Следующие пару дней прошли в хлопотах. Новые лошади были непривычны к конюшенному укладу и скучали по простору пастбищ, потому у Кристины уходило гораздо больше времени на уход за ними. Даже вредный Памир, вечно норовящий прикусить за плечо, казался теперь образцом послушания. Новенькие при любой возможности пытались сбежать из тесных стойл и не всегда обращали внимание на то, что в проеме открытой двери денника, на пути к воображаемой свободе, находится человек. Пару раз Кристину выручал только счастливый случай – она успевала прижаться к стене за мгновение до того, как очередная лохматая громадина бросалась мимо нее к большим амбарным дверям, через которые табун загнали в конюшню. После нескольких таких попыток бегства она стала ходить к табунным лошадям только с огромным пуком сена. Занятые угощением, они редко обращали внимание на то, что происходит вокруг.
Тем временем приближался Новый Год, а вместе с ним и ежегодные зимние соревнования. Людей на конюшне стало больше. Спортсмены-разрядники разучивали варианты маршрутов, и занятия учебных смен все чаще совпадали с прыжковыми тренировками. В леваде с утра до вечера было тесно, в конюшне – вечная суета. Кристина то и дело слышала: “Крыса! Иди сюда!”, “Крыся, помоги!”. Всем нужна была помощь, и к привычной работе добавилось так много мелких поручений, что к концу дня девочка валилась с ног. Но, несмотря на это, Кристина принесла из дома старую металлическую расческу с редкими зубьями и щетку для волос и сложила в свой шкафчик со сменной одеждой. И каждый день старалась хоть ненадолго зайти к лохматой лошаденке, выбирала из конской гривы сухой чертополох, распутывала колтуны в хвосте.
Сегодня Кристина обещалась быть на конюшне к шести утра. Девочка вышла из подъезда, поплотнее затянула шарф и на минуту замерла, рассматривая свой привычный двор. Она вышла настолько рано, что даже дворники еще не начали чистить дорожки. Вдалеке, по автостраде за пустырем, шумели редкие машины. Все вокруг было укрыто нетронутым толстым слоем свежего снега. В свете оранжевых уличных фонарей весь видимый ей мир казался апельсиновым. Или мандариновым. И блестящим, новогодним, праздничным. Кристина вдохнула морозный воздух и сделала шаг. Хрррум! – отозвался снег. Она отступила под козырек подъезда и посмотрела на получившийся отпечаток. Аккуратно вдавленный снег слегка бархатился по краям – из-за мороза он был легкий и пушистый. На отпечатке были видны маленькие звезды, вытянутые в линию вдоль стопы. Кристина подняла ногу и посмотрела на подошву – точно, вон они, звезды! И почему она не замечала раньше, что у нее зимние сапоги со звездным следом?
Красиво смотрелся отпечаток на свежем снегу. Красиво блестели сугробики на ветках кустов у подъезда. В кармане лежали сухари для лошадей и пара бутербродов на обед. В школу не скоро, еще больше недели каникул, а мама к ужину обещалась испечь шарлотку. Мама так редко пекла, что само по себе это было как праздник. Кристина осторожно наступила в первый след, постояла немного и, стараясь оставлять отпечатки на равном друг от друга расстоянии, пошла в сторону конюшни.
К ее удивлению, амбарные двери главного входа были широко открыты. В коридоре горел свет. У ржавого металического корыта, из которого поили летом лошадей, привязана старая перекошенная телега, запряженная незнакомой рыжей лошадью. Лошадь лениво подбирала жесткие стебли из пучка соломы, брошенного перед ней прямо на замерзшую землю. На боках у лошади испарина понемногу превращалась в изморозь.
Кристина нахмурилась. Ее учили накрывать разгоряченных лошадей попоной на морозе. Учили, что солома годится для подстилки, но не для еды. В амбаре полно сена, от одной охапки для чужой лошади никто бы не обеднел.
Из конюшни донеслись заковыристые ругательства. Девочка вжала голову в плечи и стала было отступать в тень раннего утра, чтобы потом незаметно пробраться на сеновал и дождаться, пока на конюшне не окажется еще кто-нибудь. Но было поздно – ее уже заметили.
– А, помощница моя! Иди сюда, чего стала в проходе.
За всеми нынешними хлопотами она совсем забыла, что конюх перед соревнованиями может вспомнить о своей работе и навестить конюшню. Ей же рассказывали, что Геннадич всегда старается создать видимость усердного труда, чтобы не прилетело за прогулы. Ведь перед соревнованиями с проверкой приедет начальство, всякие важные люди. Ей думалось, что странно взрослому так обманывать, но все вокруг посмеивались и делали вид, что все в порядке.
