница отодвигает засов, распахивает одну из створок, и Наума выводят во внутренний дворик. Час еще ранний, и солнце только-только поднялось над зубчатыми стенами кремля. Посреди двора стоит потрепанный маломерный виман, похожий на невысокую толстую башенку. Широкая со скругленными углами дверь сдвинута в сторону, и на борт вимана можно подняться по дощатому трапу. Возле трапа смолит папироску барышня-пилот в мешковатых брезентовых штанах и летной куртке. Увидав, что самца уже ведут на посадку, пилот опускается на корточки, открывает дверцу в корпусе вимана и подбрасывает угля в жаровню.
Наум, звякая цепью, семенит по залитой солнечным светом посадочной площадке. Через плечо он оглядывается на здание тюремного замка, на крохотные, забранные решеткой окна, прорезанные в беленых каменных стенах. Гелий сейчас там, в одной из этих тюремных камер. В который уже раз Наум клянется себе, что убежит с Фермы, как только подвернется случай. Он непременно вернется в Тобол и вызволит брата из беды, как и обещал.
По трапу тюремщицы заводят Наума в виман. Ему велят поднять руки вверх и пристегивают кандальную цепь к металлической скобе на потолке салона. Тюремщицы передают сопроводительную грамоту пилоту и уходят. Пилот привычно затаскивает на борт трап. Бросив на Наума быстрый взгляд, барышня проходит по салону опускается в обтянутое коровьей кожей кресло. Заведя за спину руку, она вытаскивает из-за пояса нож и кладет на панель управления. Лезвие ножа выглядывает немного из кожаных ножен, и Наум замечает желобок, проходящий посреди лезвия. Такой нож он видел однажды в Нижнем посаде. Цену запросили немалую, правда, было за что. Нож был с отличной балансировкой, из слоистой стали, которой сноса нет. А кроме того по лезвию ножа от рукояти до самого острия шел желобок с запаянной внутри ртутью. Если метнуть такой нож, он поворачивался в полете только один единственный раз, а потом летел острием вперед, потому что ртуть перетекала к острию и останавливала вращение. Да что там говорить, такой нож в умелых руках был страшнее разрядника.
Барышня-пилот нахлобучивает на голову летный кожаный шлем и тянет за рычаг на панели. Дверь вимана с металлическим лязгом встает на место. Немного помедлив, барышня нажимает на другой рычаг и виман, чуть качнувшись, поднимается в небо.
Стоит сказать, что всю недолгую жизнь братьям Чижовым сопутствовало удача, словно оба родились с золотой ложкой во рту. Первой несказанной удачей было попасть в сиротский приют на Алафейской горе. Окажись они в Нижнем посаде, в какой-нибудь бревенчатом бараке с окнами, затянутым бычьим пузырем, у братьев был мизерный шанс остаться в живых.
Старший из братьев – Наум был недоверчивым и упрямый. Если во время драки Наума сбивали с ног, он раз за разом поднимался и, сжав кулаки, снова шел на обидчика. Широкоплечий, крепко сбитый, с недобрым взглядом исподлобья, Наум походил на молодого бычка. Младший брат – Гелий драться и вовсе не умел. Гелий любил читать книжки, любил учиться. Он без труда освоил глаголицу, а после руническое письмо. На рунице была написана добрая часть учебных пособий, а кроме того все памятки и руководства к старым станкам и машинам… Братья не были похожи друг на друга ни характером, ни внешне. Наум сперва делал, а потом смотрел, что из этого вышло. А Гелий старался продумать все до мелочей, но боялся на что-либо решиться.
Братья Чижовы прошли отбор в ремесленное училище, и эта была вторая серьезная удача в их жизни. Окончив училище, Наум устроился работать на механический завод, а после замолвил словечко за Гелия. Попасть в касту инженерно-технических работников это большее, о чем мог мечтать родившийся в матриархальной Тартарии самец. Это была последняя ступень на карьерной лестнице.
В начале сентября братья Чижовы забрались на верфь, где собирали виманы для полетов в стратосферу. Угнать воздушное судно им помешали агенты Тайной канцелярии. Днем позже Наум и Гелий Чижовы предстали перед судом Великой Тартарии. Так нелепо и странно закончилась удачливая карьера братьев Чижовых, но роковое событие, перевернувшее их жизни, случилось несколько раньше.
Рассказывая друг другу о пережитом приступе, Наум и Гелий сходились в том, что сперва стало необычайно тихо, и во внешнем мире и у каждого из них в душе. А потом из самой середины этой тончайшей, хрустальной тишины принялся сыпать снег. Снег был крупный и шел так густо, что у Наума закружилась голова. Он выронил из руки тяжелый инструмент в мягкую, как сметана пыль, устилавшую заводской двор, и медленно обернулся к брату. Был жаркий летний полдень. Гелий стоял неподалеку, и снег лежал на его плечах и макушке. Сложенные из красного кирпича заводские цеха, ограда из проржавелых прутьев и крытые почерневшим гонтом крыши трущоб – всё пропало за завесой медленно падающего снега. Сквозь снежную пелену холодным синеватым светом горели далекие огни. В эти последние мгновение Науму показалось, что он не в Тоболе, а в чужом незнакомом городе. Но он не успел додумать эту мысль до конца. Сознание Наума померкло, будто свеча, которую резко задули. Один за другим братья повалились в нагретую солнцем пыль. Их тела в залатанных и испачканных маслом комбинезонах бились в конвульсиях, глаза закатились, изо рта шла пена. Доктора в Старом посаде называли такие приступы мерцающей эпилепсией.
В тот летний полдень вся жизнь братьев совершенно переменилась. И возврата назад уже не было.