Кристина понурилась и послушно вошла в теплый и светлый коридор конюшни.
***
Конюх не был плохим человеком. Скорее дело в том, Кристина росла в городской семье и ее ежедневность, спокойная и расписанная до мелочей, не включала в себя людей такого типа.
Геннадич был мужичком невысокого роста, с кривыми ногами, вечной папироской во рту, всегда одном и том же рваном и грязном бушлате, который явно ему великоват, и темно-синей шапке, натянутой по самые брови. Почти всегда он был пьян, груб и неприятен в общении. Никто из конюшенных не знал, сколько ему лет, а по внешности судить было сложно. Ему вполне могло быть и около тридцати, и за шестьдесят.
Его познания в конном деле исчерпывались опытом общения с деревенскими лошадьми, что ходили в плугу и телеге. Где он пропадал неделями – никто не пытался выяснять, все равно толку от его присутствия было мало. Единственное, в чем был хорош Геннадич – в народных способах лечения “скотины”, как называл он коней. Если конюх не был пьян, то помнил тысячу и один способ справиться с лошадиными болезнями. Кроме того, он умел расчищать копыта и втайне Кристина надеялась, что когда-нибудь он научит ее всему этому. Но пока при любой попытке посмотреть или помоч его работе она только слышала: “Э, мелюзга, брысь! Не путайся под ногами!”
В целом, ей не нравилось, когда конюх был на конюшне, не только из-за того, каков тот был сам по себе, а еще и потому, что в такие моменты как никогда остро ощущалось, что здесь, в волшебном царстве лошадей, она, как мама это называет, “на птичьих правах”. Она долго рассуждала в свое время о том, что значит эта фраза и какие права у птиц, а когда решила уточнить, то услышала: “дочка, никаких прав у птиц нет”. Вот так она себя и чувствовала. Будто нет у нее тут никаких прав. Все они – у Геннадича.
Конюх замешивал в чане залитый кипятком овес с порошковыми витаминами. От чана поднимался густой пар, пахло теплым хлебом. Лошади, чуя готовящийся завтрак, беспокойно переступали в денниках и высовывали морды в коридор.
Когда девочка подошла поближе, Геннадич бросил:
– Напои коней.
Кристина молча кивнула и пошла переодеваться.
***
Спортсмены пришли на конюшне затемно. До соревнований оставалась неделя, каждая тренировка была на счету. Егор Иванович собрал всех в амуничнике обсудить сегодняшний прыжковый маршрут.
– Сначала – чухонец, потом заходите справа на двойную систему, потом меняете ногу, заходите слева на стенку, дальше крестовина, опять меняете ногу – и на тройную систему…
– А какая высота сегодня? – Кристина обратила внимание, что у Димы новенькие хлыст и каска.
– Метр двадцать максимум.
– А чего так мало?
Тренер недовольно нахмурился.
– Еще раз меня перебьешь – заставлю прыгать без Памира.
Остальные спортсмены довольно захихикали. Дима повел плечами, мол, подумаешь!
Егор Иванович наконец заметил Кристину:
– Кристинка, почисти, пожалуйста, Сороку, Памира, Графа и Балалайку.
***
Памира, как самого неряшливого, она оставила напоследок. Пару раз уже приходилось чистить его дважды, потому что конь успевал изваляться в подстилке, пока она разбиралась с остальными. Сегодня Кристина решила, что займется сначала теми, кто поаккуратнее. Почистив Графа и Балалайку, девочка открыла дверь в денник Сороки и замерла: лошадь лежала на полу денника, глаза остекленели, крутая шея взмокла, бока тяжело вздымались. Всегда живая и энергичная, сейчас кобыла не обратила на нее никакого внимания.
Кристина бросилась к амуничнику.
– Егор Иванович! Егор Иванович! Сорока!
Тренер как раз выходил в коридор, она чуть не влетела в него с разбега.
– Что случилось?
– Сорока! Идемте! Ей плохо!
Ира, наездница Сороки, заслышав имя своей напарницы по соревнованиям, показалась в двери.
– Крыся, что такое?
Егор Иванович уже шел по коридору в сторону денника, и Кристина без объяснений бросилась за ним. Ира, поколебавшись, пошла следом.
– Кто кормил кобылу? – спросил тренер, положив руку на напряженный лошадиный живот.
– Генадич, – прошептала Кристина. Она смотрела на несчастную лошадь, и страдания той были так заметны, что девочке казалось, будто у нее тоже болит живот. Она обхватила себя руками покрепче и испуганно ждала, что будет дальше.
– Значит, Генадич, – тренер задумчиво пожевал усы. – Так, Кристина. Зови конюха сюда. Ира, умеешь телегой управлять?
Ира помотала головой. Высокая, статная, рыжая Ира. Всегда уверенная в себе, всегда в хорошем настроении. Кристина мельком подумала, что стоило той заплакать, и вот уже кажется, что не сильно она и старше, хотя разница между ними была в два года. Ира утерла рукавом слезы со щеки и добавила:
– Димка умеет.
Тренер кивнул:
– Зови сюда Диму, – а потом он обратился к Кристине. – Кристинка, захвати по дороге Сорокину уздечку и корду.
Кристина бросилась в амуничник, схватила сбрую и бегом пронеслась по конюшне в поисках Геннадича. Того нигде не было видно. Телега стояла на месте. В леваде было пусто, тренерский вагончик – закрыт. Девочка на мгновение остановилась у сеновала, раздумывая, куда мог деться конюх, и услышала храп.
Геннадич спал на сеновале, укрывшись за рулоном сена. В руке у него была пустая бутылка, во рту тлела сигарета.
Кристина сначала попыталась дозваться, но конюх спал крепко и не слышал. Тогда она подошла поближе и ткнула его носком сапога в лодыжку. Геннадич дернулся, выругался и открыл заплывшие хмелем глаза.
– Вас Егор Иванович зовет! – выпалила Кристина и бросилась бегом к деннику.
Когда она подбежала, тренер как раз заканчивал давать наставления Диме и Ире.
– Берите телегу Геннадича. Чем быстрее вернетесь, тем лучше. Дима, оставь хлыст. Все, пошли!
Дима и Ира бегом бросились к выходу.
– Кристинка, давай уздечку. Нашла Геннадича?
Девочка протянула уздечку и прошептала:
– Он на сеновале, я сказала прийти к вам. Егор Иванович, что с Сорокой?
– Колики, – тренер быстро надевал на лежащую кобылу уздечку.
Потом поднялся и потянул за повод. Лошадь продолжала лежать.
– А ну встала!
Никакой реакции. Тогда тренер отдал повод Кристине:
– Станет подниматься – тяни к выходу, не дай ей снова лечь.
Сам он зашел к задней стенке денника и стегнул лежащую Сороку Димкиным хлыстом. Кристина вздрогнула.
– А ну пошла! Ннно, кому я сказал!
Егор Иванович стегнул Сороку еще раз. Кобыла вздрогнула, остекленевшие глаза испуганно блеснули, и когда тренер ударил ее в третий раз, наконец дернулась и поднялась на ноги. Кристина, глотая слезы, потянула лошадь к выходу. Егор Иванович прикрикнул, замахнулся, и Сорока, неловко переставляя ослабевшие, словно деревянные ноги, сгорбившись пошла следом за девочкой.
В коридоре Егор Иванович перехватил поводья у Кристины:
– Иди, вытрись. На улице мороз. Потом приходи к леваде.
Кристина быстро утерла слезы, накинула куртку потеплее, натянула на всякий случай вторую шапку и забежала на сеновал.
Геннадич все так же спал. Она со всей силы пнула его по ноге и прокричала:
– Да проснитесь же! Егор Иванович вас зовет!
Конюх недовольно застонал, но попробовал подняться. Кристина схватила его за бушлат и тянула, пока он не вышел в коридор. После чего надела варежки и побежала к тренеру.
Егор Иванович ходил по кругу за левадой, тягая за собой Сороку. Всегда изящная, горделивая лошадь от боли скорчилась и напоминала поломанную игрушку. Завидев Кристину, он помахал ей рукой.
– Кристинка, держи повод. Сороке нельзя останавливаться. Не давай ей ложиться. Если она снова ляжет – то мы ее не откачаем. Ей надо ходить, пока не станет лучше. Позже я пошлю кого-нибудь тебя сменить. Геннадича нашла?
Кристина взяла повод и пристроилась к шагу тренера.
– Он в коридоре ждет.
– Спасибо. Будешь замерзать – зови, сменим пораньше.
Кристина молча кивнула. Потом оглянулась и словила испуганный, безнадежный, полный боли взгляд лошади.
– Держись, хорошая моя, держись! Мы просто погуляем, смотри, какой день красивый!
День и правда обещал быть красивым. Снег искрился в утренних лучах, над полями, видными от левады, висела морозная дымка. Кристина подумала, что в такой замечательный день не должно случаться ничего плохого, а если что и случилось, то обязательно закончится хорошо. Она пристроилась так, чтобы на ходу поглаживать лошадиную шею.
– Вот увидишь, Сороконька. Все наладится.
Дима с Ирой привезли колхозного ветеринара. Вместе с тренером они подошли к кобыле, ветеринар ощупал лошадиный живот, сделал укол, потом покачал головой и бросил:
– Шагать.
После этого все ушли, оставив лошадь с Кристиной.
***
Один, два, три, четыре, пять…
Кристина считала шаги. Ноги замерзли так, что она уже не чувствовала ступни. То же самое – с ладонями. Утренняя смена отзанималась, отпрыгали первый круг спортсмены. Правый рукав куртки покрылся инеем от замерзающей влаги Сорокиного дыхания. Сколько прошло времени? Наверное, часа два. Или три? Лошади лучше не становилось: те же стеклянные глаза и напряженная спина. Но они упрямо топали по кругу, десять раз вправо, десять – влево, иначе у девочки начинала кружиться голова.
Наконец Кристина увидела идущую к ней Иру.
– Крыся! Тебя тренер зовет.
У самой конюшни ее перехватил Егор Иванович: выглянул из тренерского вагончика и помахал рукой.
– Заходи сюда.
В вагончике было тепло. Тренер уже сел за стол и заполнял журнал посещений. Она остановилась поближе к горячей буржуйке, в которой весело потрескивали дрова.
– Ты сегодня во сколько пришла на конюшню?
– К шести, – тихо ответила девочка, опустив голову.
– Ну-ну, ты чего нос повесила. Расскажи, что видела с того момента, как пришла.
Кристина молча смотрела в пол. Егор Иванович некоторое время подождал, потом вздохнул и отложил ручку.
– Послушай, девочка, ты кормила лошадей утром?
Кристина замотала головой.
– А кто?
– Геннадич. Я поила.
– А кто зерно запаривал?
– Тоже он.
– Ты с самого начала видела?
Кристина снова покачала головой:
– Только как перемешивал.
Тренер откинулся на спинку стула и вздохнул.
– Бесполезно. Видишь ли, Кристина, Геннадич мужик хороший, да неаккуратный. Сороки жалко, пропала кобыла.
Кристина подняла на тренера глаза:
– Ветеринар же дал лекарство.
– Дал, потому что должен был что-то сделать. Сказал, если в течение часа не отпустит – выписывайте новую лошадь. А уже сколько прошло? Два часа?
Кристина почувствовала, как горло сжалось от подступающих слез и быстро перевела взгляд в пол.
– Почему Сороке так плохо?
Тренер пожал плечами:
– Кто теперь скажет. Может, Геннадич бычок в овес уронил. Может, в сене трава какая дурная попала. Да что угодно может быть. Коню много не надо, чтобы живот скрутило.
– И что теперь делать?
– Да ничего. Ирке надо будет нового коня напрыгивать. Иди пока поешь.
– А Сорока?
– С ней Ирка сейчас?
– Да.
– Ну, пусть попрощается. Как пообедаешь – отпусти Иру, а я после второй смены заберу лошадь, если будет живая. Все, иди.
Кристина развернулась и выбежала из вагончика.
Ее трясло от чувства несправедливости, от того, что живую, упрямо топающую Сороку уже признали безнадежной, от того, что это тренер говорит об этом так спокойно, как будто жизнь вороной лошади ничего для него не значит.
Кристина влетела в конюшню, чуть не сбив Диму на выходе, и бросилась к деннику, где стоял ее любимчик.
Бурый лохматый конек спокойно жевал сено и только настороженно повел ушами, увидев вбежавшую в денник девочку. Кристина с размаху уткнулась в лохматую шею, обхватила лошадку руками и разрыдалась. Она плакала, пока не обессилела. Потом, утерев рукавом нос, она в конце концов отстранилась и стала перебирать пряди лошадиной гривы, от волнения то заплетая ее в косички, то расплетая. Шепотом сказала:
– Мишута, Сороке совсем плохо.
Конь повернул голову и стянул с нее шапку.
– Эй! Ты что делаешь! – она подхватила упавшую в опилки шапку и попыталась отряхнуть. Мишута переступил с ноги на ногу, придвинувшись поближе, и потрепал ее губами по макушке, оставляя в светлых волосах сухие травинки. Было щекотно, и Кристина против воли рассмеялась. Конь шумно выдохнул и вернулся к сену.
– Я тут смеюсь, а там Сорока… – Кристина прикусила губу, чтобы опять не разрыдаться. – Представляешь, Егор Иваныч говорит, что… Ну…
Она шмыгнула носом и немного помолчала, вернувшись к косичкам в гриве. В конце концов, чувствуя, что может говорить дальше, девочка все так же шепотом продолжила:
– В общем, она же такая хорошая. Это так нечестно! Как здорово было бы ей помочь, как хорошо было бы, если б она выздоровела. Понимаешь, Мишутка? Она такая славная, красивая, веселая, эта Сорока. Я как подумаю, что ее.. Ну… Вот бы ей как-то помочь. Вот бы я была волшебница. Я бы погладила ее, сказала волшебные слова, и все стало хорошо! Вот бы так можно было в жизни. Почему так нельзя?
Мишута повернулся и, шаря губами по карману куртки, прижал девочку к себе. Будто обнял.
– Ах ты, сухариная душа. Держи! – Конь аккуратно взял сухари с ладони. Кристина обхватила большую лошадиную голову и прижалась щекой к коню.
На душе вдруг стало спокойно и ясно. Удивительно, ведь ничего не изменилось снаружи, но будто что-то произошло внутри, и на место тупого отчаяния пришла странная непоколебимая решимость.
– Пойду я, Мишутка. Спасибо тебе. Обязательно загляну попозже.
Удостоверившись, что у конька в деннике все в порядке и всего вдосталь, она поправила соляной камень на кормушке и вышла в коридор.
Чтобы опять встретить Диму.
– Крыса! Где тебя носит! Иди, отпусти Иру, ей пора на прыжки.
Кристина натянула шапку и побежала к леваде.
Забрав поводья Сороки, которая выглядела еще хуже, чем раньше, Кристина поняла, что никому не отдаст лошадь и будет ходить с ней по кругу до тех пор, пока той не станет лучше, или пока кобыла не упадет на землю и не встанет. Никто не отведет больную лошадь в стойло, никто не оставит ее на промерзшем холодном полу в одиночестве. От принятого решения на сердце полегчало, и Кристина на ходу обняла вороную шею и зашептала в лохматое ухо:
– Слушай, Сороконька, давай я расскажу тебе волшебную сказку. Ты какую хочешь? Могу про принцессу. Но тебе, наверное, не интересно про принцесс. Хочешь, расскажу про лошадку? Тебе понравится, там даже прекрасные кобылицы есть, наверно, такие, как ты. Так вот, слушай. Жил был мужик, и было у него три сына…
***
Егор Иванович с тяжелым сердцем закрыл журнал, который, убивая время, заполнил аж за весь декабрь, и не спеша поднялся. Он терпеть не мог выбраковывать лошадей, а тут еще дети эти. Детские слезы всегда заставляли его чувствовать себя беспомощным. Черт бы побрал этого Геннадича, надо написать в колхоз, пусть выделят другого конюха, сколько можно.
Он надел куртку, шапку, взял хлыст и вышел в морозный вечер. Третья смена уже шагала на плацу. После второй у него духу не хватило забрать ковыляющую Сороку у Кристины – девчонка таким зверем зыркнула, что было ясно, без истерики не обойтись. Теперь-то наверно подустала уже. Да и кобыла наверняка легла.
Он бессовестно дотянул время до темноты. Почему? Только заморозил девчонку. Теперь небось несколько дней не появится. Может, оно и к лучшему. Потом придет – а на месте Сороки уже новая лошадь будет. Хорошо бы тоже вороную подобрать, так всем будет привычнее.
Что он так носится с этой Кристиной? Мелкая, тощая, молчаливая. Помощница, конечно, хорошая. И кони ее любят. Вроде и ответственность такую на себя взял, непонятно зачем. А вот что-то не дает выгнать ее с конюшни. Надо будет матери ее позвонить, поговорить. Но что ей сказать?
Весь в своих мыслях, Егор Иванович вдруг услышал знакомое ржание.
“Ну все, откинулась Сорока, прощается”, – подумал он и бегом рванул к леваде.
Завернув за угол конюшни, он сначала увидел Димку с Ирой, которые сидели на брусьях левады и весело толкали друг друга локтями.
А потом он увидел Сороку, которая, выгнув крутую шею, рысью носилась вокруг Кристины, то и дело дергая корду, да так, что девочка еле стояла на ногах. Кобыла свободно вскидывала точеные ноги и призывно ржала Балалайке, своей давней подружке. И Балалайка гарцевала, радуясь в ответ, как ни пытался сдержать ее всадник.
Егор Иванович сдернул шапку и, подбежав, подхватил Кристину, поднял и со всей силы обнял.
– Выходила! Какая упрямая, выходила! Кристинка! Ну ты даешь!